Габриэль Гарсиа Маркес - Двенадцать рассказов-странников
Я понимал его как никто. Кадакеш — один из самых красивых городков на побережье Коста-Брава и лучше других сохранившийся. Отчасти это объясняется тем, что подъездная дорога к нему идет по узкому карнизу, петляющему над бездонной пропастью, и надо иметь очень крепкие нервы, чтобы ехать по ней быстрее пятидесяти километров в час. Дома всегда здесь были белыми и низкими, в традиционном стиле средиземноморских рыбачьих поселков. Новые дома строили известные архитекторы, блюдя здешнюю гармонию. Летом, когда наваливалась жара из африканских пустынь, находящихся, казалось, непосредственно на противоположной стороне улицы, в Кадакеше начиналось вавилонское столпотворение: туристы со всей Европы три месяца подряд оспаривали свое место в этом раю у местных жителей и тех не местных, которым повезло по сходной цене купить здесь дом, когда это еще было возможно. Однако и весной, и осенью, в пору, когда Кадакеш особенно хорош, никто не перестает со страхом думать о трамонтане, безжалостном и упорном ветре с материка, который, по мнению местных жителей и некоторых наученных горьким опытом писателей, несет семена безумия.
Лет пятнадцать назад я с семьей ездил в Кадакеш постоянно, пока наши жизни не пересекла трамонтана. Я почувствовал ее до того, как она пришла: однажды в воскресенье, во время сиесты, у меня возникло необъяснимое ощущение: что-то должно произойти. Настроение сразу упало, стало тоскливо, и мне показалось, что мои сыновья — старшему не было тогда еще и десяти лет — следят за мною, слоняющимся по дому, враждебно. Привратник, пришедший вскоре с инструментом и корабельным канатом, чтобы укрепить двери и окна, ничуть не удивился моему подавленному состоянию.
— Это трамонтана, — сказал он мне. — Часу не пройдет, как она будет здесь.
Это был человек, давно связанный с морем, очень старый; от прежней профессии у него осталась непромокаемая куртка, шапка и курительная трубка, да еще кожа, продубленная солями всех морей.
В свободное время он играл в петанку на площади с ветеранами разных проигранных воин и пил аперитив с туристами в кабачках на пляже, поскольку обладал замечательной способностью объясняться на любом языке при помощи своего моряцкого каталонского. Он любил похвастаться, что ему знакомы порты всей планеты, однако не знал ни одного города на материке. «Даже этого французского Парижа, какой он там ни есть», — говорил он, поскольку не доверял ни одному транспортному средству, которое передвигалось не по морю.
В последние годы он как-то разом постарел и на улицу уже не выходил. Большую часть времени проводил у себя в привратницкой каморке, одинокий как перст, каким и был всегда. Стряпал себе в жестянке на спиртовке, но и этого ему хватало, чтобы баловать нас всех изысками готской кухни. С рассвета он начинал заниматься жильцами, квартира за квартирой, это был один из самых услужливых людей, которых я встречал, непринужденно щедрый и по-каталонски сурово-нежный. Говорил мало, но когда говорил, то ясно и точно, а покончив с делами, мог часами заполнять карточки футбольной лотереи, но очень редко отправлял их.
В тот день, укрепляя окна и двери перед надвигавшимся бедствием, он говорил о трамонтане, словно о ненавистной женщине, без которой его жизнь была бы лишена смысла. Меня удивило, что он, человек моря, отдавал такую дань ветру, дующему с земли.
— Дело в том, что он самый древний, — сказал он.
Создавалось впечатление, что год у него делился не на месяцы и дни, а на приходы трамонтаны. «В прошлом году, дня через три после второй трамонтаны, у меня были страшные колики», — сказал он мне как-то. Может, этим объяснялась его вера в то, что после каждой трамонтаны человек стареет на несколько лет. Он был на ней так зациклен, что и нас заразил желанием узнать ее и ждать ее прихода как некой смертельно опасной, но желанной гостьи.
Ждать пришлось недолго. Едва привратник ушел, как послышался свист, постепенно делавшийся все более пронзительным и густым, пока не обрушился грохотом, от которого сотряслась земля. И тогда пришел ветер. Сперва отдельные порывы, с каждым разом все более частые, пока не слились в один, задувший без передышки и устали с силой и свирепостью, в которой было что-то сверхъестественное. Наша квартира в отличие от принятого в карибских странах глядела на горы, по-видимому в соответствии со старинными вкусами каталонцев, которые любят море, но не глядят на него. А потому ветер бил нам в лоб и грозил вышибить стекла.
