Уильям Сароян - Мама, я люблю тебя
Весь наш первый месяц в Нью-Йорке стояла жара, но это ничего, потому что я жару люблю. Холод я тоже люблю. Но когда жара, я люблю жару. Я хожу тогда в летних платьях.
Снег я тоже люблю, но в Калифорнии мы его не видели. Мы там видели только солнце и изредка — небольшой дождик. Как-то раз пошел сильный-сильный дождь, и я отправилась в школу в плаще поверх летнего платья. Правда, в полдень дождь перестал, и когда мы с Деборой Шломб вместе возвращались домой, тротуары были сухие и все кругом тоже было сухое.
В Калифорнии живешь без снега, и даже без дождя. Без ничего, кроме самой Калифорнии, и так — каждый день, и должна сказать, что мне это нравится — потому что интересно. Нахальные дрозды слетают с деревьев на траву и что-то начинают там выискивать, и когда к ним подходишь, они не улетают, а просто отходят немножко в сторону и смотрят на тебя. Пересмешники на эвкалиптах распевают песни других птиц. Пересмешник может заливаться полчаса без перерыва и не повторить ни одной трели. Маленькие кроты, отдуваясь, выталкивают наверх мягкую землю, и, если вам повезет, вы увидите, как они высовывают наружу мордочки и тут же прячут их обратно. Целиком мне, правда, не удалось увидеть ни одного — они не любят, чтобы их видели. Белые бабочки носятся вверх-вниз везде, где только есть растения, а они есть повсюду: цветы, сорняки, кусты и деревья. А еще — коричневые бабочки и всякие мотыльки, которые похожи на бабочек, но летают по-другому, кружат, будто от дневного света они растерялись и нервничают. Еще — всякие жуки и ящерицы, а вечером, когда станет прохладнее, можно видеть, как высовываются из ракушек улитки с торчащими рожками. Если нагнуться и загородить ей пальцем дорогу, то рожки, как только они дотронутся до пальца, мигом прячутся, а потом и вся улитка втягивается в ракушку и перестает ползти. Всегда видно, сколько она проползла, потому что на тротуаре от нее остается тоненькая полоска. Еще есть ужи, но как только их увидит кто-нибудь, то тут же поднимает ужасный шум, потому что все их боятся. Услышав шум, они очень быстро уползают, и тогда, сколько ни ищи их, все равно не найдешь.
А на холме рядом с нашим домом на Макарони-лейн тоже всегда было что посмотреть. Там было имение в двадцать акров с большим домом для владельцев и маленьким — для сторожа. У них было шесть лошадей, они ездили на этих лошадях за оградой или вверх-вниз с холма на холм. Еще у них было стадо черномордых овец, а с овцами всегда ходили несколько ягнят. Можно было услышать, как они говорят: бэ-э-э. Еще у них были две собаки колли, они пролезали под проволочной загородкой и приходили в гости к ребятам на Макарони-лейн. Даже лошади подходили частенько к загородке, останавливались и смотрели на ребят, и мы тоже на них смотрели.
А еще у них было шесть коз, которых они привязывали пастись, где хорошая трава. Козы тоже переставали есть, чтобы посмотреть на ребят.
Еще был смешной и горластый мальчик, которого звали Нед Гейдж. Однажды он увидел, как козы стоят и смотрят на десять или одиннадцать индюшек (хозяева купили их ко Дню благодарения). Стоят себе и смотрят на индюшек и слушают, как те разговаривают и кулдычат. Нед Гейдж остановился у самого конца Макарони-лейн и стал смотреть, как козы смотрят на индюшек.
— Знаешь, что козы говорят про индюшек? — спросил он. — Они говорят: «Какие странные козы!»
А в другой раз, когда Гейл Донни, еще совсем малышка, завопила: «Змея, змея!» и все побежали, куда она показывала, и увидели червяка, Нед Гейдж подошел и сказал:
— Отойдите, она ядовитая.
Он поднял червяка с земли, и девочки завизжали и припустились бежать. И тогда Нед Гейдж сказал:
— Это если ее съесть — но я ее есть не буду.
Он сделал пальцем ямку в земле и положил туда червяка.
А как мы на Макарони-лейн катались на коньках! Как на велосипедах ездили! Как бегали! Как скакали через веревку! Как играли в классы!
Я всегда-всегда помню Калифорнию.
В середине августа в Нью-Йорке был ураган — не в самом Нью-Йорке, а рядом. Через день или два пошел дождь, кое-где он был такой сильный, что реки вышли из берегов и во многих городах на улицах бурлили потоки воды. Были большие убытки, и я слышала, что несколько человек утонули. Мне было жаль их, но я была рада, что утонула не я. Я бы страшно не хотела утонуть. Мне даже подумать страшно, что кто-нибудь может утонуть. Это так ужасно, и мне хотелось бы, чтобы это не случалось ни с кем живым.
