Лоренс Даррел - Бунт Афродиты. Tunc
По правде говоря, мне не терпелось покинуть её и вернуться в Афины, где хоть шумно, но зато царит атмосфера свободы.
— Вы, конечно, захватили свою коробочку? — спросил мистер Сакрапант. — Мне известно, что мистер Пехлеви горит желанием увидеть её.
Но, конечно же, его не будет в городе ещё двадцать четыре часа; да, я захватил коробочку. Мистер Сакрапант согласился выпить чаю с тостом и пустился в воспоминания о коммерсантах Смирны, у которых он научился английскому. И, как бы между прочим, заметил:
— Кстати, мистер Пехлеви попросил передать вам, что здесь есть коммерческий советник и он настаивает, чтобы любые соглашения, которые мы вам предложим, непременно заключались при его участии. Просто на случай, если вы не очень разбираетесь в бизнесе. Он хочет, чтобы всё было честно и чисто. Это один из наших принципов. Я говорил с мистером Вайбартом, и он согласился вас проконсультировать. Так что всё в порядке.
Не знаю почему, но это замечание меня слегка встревожило. Мистер Сакрапант вздохнул и с видимым облегчением откланялся, сказав, что у него приглашение на обед. Я, со своей стороны, после столь длительной и утомительной прогулки по городу рад был возможности отправиться к себе и прилечь отдохнуть — и сделал это с таким удовольствием, что было уже темно, когда я проснулся и, нащупывая дорогу, в смятении поспешил вниз. Баньюбулы в обеденном зале не было, да и других постояльцев, с кем можно было бы поболтать за столом, по пальцам пересчитаешь. Но потом я наткнулся на него внизу, в бильярдной комнате, где он наигрывал заунывные персидские мелодии на совсем крохотном пианино. На нотной полке перед ним стояло несколько больших порций виски — необходимая мера предосторожности против привычки своенравного бармена закрываться именно в тот момент, когда особо хотелось выпить. Должен сказать, что он был не настолько пьян, как накануне вечером, хотя, судя по количеству стаканов перед ним, всё было ещё впереди. Он разрешил мне позаимствовать один и присесть рядом. Он был не в духе и то и дело промахивался по клавишам. Наконец он с грохотом захлопнул крышку пианино.
— Ну что ж, — сказал он, причмокнув, — сегодня передаю Сиппла кому нужно и гуд бай, возвращаюсь в Полис.
— Передаёте? Вы что, наручники на него надели?
— Нет, а не мешало бы, — кровожадно ответил Баньюбула. — На всех на них не мешало бы надеть наручники. — Он зарычал, уткнувшись подбородком в жилет, потом спросил: — Полагаю, вы уже видели эту свинью, Пехлеви? — Подобная вспышка у столь мягкого, обходительного человека, книжника, изумила меня.
— Завтра. — Баньюбула вздохнул и с мрачным, обречённым выражением помотал головой. — Завтра вы станете одним из них и будете командовать мной.
Настала моя очередь выйти из себя, настолько надоело слушать одно и то же бессмысленное нытьё — эту бесконечную волынку, melopee.
— Послушайте, — сказал я, тыча пальцем ему в жилет, — я не из них, не из других, я всегда сам по себе. Речь идёт об одной безделушке, относительно которой мы, может быть, заключим коммерческое соглашение, всего-навсего. Вы слышите?
— Вот увидите, — проворчал он.
— Кроме того, каждый пункт соглашения должен быть просмотрен и одобрен атташе по торговле, — важно добавил я.
— Ха-ха.
— Что значит «ха-ха»?
— Над чьим трупом? — невпопад ответил Баньюбула. — Над моим, мой мальчик. Ты становишься своим, я остаюсь где был. — Он выпил и с преувеличенной осторожностью поставил стакан. Лицо его неожиданно посветлело. Он самодовольно улыбнулся и потёр подбородок, искоса поглядывая на меня. — А вот Карадок не мучается, как мы.
— Он из них?
Баньюбула скептически взглянул на меня.
— Разумеется, — с отвращением сказал он. — И всегда был, но хочет от них освободиться!
— Ну прямо какой-нибудь паршивый закрытый пансион для девиц, — сказал я.
— Да, — покорно согласился он. — Вы правы. Но поговорим о чём-нибудь более приятном. Если бы я был здесь не по делам, то показал бы вам кое-какие городские достопримечательности. Такие, какие большинство людей не замечают. В одном из павильонов в Сераглу[48], например, есть целая коллекция дильдо, искусственных пенисов, собранных со всего света, которая принадлежала Абдулу Хамиду; все в прекрасном состоянии и снабжены соответствующими бирками. Говорят, он был импотентом, и подобное коллекционирование было одним из немногих удовольствий, которые он мог себе позволить.
— А старый Мерлин ещё жив? — неожиданно спросил я.
