Юлиан Хомутинников - Самолеты, или История Кота (СИ)
Конечно, Проект, как я уже упоминал, структура самодостаточная. Если Кота обнаружат, ей уже не удастся уйти так просто. И всё же сам факт того, что её могут найти без меня, сводит меня с ума. Я должен быть здесь, возле «машин», я должен быть на связи. А дед всё равно уже умер. Ему уже безразлично, приеду я или нет. К счастью, я никогда не был подвержен религиозным заблуждениям. Человек либо жив, либо мёртв…
Да, конечно. Призрак Кота. Должен признать, это был существенный удар по моему материалистическому образу мысли. Однако это могло быть чем-то вроде галлюцинации, помрачения рассудка. В конце концов, вот уже семь лет Кот для меня не столько сестра, сколько idee fixe. А тут ещё Лохматый со своими выходками… Как знать, возможно я, почти как в песне «Наутилуса», сам придумал своего Кота.
Ведь может же такое случиться в нашем скорбном доме, верно?
О, я никогда не строил иллюзий относительно собственной «нормальности». Да бросьте, возможно ли оставаться нормальным, живя с безумцами? Ответ очевиден любому.
И как знать, быть может, моя Цель и смысл жизни — не более, чем болезненная одержимость, вызванная неспособностью поверить в смерть любимой сестры? Как по мне, так это вполне возможно.
Но, как бы там ни было, я не собираюсь изменять своему решению. Никогда и ни за что я не покину своего поста, покуда Кот не будет найдена. Надо сказать, я всегда гордился своими принципами — в пику слабовольному и мягкому Лохматому, и серьёзной, но постоянно витающей в облаках Соне (не говоря уже о родителях). Проявить слабину — значит сдаться. Я мог бы сдаться уже давно, хотя бы два года назад, когда сдались все остальные. Я мог бы сдаться, когда неуверенные в себе и моих поисках люди говорили мне: отступись. Смирись. Забудь и живи дальше. Даже когда призрак Кота — или чем было моё видение? — просил меня забыть о моей Цели.
Я мог бы — но я не сдался. И не сдамся. Почему-то я отчётливо ощущаю эту зависимость: стоит мне сдаться, как последняя ниточка, ведущая к Коту, будет утеряна безвозвратно. Всё зависит только от меня. Только я, только на мне держится вся эта конструкция, основанная на вере — моей вере — в то, что Кот всё ещё жива.
В конце концов, если не я, то кто?
— Алёша… — говорит мама тихо, почти шепчет. Проклятье, как же я ненавижу, когда меня называют по имени! Мне никогда особенно не нравилось придуманное братом прозвище, но всё же оно было куда лучше, чем имя. Наверное, так уж повелось в нашей семейке: мы ненавидим наши имена.
Я сижу лицом к мониторам, спиной к маме. Ха, ручаюсь, со стороны можно подумать, что я не сын, а просто чудовище какое-то! Но это будет весьма поверхностный вывод. Мамой движут эмоции, тогда как я опираюсь на здравый смысл и трезвый расчёт.
— Алёша.
— Я же просил не называть меня так.
Она вздыхает:
— Как хочешь… Матрица. Хотя как по мне, это идиотизм.
— Знаешь, вот уж чья бы корова мычала, самолётостроители.
Возразит?.. Нет, смолчала.
— Я закажу вам автобус и такси, — говорю. — А дальше вы уже как-нибудь сами. Ты вот, между прочим, сидишь тут над моей душой, совершенно позабыв о том, что твоя младшая дочь шатается по квартире как сомнамбула. Куда она поедет в таком состоянии? Куда мы все можем поехать в нашем состоянии? И вообще, к чему такая спешка? Мы — то есть вы — можете поехать туда и послезавтра. Придёте в себя, успокоитесь. И Соня очнётся. А деду уже всё равно, понимаешь?
— Не говори так.
— Это ты не говори. Я вообще не знаю, что с тобой случилось. Ты же атеистка, как и отец. А дед — обычный человек, как и мы все. Люди смертны. Это печально, но неизбежно. Зачем устраивать панику на ровном месте?
— Почему ты такой жестокий?
Её голос — тихий, спокойный, почти равнодушный. В ней даже эмоций не осталось, перегорела. И всё же эти обвинения отчего-то цепляют меня за живое.
— Значит я — жестокий? Да неужели? А закрыться в своей конуре с отцом на пару и четыре десятка лет корпеть там над своим «самолётом», — забыв про детей, про родственников, про то, что бывает нормальная жизнь, — это, по-твоему, не жестоко? Это — не идиотизм?