Самое удивительное, что погода оставалась неповторимо прекрасной — солнце сияло золотом на незамутненном небе. И я решил выйти с детьми на улицу — посмотреть, что делается на море. В конце концов, они на своем веку уже успели повидать и мексиканские землетрясения, и карибские ураганы, так что, подумали мы, ветром больше, ветром меньше — не причина для беспокойства. Мы прошли на цыпочках мимо каморки привратника и видели, как он, неподвижно застыв над тарелкой фасоли с чорисо, глядел на ветер за окном. Он не видел, как мы вышли.
Нам удалось пройти немного, пока мы были под укрытием дома, но едва дошли до угла и оказались вне укрытия, как вынуждены были обхватить руками столб, чтобы нас не унесло ветром. Так мы и обнимали столб, любуясь неподвижным и прозрачным морем посреди этого стихийного бедствия, пока привратник с помощью соседей не вызволил нас. И только тогда мы убедились, что единственно разумным было запереться и сидеть в четырех стенах столько, сколько Богу будет угодно. А сколько ему будет угодно — никто понятия не имел.
К исходу второго дня нам стало казаться, что ужасный ветер — вовсе не разгул стихии, а личное бедствие: кто-то наслал эту беду на тебя, и лишь на тебя одного. Привратник навещал нас несколько раз на дню, обеспокоенный нашим настроением, приносил нам сезонные фрукты и крендельки — ребятам. Во вторник к обеду он одарил нас шедевром каталонской кухни: кролик с улитками. Это был пир посреди ужаса.
Среда, на протяжении которой не происходило ничего, кроме ветра, была самым длинным днем в моей жизни. А потом случилось что-то необычное, как если бы на рассвете стемнело, потому что после полуночи мы все проснулись одновременно от наступившей вдруг полной тишины, которая могла быть только тишиною смерти. На деревьях перед окнами ни один лист не шелохнулся. Мы вышли на улицу — в каморке привратника еще не горел свет — и любовались предрассветным небом, на котором были зажжены все звезды, и светящимся морем. Хотя не было еще и пяти часов, на прибрежных камнях множество туристов наслаждались пришедшим облегчением, и уже готовились выйти в море — после трехдневного воздержания — первые парусники.
Когда мы выходили из дома, нам не показалось странным, что в каморке привратника было темно. Но когда возвращались, воздух уже светился, как и море, а в его каморке по-прежнему не было света. Удивившись, я постучал и, так как хозяин не отозвался, толкнул дверь. Наверное, дети увидели его раньше, чем я, и закричали в ужасе. Старый привратник, при всех регалиях выдающегося мореплавателя на отвороте своей морской куртки, висел на центральной балке, еще покачиваясь от последнего порыва трамонтаны.
Не оправившись еще полностью и заскучав раньше времени, мы уехали из городка до сроку в твердом намерении никогда больше сюда не возвращаться. Туристы уже снова высыпали на улицу, и снова звучала музыка на площади, где ветераны собирались, чтобы погонять шары в петанку. Сквозь запыленные стекла бара «Маритим» мы различили некоторых наших выживших друзей, начинавших жить заново в ослепительной весне, по которой пронеслась трамонтана. Но все это уже принадлежало прошлому.
Вот почему в тот грустный предрассветный час в «Боккачио» никто, кроме меня, не мог понять ужаса, с которым человек отказывался вернуться в Кадакеш, потому что был убежден, что умрет там. И тем не менее невозможно было разубедить шведов, и они, в конце концов, силой увезли парня, самонадеянно уверенные в беспочвенности его африканских выдумок. Они чуть ли не пинками затолкали его в машину, уже набитую пьяными, под аплодисменты и насмешки разделившихся на два лагеря завсегдатаев кабаре, и пустились в этот поздний час в долгий путь до Кадакеша.
На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Возвратившись после гулянки, я забыл опустить шторы и понятия не имел, который час, но спальню уже заливало сияние лета. Тревожный голос в трубке, который я не сразу узнал, окончательно разбудил меня.
— Помнишь парня, которого увезли вчера в Кадакеш?
Дальше я мог и не слушать. Однако все произошло не так, как я представлял, а еще более драматично. Парень в страхе перед неминуемым возвращением, дождавшись момента, когда сумасбродные шведы отвлеклись, на ходу бросился из машины прямо в пропасть, пытаясь избежать неизбежной смерти.
