Франсуаза Саган - Неясный профиль

Я немного опоздала и вошла на цыпочках. В кабинете, смежном с моим, Дюкро разговаривал по телефону, и я не хотела ему мешать. Дверь была открыта. Я села за свой стол. Прошло некоторое время, прежде чем я поняла, что речь идет обо мне.

– …я в щекотливом положении, – говорил Дюкро. – Когда вы попросили взять ее на работу, у меня не было причин для отказа. В конце концов, человеку нужна была работа, а мне из-за денежных затруднений не хватало сотрудников. А поскольку вы предложили платить ей сами… Да нет, ничего не изменилось, но я думал, она в курсе дела. Вот уже два месяца, с тех пор, как вы решили – из-за нее – помочь журналу выплыть, я наблюдаю за ней, она ничего не знает… Мне неизвестны ваши планы… Я знаю, меня это не касается, но, если в один прекрасный день она все поймет, я буду выглядеть человеком без чести и совести, каковым не являюсь. Это похоже на западню…

Дюкро замолчал, потому что я стояла на пороге и в ужасе смотрела на него. Он тихо положил трубку, указал на кресло против себя, и я машинально села. Мы не сводили друг с друга глаз.

– Добавить нечего, я полагаю, – сказал Дюкро.

Он был еще бледнее и серее обычного.

– Нет, – отозвалась я, – кажется, я все поняла.

– Намерения мсье Крама показались мне добрыми, и я в самом деле думал, что вы в курсе дела. Затруднения начались два месяца назад, когда он попросил побольше занять вас, посылать в поездки… В общем, я не очень понимал, в чем дело, пока вы не познакомили меня с Луи Дале.

Мне было трудно дышать, было стыдно за себя, за него, за Юлиуса, и с особенной горечью и отчаянием я думала об умной, чуткой и образованной молодой женщине, какой вообразила себя среди этих пыльных стен.

– Так вот что это было, – вздохнула я, – иначе было бы слишком хорошо.

– Знаете, – сказал Дюкро, – это ничего не меняет. Я готов позвонить мсье Краму и отказаться от нового журнала, а вы останетесь с нами.

Я улыбнулась, вернее, попыталась улыбнуться, но мне это стоило усилий.

– Это было бы слишком глупо, – ответила я. – Я должна уйти, но не думаю, что Юлиус окажется настолько мелочным, чтобы мстить за это вам.

Секунду длилось молчание, и мы смотрели друг на друга с какой-то нежностью.

– Мое предложение остается в силе, – сказал он, – и если вам когда-нибудь понадобится друг… Простите меня, Жозе, я считал вас прихотью…

– Так и есть, – спокойно подтвердила я, – во всяком случае, было. Я вам позвоню.

И я быстро вышла, потому что у меня щипало глаза. Я огляделась: кабинет-труженик, бумаги, репродукции, пишущие машинки – какая убедительная декорация для поддержания иллюзий – и вышла. Я зашла не в первое кафе, где собиралась наша дружная компания, а в следующее. Я вся была как натянутая струна, мне хотелось только одного – узнать, разоблачить, неважно, что именно. Обратиться к Юлиусу я не могла. Он превратит это предательство, эту покупку меня в знак внимания со стороны благородного человека, в подарок молодой потерянной женщине. Я знала только одного человека, который ненавидел меня настолько, чтобы быть откровенным, – это была беспощадная мадам Дебу. Я позвонила ей, и каким-то чудом она оказалась дома.

– Я жду вас, – сказала она.

Она не добавила «не сходя с места», но в такси, которое везло меня к ней, я представила, с каким ликованием она сейчас поправляет прическу, готовясь к этой встрече.

Я сидела у нее в гостиной, погода была прекрасная, я была совершенно спокойна.

– Не станете же вы утверждать, что вы всего этого не знали?

– Я ничего не стану утверждать, – ответила я, – потому что вы мне не поверите.

– Разумеется. Еще бы, вы не знали, что невозможно найти жилье на улице Бургонь за сорок пять тысяч старых франков в месяц? Вы не знали, что портные – в частности, мой – не одевают бесплатно незнакомых женщин? Вы не знали, что этого места в журнале добиваются полсотни молодых искусствоведов куда образованнее вас?

– Я должна была это знать, вы правы.

– Юлиус очень терпелив, и эта жалкая игра могла длиться очень долго, каковы бы ни были ваши капризы. Юлиус никогда не умел отказываться ни от чего. Но должна вам сказать, что его друзьям, особенно мне, невыносимо было видеть его в услужении у какой-то…

– У какой? – спросила я.

– Скажем, в услужении у вас.

– Прекрасно.

Я рассмеялась, что несколько вывело ее из равновесия. Ненависть, презрение, недоверие – все это било через край и делало ее почти забавной.

– Но чего же, по-вашему, хотел Юлиус? – спросила я.

– Чего хочет Юлиус, хотите вы сказать! Он сказал мне об этом с самого начала: он хотел дать вам интересную, приятную жизнь и оставить вам время для кое-каких глупостей, которые так или иначе приведут вас к нему. Не думайте, что вы так легко отделаетесь. Наше знакомство еще не кончилось, моя дорогая Жозе.