В первую неделю сентября в Нью-Йорке стало чуть-чуть прохладнее.
Майк Макклэтчи начал просматривать актеров, которые хотели получить какую-нибудь из оставшихся ролей. Он их просмотрел сотни, потому что так всегда делается: когда актеры и актрисы слышат, что кто-то ставит новую пьесу, они идут к нему. Для пьесы нужно было девять человек, но Майк Макклэтчи сказал, что просмотрел больше девятисот.
Однажды утром, когда он просматривал актеров, мы с Мамой Девочкой побывали у него, и все помещение было переполнено людьми, самыми разными. Их вид меня очень расстроил. Не знаю почему, но я почувствовала себя почти больной. Они толпились там, некоторые сидели, но большинство стояли, и что-то было неладно. Они хотели чего-то, страшно хотели, но были почти уверены, что ничего не получат, и было очень грустно.
Когда я была маленькой, я заболела однажды, и я хотела чего-то, только сама не знала чего. Мой отец сидел у моей постели и разговаривал со мной.
— Я хочу, — сказала я.
— Знаю, Сверкунчик.
— А чего я хочу?
— Всего, Сверкунчик.
— А это можно?
— Можно.
— Когда?
— Как только ты выздоровеешь.
— Сейчас?
— Не сейчас, но скоро.
— Завтра?
— Завтра — обязательно.
— А что это — все?
— Ты сама. Ты получишь себя назад, как только выздоровеешь, и забудешь даже, что себя теряла. Это и будет все.
— Так все — это я сама?
— Да, Сверкунчик. А больше ничего и нет.
— Но ведь я у себя есть всегда.
— Только не сейчас, потому что сейчас ты больна. А когда человек болеет, он теряет себя — но очень ненадолго, тебе хочется всякой всячины, хочется всего, но по-настоящему нужна тебе только ты сама — и любовь. Ты и любовь — это и есть все, а ведь я люблю тебя, Сверкунчик.
Потому, наверное, я и почувствовала себя больной, когда увидала людей в приемной Майка Макклэтчи. Я видела, что они чего-то хотят, и не могла им дать этого. Терпеть не могу, когда кто-то чего-то хочет и не может этого получить. Мне стало стыдно, когда я увидела, как они сидят, стоят — и все ждут чего-то. Как больные в постели — но только не было отца, чтобы сесть рядом, взять их за руки и сказать, что скоро они будут здоровы.
Оттого, что чего-то хочешь, делается больно, так больно не бывает больше ни от чего. По мне, так лучше обойтись и не хотеть. Ведь все равно у меня есть я сама и много времени впереди.
Хелен Гомес сразу послала нас в кабинет к Майку, и Мама Девочка сказала ему:
— О, Майк, как бы мне хотелось, чтобы вы дали работу им всем.
— Мне бы тоже хотелось, — ответил Майк, — но ведь сделать это я не могу.
— Тогда хоть не заставляйте их ждать.
— Они скорее предпочтут ждать, чем увидеть, как я выйду из кабинета и сразу всем откажу. Кстати, Кэйт собирается на несколько дней уехать за город и считает, что вам обеим тоже не мешало бы отдохнуть. Куда бы вы хотели поехать — с тем, чтобы вернуться в воскресенье вечером? У вас будет почти четыре дня. В понедельник мы начинаем читать полной труппой — в девять утра, здесь. Так куда? В Атлантик-Сити? В Коннектикут?
— В Париж, — ответила я.
Майк Макклэтчи засмеялся и сказал:
— О нет, не так далеко, пожалуйста.
— Вообще говоря, — сказала Мама Девочка, — я хотела бы остаться в Нью-Йорке и походить по театрам.
— Не надо. От театров, пожалуйста, держитесь подальше. Я знаю, что говорю. Я хочу, чтобы ни вы, ни Сверкунчик ни на какие спектакли не ходили. У вас появятся разные мысли, а это совсем не нужно.
— Вы уверены, что появятся? — спросила Мама Девочка.
— Абсолютно. Кэйт очень довольна всем, как оно есть, и я тоже, так что в театр не ходите.
— Что я действительно люблю, — сказала Мама Девочка, — так это ездить, но ведь у меня нет машины.
— Найму, — сказал Майк. — Будет в гараже отеля. Шофер вам нужен?
— Я об этом не думала, но как упоительно было бы просто сидеть на заднем сиденье и ехать далеко-далеко, а вечером возвращаться домой.
— Значит, машину с шофером, — сказал Майк. — Позабудьте о пьесе, позабудьте обо всем на свете. Посвятите четыре дня отдыху и развлечениям.
— Тогда каждый день мы будем устраивать пикник.
— Прекрасно, — сказал Майк. — Что еще нужно?
— Еще? — Мама Девочка рассмеялась. — А что еще мыслимо?
Мы вернулись туда, где ждали люди. Хелен Гомес спросила нас:
— Так куда вы направитесь?
— На пикники, — сказала я, — каждый день.
