Н. Денисов - Арктический экзамен
— Пошел ты!
А сейчас Толин намек обидел всерьез. Витька оделся, достал из-под кровати широкие охотничьи лыжи Никифора, хлопнул дверью.
— Далеко не бегай, — напутствовал Лохмач, — сейчас девки заявятся, мяса привезли, жарить начнем.
День ядреный, солнечный. На улочке, как всегда, пустынно, тихо. Над крышами дымы, а на ближней батраковской рябине — стайка снегирей. И Витька вспомнил своих деревенских снегирей — они прилетали почему-то всегда в сильные морозы, усаживались на вежи тополя за окошком, словно завидовали людскому теплу, подолгу сидели на ветках, перелетали на пригон, на прясло, а затем снова не показывались много дней. Не вчера ли это было! Горы облаков, куда садилось закатное солнышко, санные обозы повдоль длинной деревенской улицы. И: «Витя, попей молочка, сколько можно в окошко смотреть. Проголодался. Попей молочка». — Это мамин голос.
Он кружил на лыжах у леска за огородами, взбирался на суметы, скатывался. Обошел вокруг деревни: тихо, как повымерло. Только у скотной базы остановился — пахнуло силосом. Хотел свернуть туда, к базе, но увидел с вилами скотника Кондрухова. Тот матерился на лошадь, тянувшую полные навозом сани. Кондрухов не заметил, видно, Витьку, а то бы позвал: айда, мол, сюда! Ну и хорошо, что не заметил, подумал Витька и заскользил домой.
Еще у калитки он услышал, что в доме поют, в доме гости: пришли девки Лохмача. Он пошел к завозне, где возле стенки в конуре из сена жил раньше щенок. И тут он увидел Яремина. Тот взваливал на плечо мешок с рыбой. У раскрытых дверей завозни валялся лом, вывороченный пробой и сломанная задвижка.
— Что вы делаете? — Витька — остановился в нерешительности за спиной звеньевого. Тот выпустил мешок, рассыпал рыбу.
— Тихо, парень, — Игнаха испуганно повернулся, был он пьян, — гостинчики кой — кому потребовались… Ну-ка, пособи собрать, пособи, — добавил он миролюбиво.
— Положи, или я скажу Чемакину… Вор!
— Не кипятись, Витя, все будет в ажуре. Мы гробимся на морозе, а завтра придет трактор, и ту — ту… Увезет нашу рыбку. Думаешь, Чемакин премию даст? Хрен с маслом. Давай, слышишь! Я не на выпивон, понял? Деньги пополам. У тебя вон штанов порядочных нет. Галька оттого и нос воротит….
— Закрой завозню, а то ребят позову, — Витька весь напрягся. Он понял, что Игнаха не отступится, но слова о Гале больно отдались в груди.
— Хочешь, помогу тебе Толькин хребет наломать, живо отступится?
— Ах ты гнус! — Витька с силой схватил мешок и вытряхнул рыбу за порог завозни. В ушах зазвенело от удара Яремина. Он качнулся, но в следующий миг кинулся на звеньевого и головой, как когда-то учил Толя, сбил его в сугроб.,
В доме пели, наверное, Лохмач тянул как попало гармонь.
А у дверей шла драка. Яремин сильнее, и он, поднявшись, следующим ударом кулака мог бы уложить Витьку на месте. Но в злобе он схватил лом. Уже у крыльца лом, пролетев возле Витькиного плеча, ударился в дверь. Витька обернулся, и они сцепились снова, Падая в снег, Витька услышал заполошный крик Галины:
— Витя, берегись!
Нож Яремина, выбитый ловким перехватом Толи, упал рядом, распоров полу телогрейки. На крыльцо выскочил и Лохмач. Долго и остервенело били они Игнаху.
— Вставай, падаль, — прохрипел Толя, сплевывая кровь, когда Яремин перестал защищаться.
Его втолкнули в горницу, связали за спиной руки, усадили на лавку, приставили сторожить Шурку-конюха и Володю.
— Дурак ты, Яремин, — брызгал слюной Шурка — конюх. — Что тебе будет? Посадят в каталажку!
— Заткнись ты, недоносок, — сверкнул узкими глазками звеньевой.
Володя, облеченный доверием, выполнял обязанности караульного серьезно и сосредоточенно, следя за каждым его движением, хотя тот вроде бы и не помышлял ничего худого.
Компания расстроилась, обсуждая события на разные голоса. Она словно забыла о Витьке, который стоял тут же на крыльце, удивленно рассматривая распоротую полу телогрейки.
— Фулиганье у вас тут одно, — наседала на Лохмача гостья в белых чесанках. — Куда ты, Сашенька, меня привел?
Лохмач расшаркивался перед своей еланской подругой, поглядывая на ребят:
— Наденька, дорогуша, не кипятись, как холодный самовар, я тебя не дам в обиду…. Парни, ну что тут стоять, пошли, стол ждет.
— Ты вот что, — остановил его Толя, он был необычайно серьезен сегодня. — Надо до приезда Чемакина что-то сделать с этим гадом…. Ну что, Витя, напугался?
Немножко. — Витьке хотелось заплакать от обиды, от горечи, он сдерживал тугой комок в горле.