Баньюбула бросил на меня быстрый взгляд и на мгновение выпрямился на стуле. Потом, не ответив на мой вопрос, продолжил свой рассказ.
— Они хранились у него в круглых футлярах, которые ему подарило британское правительство в напрасной надежде снискать его расположение. Они так красиво назывались: по-итальянски — passiatempo, по-французски — godemoche или bientateur. Правда, красиво? Они, эти названия, лучше, чем что-то другое, иллюстрируют отношение нации к этому делу. Немец называл их phallus phantom — призрачной метафизической машиной, покрытой смертельной росой. Увы, мой мальчик, у меня нет времени показать тебе это и другие сокровища.
— Очень жаль.
Баньюбула, сморщив губы, посмотрел на часы.
— Через полчаса его заберут, и я буду свободен. Но, пожалуй, нужно удостовериться, что всё с Сипплом в порядке. Хотите пойти со мной?
— Нет.
— Нам это ничем не грозит.
Я был в некотором сомнении; хотя перспектива провести ещё один вечер в одиночестве меня не вдохновляла, но и не хотелось принимать участие ни в каких выходках графа. С другой стороны, я несколько беспокоился, как бы с ним чего не случилось. Предоставить его сейчас самому себе было, пожалуй, неразумно.
— Пошли. Это займёт четверть часа. Я только взгляну через занавеску, что там происходит, в клубе «Утешенье моряка», и можно будет спокойно и с чувством выполненного долга возвращаться.
— Ну, хорошо, — сказал я, — только сперва покажите, что можете стоять на ногах.
Баньюбула, казалось, был оскорблён в лучших чувствах. Он тяжело поднялся и раза два-три уверенно прошёлся по бильярдной комнате. То, что он при этом не грохнулся, удивило его самого. Он не мог поверить, что в состоянии передвигаться с такой лёгкостью.
— Ну как, убедились? — сказал он. — Я в полном порядке. В любом случае мы возьмём такси. Я попрошу отнести оставшийся виски в мою комнату, для сохранности, и можно будет отправляться.
Он нажал кнопку звонка и дал явившемуся официанту указания на таком безупречном турецком, что я даже позавидовал.
Мы снова петляли по тускло освещённым улицам, где редкий трамвай визжал, проезжая, как резаная свинья. Баньюбула сверял путь по записной книжке, в которой у него карандашом был набросан маршрут. Почему не по компасу? Он так походил на какого-нибудь отважного исследователя. Мы вышли из такси на углу улицы и пошли, держа направление на восток и обходя базары. Граф шёл что твой шпион, со всей осторожностью: время от времени резко останавливался и смотрел назад, не следит ли кто за нами. Может, хотел произвести на меня впечатление? В воздухе висел смрад от гниющих отбросов и танина. Мы пересекли несколько маленьких площадей, обошли обнесённую стеной мечеть. Город, казалось, становился всё более и более безлюдным и зловещим. Но наконец мы оказались на ярко освещённом углу среди людского гама, шашлыков, шипящих на шампурах, и звуков волынки. Резкий свет словно вырезал кусок неба над нами. Греческий квартал безошибочно узнаётся в любом городе. Царство адской активности и веселья. Мы вошли в большое кафе, где было полно зеркал, и птичьих клеток, и игроков в домино, прошли через зал и очутились на заднем дворе; тут глаз едва различил в тусклом свете вывеску: «Клуб „Утешенье моряка”». Баньюбула, чертыхаясь, поднимался по скрипучей лестнице.
— Каким образом можно утешить моряка? — спросил я, но граф ничего не ответил.
Первый этаж занимал просторный тренировочный зал, полный табачного дыма, откуда доносился топот ног и скрип стульев, смех и рукоплескания, как на каком-нибудь представлении. Баньюбула остановился перед грязной дверью со стеклярусной занавеской.
— Я не пойду туда, — прошипел он, — мы только посмотрим. Думаю, он веселит их, изображает шута.
И тут я с замирающим сердцем услышал идиотское гнусавое хныканье Сиппла, прерываемое взрывами хохота веселящихся матросов. «Можете смеяться, милорды, можете смеяться, но вы смеётесь над трагедией человека. Когда-то я был таким же, как все вы, тоже ходил гоголем. Но в один роковой день я обнаружил, что мой петушок даже не трепыхается. Обнаружил, что я лишний в этом мире. До той поры я не знал горя. Жил себе со своей миссис Сиппл в очаровательном домике с гномиками на лужайке под окнами. Неподалёку от членолечебницы. (Веселье в зале!) Каждое утро вставал, освежённый сном, принимал ванну и завивал волосы, съедал на завтрак артишок. Потом клал в сумку свой цирковой костюм и ехал в Олимпию на автобусе „гринлайн”, как народный палач. Быть клоуном, выступать в цирке — занятие не обременительное, жил не надорвёшь. Но когда моя бита потеряла твёрдость, я потерял уверенность в себе. (Аплодисменты.)