– Думаю, что кончилось, – сказала я. – Видите ли, я решила жить с Луи Дале и на следующей неделе уезжаю в деревню.

– А когда он вам надоест, вы вернетесь, Юлиус будет здесь, и вы будете очень рады встретиться с ним снова. Ваши комедии его забавляют, ваша мнимая наивность смешит, но не злоупотребляйте этим.

– Если я правильно поняла, он тоже меня презирает.

– Отнюдь. Он говорит, что в глубине души вы честны и в конце концов уступите.

Я встала, улыбаясь на этот раз без всякого усилия.

– Не думаю. Видите ли, вы ослеплены презрением: есть нечто, о чем вы и не подозреваете, – мне смертельно скучно с вами, с вами и вашими махинациями. Махинации Юлиуса оскорбляют меня, потому что я к нему хорошо отношусь, но вы, по правде сказать…

Удар попал в цель. Слово «скука» было для нее самым невыносимым и безжалостным, а моя невозмутимость напугала ее больше, чем возможный гнев.

– Я постепенно уплачу и Юлиусу, и портному, – сказала я. – Я сама поговорю с бывшей свекровью и как можно скорее улажу дело с алиментами, обойдясь без Юлиуса.

Она остановила меня у дверей; вид у нее был встревоженный.

– Что вы скажете Юлиусу?

– Ничего, – отрезала я. – Мы с ним больше не увидимся.

Я широко шагала по улице и напевала. Что-то вроде радостной злости бурлило во мне. Довольно, я покончила с ложью, недомолвками и жалкими уловками. Для развлечения этих людишек меня потихоньку купили. Как они, должно быть, потешались над моим независимым видом и моими похождениями. Здорово же они меня надули. Я была в отчаянии, но в то же время чувствовала облегчение: я наконец знала, на каком я свете. Они надели на меня красивый золотой ошейник, но цепь оборвана, так что теперь все хорошо.

Укладывая свои пожитки, кстати весьма скудные, потому что я взяла с собой только несколько платьев, которые у меня были раньше, я с иронией думала о том, что самоуважение – решительно не мой удел. Из-за слепоты и легкомыслия я позволила Юлиусу выставить себя на посмешище перед его друзьями и, наверное, перед ним самим. И за это была обижена на него, потому что если он меня любил, вопреки своему презрению, то не должен был допускать, чтобы другие меня осуждали. Благодарным взглядом я окинула свою квартиру, где понемногу излечилась от Алана, где узнала Луи – свое призрачное, но теплое убежище. Я взяла собаку на поводок, и мы спокойно спустились по лестнице. Хозяйка, еще одна ставленница Юлиуса А. Крама, сочла за лучшее не показываться. Я сняла номер в маленькой гостинице. Я лежала на кровати – пес был у меня в ногах, чемодан – на полу, – смотрела, как на полгода моей жизни и умершую дружбу опускается вечер.

Лето прошло в доме Луи, ликующее и нежное. Он никак не комментировал мой рассказ. Просто стал еще нежнее и внимательнее ко мне, чем раньше. Часто приезжал Дидье. Мы вместе искали дом в окрестностях Парижа и наконец нашли недалеко от Версаля. Мы были счастливы, и тот моральный надлом, усталость и грусть, которые сопровождали мое бегство, к концу месяца рассеялись. Я не писала Юлиусу и не отвечала на его письма, впрочем, я их и не читала. Ни с кем из их кружка я не виделась, мы встречались с друзьями Луи, с моими старыми друзьями, и я чувствовала, что спасена. Я избежала опасности, может быть, не имеющей конкретного выражения, но именно поэтому казавшейся теперь в тысячу раз более страшной, чем те, которые подстерегали меня до сих пор: я едва не стала воспринимать себя всерьез, едва не разделила жизнь с людьми, которых не люблю, едва не отдалась скуке, назвав ее другим именем. Жизнь возвращалась ко мне, она возвращалась ко мне вдвойне, потому что в августе я почувствовала, что жду от Луи ребенка. Мы решили крестить их вместе, ребенка и собаку – ведь у нее все еще не было имени.

Мы только что устроились, а через несколько дней, в Париже, переходя под дождем авеню де ла Гранд Арме, я встретила Юлиуса. «Даймлер» выехал из-за поворота. Я сразу же узнала его и остановилась. Юлиус вылез из машины и подошел ко мне. Он похудел.

– Жозе, – сказал он, – наконец-то! Я был уверен, что вы вернетесь.

Я смотрела на него, на этого упрямого человечка. Мне показалось, что я впервые смотрю ему в лицо. Все те же голубые глаза, поблескивающие за стеклами очков, тот же темно-синий костюмчик, те же безжизненные руки. С огромным усилием я вспомнила, что именно этот человек так долго был для меня символом поддержки. Теперь он казался мне каким-то чужаком, маньяком – образ тусклый и в то же время пугающий.