— Сейчас мы с Ниной починим твою одежду, — улыбнулась Галина, и он в душе был благодарен ее вниманию, даже не взглянул на вторую гостью, которую звали Ниной.
— Нинок, это Витька, — сказал Лохмач. Наверное, они там уже решили, для кого приехала «Нинок».
В школьном девчоночьем пальто, в нарядном платке и валенках, она и вправду чем-то походила на школьницу, но крупные черты лица, спокойный взгляд делали ее старше своих восемнадцати лет.
— Толя, я придумал, — сказал Сашка Лохмач, — его надо напоить.
— Не понял? Дальше…
— Он и так пьянехонек, зачем еще? — встряла дорогуша Наденька.
— Напоить, — продолжал Лохмач, — а утром — соображаешь?
— Не тяни жилы, Сашка, — Толя хотел сматериться, но в присутствии Наденьки даже Лохмачом его не назвал.
— Утром не дать опохмелиться, — заключил Лохмач.
Это немного развеселило компанию, даже молчавшего все время Акрама.
Через полчаса за столом пели проголосные песни. Витьке сразу налили штрафную в граненый стакан. Он не отказывался, не жеманничал, как Володя. Сашка Лохмач сказал:
— Закуси огурчиком из нашего погреба.
Надя-дорогуша благосклонно кивнула тугим узлом волос, Галина тронула за плечо:
— Выпей, Витя!
Нинок промолчала, внимательно приглядываясь к нему. Толя опьянел уже:
— Заухаживали…
Витька сидел рядом с Галиной, обжигаясь о ее плечо. Она тоже пела, но как-то по-особенному, не надрываясь, как Наденька, с которой катился пот, и она доставала из-за манжета кофточки платочек, аккуратно утиралась, укладывала платочек на место.
Пели самозабвенно, долго. Когда песня кончилась, Наденька вздохнула:
— Как там детушко мое, что делает? Ох, батюшки!
— Мишка в полном порядке, Наденька! А бабке, приеду, благодарность объявлю. Ох и бабка же у нас!
Витька вслушивался в гомон за столом, ничего не слышал и только слова Наденьки о Мишке, которого оставили с бабкой, чтоб приехать в Нефедовку, вернули его к мысли о Яремине.
— Надо развязать звеньевого.
— Пусть посидит, — твердо сказал Толя.
— Ну развяжите, эй! — подал голос из горницы Игнаха. — Никого не трону.
— Испугались тебя, — хохотнул Лохмач, — там тебе Володя лекцию почитает, послушай.
— Акрам, — сказал тише Лохмач. — На подай ему, пусть выпьет.
Наденька встала из-за стола.
— Дай, я сама, — она прошла в горницу, остановилась, подперев крутое бедро. — Развяжите.
Игнаху развязали. Он потер затекшие руки, но с лавки не поднимался.
— Пей, нехристь. Что тебе по-людски не, живется, умрешь когда-нибудь не по-людски, и грачи на твою могилу не прилетят, не то что…
Наденька повернулась в новых чесанках, вышла из горницы.
— Сыграй, Витя, плясать хочу!
Заиндевелый, морозный, вернулся с охоты Никифор. Он принес зайца в петле, бросил его на голбчик.
— Пируете, молодежь!
Его тоже усадили за стол.
Но не было уже того веселья, что наладилось вроде бы снова. Пропала радость застолья, как ни старался растормошить компанию Лохмач. И Толя, возбужденный недавней дракой, подыскивая позабавней анекдота все еще потирал ушибленный кулак.
Старик сообразил, что в доме что-то произошло, потому что в горнице находился Яремин, которого караулил еще в дверях Шурка — конюх, покрикивая то и дело, чтоб тот смирно сидел на лавке, не поднимался.
Акрам что-то пошептал на ухо Никифору и старик удивленно покачал головой.
— Ну, ребятишки!.. Слышь ты, ходя! крикнул старик в горницу, обращаясь к Игнахе. — Выйди-ка в куть!
Игнаха вышел, нервный, раскрасневшийся. Его еще пошатывало. Он побаивался сейчас Никифора, как никого из всех.
И старик, постучав ребром ладони о стол, хмуро произнес:
— Я одним ударом столешницу напополам пересекаю. Понял?.. А теперь ступай. Ступай, говорю, — продолжил он уже спокойно. Может, вспомнил Никифор и себя в молодые годы, не шибко жаловал и он законы, и он бил, и его бивали крепко. Да когда это было?
— Вы-то тоже, лыцари, скопом — на одного! — упрекнул он парней.
Но за столом загомонили, забрызгал слюной Шурка — конюх, Лохмач пытался объяснить, как все получилось, но старик замолчал, думая глубоко и крепко о чем-то своем, недоступном пока молодежи.
12Закружила, замучила Витьку любовь. Проезжая утром в розвальнях мимо окошек Галины, в которых еще светился ламповый окошек, он с биением сердца всматривался в эти окна. Он различал фигуру Галиной матери. Она то склонялась над квашней, месила тесто, то несла на ухвате чугунок. Галя рано ходила на дойку и чаще возвращалась, когда рыбаков уже не было. Весь день Витька ждал, когда придет вечер и он опять увидит эти окна, а может быть, у Никифорова подворья встретит она сама. Она только улыбается Витьке и подойдет к Толе, дождется, пока дядя Коля отсчитает ему пай на уху, и они уйдут домой.