— Это мечта…
— Ах, ну да, конечно! Как это я мог забыть! «Мечта», а как же. А остальное побоку, да? Зачем вы вообще детей заводили? Чем думали? Или думали, вам тут будет бригада помощников? Увы: вместо бригады помощников вышло народонаселение дурдома, один другого краше. Сами во что превратились — не заметила? Да вы там спятили со своими самолётами, вы наплевали на всё, кроме своей идиотской «мечты»! А тут вдруг — экстраординарный случай! Дед умер! И вы сразу переполошили всех, весь дурдом на уши подняли! «Алёша, билеты!», «Алёша, похороны!» Да плевать я хотел на то, как вы будете там его закапывать! Я любил деда — живого деда, который приезжал к нам в гости! Весёлого деда, который любил нас больше, чем вы — свои самолёты! А труп, лежащий в морге, в моей любви не нуждается! Ни в моей, ни в твоей, ни в чьей-либо ещё! Так что можешь возвращаться обратно в вашу любимую «мастерскую» и продолжать работу над «мечтой»!
Она молчала. Молчала — но это молчание бесило больше всего. Лучше бы она спорила, ругалась на меня. Лучше бы отвесила мне пару пощёчин. Но она молчала. А мне было стыдно, в глубине души мне было ужасно стыдно, но я не мог остановиться. Меня несло.
— Вспомни Кота, мама. Вспомни. Помнишь день, когда пришёл участковый? (она вздрогнула) Ага, ну конечно помнишь! Так вот. Фактически, если ты и это помнишь, по прошествии пяти лет человек не просто объявляется пропавшим без вести — он считается умершим! Но отчего же вы тогда не переполошились? Отчего вы с отцом тогда не устроили здесь цирк с похоронами? Почему? Почему всё, на что тебя хватило, это предложить участковому чай?! Почему?! Нечего сказать? Вот то-то и оно, в этом все вы. Но я — не такой, как вы. О, нет. Я не такой. Смотри — видишь, на мониторах? Видишь, да? Верно, это Кот. Я создал сайт, несколько сайтов. Социальные сети, блоги, форумы, — я просил о помощи везде. Никто не мог найти Кота, но я, — я смогу. Вот увидишь. Ты увидишь, вы все увидите, на что я способен! Вы сидели по своим норам, вы смирились с тем, что ваша дочь и сестра пропала, вы — но не я! Я зарабатывал деньги, оплачивал поисковые операции по всей стране! А что сделали вы? Верно! Ничего! Я ждал и искал её семь лет! И вот, полюбуйся! Вот, человек мне прислал письмо! Кота видели, живой, три месяца назад! Слышишь ты меня или нет?! Три месяца назад!! Хотя формально она уже два года как в могиле! А вы… — я презрительно усмехнулся. — Вы заперлись со своей драгоценной «мечтой», да будь она проклята! И ничего, ничего не сделали! Даже не попытались хоть что-нибудь сделать! Для вас ваши треклятые железяки были важнее жизни собственной дочери! И после этого ты говоришь мне о похоронах деда? Обвиняешь в жестокости? Меня?! Да ты посмотри на себя, на тебя же глядеть жалко! В кого вы превратились, в кого мы все превратились! Лохматый сходит с ума на своём балконе, Соня спит на ходу! И, если честно, я боюсь, что однажды она может не проснуться! Впасть в какую-нибудь кому; кто знает, что это у неё за болезнь такая! А вы? Как отец тогда сказал? Мол, пока не жалуется — всё нормально? И ты тоже так думаешь, да? Что это нормально? Или тебе просто всё равно? Тогда почему, скажи мне, почему смерть деда — это важно, а пропажа Кота — нет? Или непонятные Сонины сны? Или затворничество Лохматого, в конце концов? Он ведь это тоже не от хорошей жизни. Знаешь, мама, что его гложет вот уже тридцать четыре года? Не знаешь? Так я тебе скажу: он считает себя «второстепенным персонажем», — потому что на первом месте для вас всегда был самолёт! Не собственный сын, а бессмысленная «мечта», которая никогда — ты слышишь меня?! — никогда не сбудется!
— Брат, сделай одолжение, замолчи, пожалуйста.
Лохматый? Но когда он зашёл? Почему я не заметил? Неужели я настолько увлёкся…
Он кладёт руку маме на плечо. Мама молчит, повесив голову.
— Зря ты так, брат, — говорит Лохматый. — Зря ты так.
— Что — считаешь, я неправ?! — да остановите же меня, кто-нибудь! Лохматый!
Он качает головой:
— Не во всём. Кроме того, ты выбрал неверное время и место. Впрочем… Возможно, это тоже часть… как бы сказать? Часть плана.
— Какого ещё плана?
