Василий Ливанов - Ваш Шерлок Холмс
Ура! Последний узелок развязан, коробка открыта, и…
…Мишка,
…Щенок,
…и Кукла,
видят в высоко поднятых руках девочки нарядного Клоуна.
Крахмальное кружевное жабо подпирает его ярко-рыжую голову, на которой чудом держится остроконечный колпак, увенчанный сверкающим бубенчиком. Красные помпоны пуговиц вытянулись в ряд под красным носом, отделяя лимонно-желтую половину костюма от небесно-голубой. И все это великолепие завершают туфли с загнутыми носами, на которых тоже дрожат маленькие бубенчики. Не Клоун, а сказочный принц!
Клоун улыбается во весь рот, и от его улыбки становится весело на душе!
Девочка разглядывает Клоуна, поворачивая его из стороны в сторону.
Динь-динь — вызванивают бубенчики. Клоун улыбается, девочка улыбается.
Мишка, Щенок, Кукла — они тоже улыбаются, забыв, что это им сейчас нельзя делать. Ведь игрушечный мастер не наградил их улыбками с самого начала.
Девочка соскочила с кровати и, держа Клоуна в вытянутых руках, протанцевала с ним по комнате.
Потом она усадила Клоуна в кресло, отвязала цветную ленточку, на которой томился Щенок, и, подняв Мишку с кровати, украсила его пышным бантом и усадила рядом с Клоуном.
Мишка приосанился.
Девочка полюбовалась на них, подхватила Клоуна и выбежала с ним из комнаты.
Когда девочка убежала, Кукла вылезла из шкафа и подошла к креслу.
— Посторожи-ка у двери, — сказала Кукла Щенку, — я хочу ему, — тут она указала на Мишку, — кое-что объяснить.
Щенок отправился сторожить у двери, а Мишка нагнулся, и Кукла зашептала ему в ухо.
— Да что ты говоришь! — воскликнул Мишка.
А Кукла продолжала шептать.
— И больше на меня даже не посмотрит? Никогда-никогда?
Кукла отрицательно покачала головой и все шептала и шептала.
— Правда? — спросил Мишка. — Этого не может быть!
— А ты посмотри на себя в зеркало, — посоветовала Кукла.
И Мишка пошел к игрушечному трюмо и уставился на себя в зеркало.
Да! Зрелище было не из лучших. Вместо носа между глазами торчала глупая пуговица с четырьмя дырками.
Мишка потрогал ее лапой, а потом взглянул и на лапу. Белые нитки штопки, уже кое-где запачканные, все еще резко выделялись на темном фоне плюшевой шкуры. А шкура!.. Поворачиваясь у зеркала, Мишка впервые строго оглядел себя с головы до ног. Провел лапой по вытертым проплешинам, повернулся и, изловчившись, увидел клетчатую заплатку пониже спины.
А Кукла стояла радом и шептала:
— А Клоун совсем новенький, весь красный, желтый, голубой, у него такие блестящие новые бубенчики, так и звенят, так и звенят…
И вдруг вместо себя Мишка увидел в зеркале физиономию нового Клоуна. Клоун улыбался ему во весь рот. А потом захохотал так, что крахмальное кружевное жабо задрожало, а на кончике колпака зазвенел бубенчик…
Мишке так только померещилось, но ведь от этого не легче…
Мишка сорвал с себя бант, сел прямо у зеркала на пол и — хотите верьте, хотите нет — заплакал, закрывшись лапами, так что слезы стали скатываться у него по носу, повисать на пуговице и капать на пол: кап-кап-кап!
А через некоторое время во дворе на детской площадке около маленького фонтана девочка показывала окружившим ее детям нового Клоуна.
Неподалеку на скамеечке рядком сидели игрушки: Мишка, Щенок и Кукла.
— И куда же ты пойдешь? — спрашивал Мишку Щенок.
— В лес, — сказал Мишка. — Медведи, которые никому не нужны, должны жить в лесу. Я знаю.
Кукла сидела рядом и делала вид, что ее это не касается.
— Прощай, — сказал Мишка, — не забывай вовремя высовывать язычок.
Он соскользнул со скамейки и, ковыляя, скрылся за углом высокой песочницы. Никто из детей не заметил его ухода…
Во двор пришла ночь.
Было тихо, только вода журчала в маленьком фонтанчике посреди детской площадки. Из-за угла высокой песочницы выглянул Мишка.
Убедившись, что никого нет, он вышел на середину двора, задрал голову и посмотрел на знакомое окно, освещенное слабым теплым огоньком.
Это в комнате девочки горела лампа-ночник.
Клоун, Кукла и Щенок сидели в кресле и смотрели на девочку.
Она в длинной ночной рубашке, босая, стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу.
На постели, около подушки, лежала цветная лента, которую утром девочка завязала бантом на шее у Мишки.
А Мишка уже шагал далеко от дома, по улицам опустевшего города. Он шел, задумчиво склонив набок круглую голову с торчащими ушами, и ни разу не оглянулся.
Купы деревьев были видны издали между домами.
— Вот и лес, — сказал Мишка. Но это был не лес, а городской парк. Маленькая фигура Мишки прошла под высоченной аркой ворот в парк. У ворот ветер трепал край афиши.
Мишка умел читать и прочел по складам: «.. го дня…стоится…одежный карнавал».
Пожав плечами, Мишка пошел по дорожке в глубь парка.
У мусорной корзинки, заваленной разноцветными бумажными обрывками, он остановился.
Красный бумажный колпачок попался ему на глаза.
Мишка схватил колпачок и напялил на голову.
Потом склонился над лужей у дороги. Уши скрылись под колпачком, и Мишке показалось, что он чем-то похож на нового Клоуна.
Тогда он бросился к вороху бумажной мишуры и стал в ней рыться.
Вдруг он вытащил шутовской бумажный нос, прилаженный к бумажным очкам. Он примерил нос и снова посмотрелся в лужу.
Получалось неплохо: он все больше становился похож на Клоуна, а главное, нос совершенно скрыл проклятую пуговицу.
Мишка повернулся к бумажному вороху и, напевая что-то про себя, стал наряжаться.
Утром девочка сидела во дворе на скамеечке и грустила.
Кукла, Щенок и Клоун сидели рядом с ней и скучали.
Вдруг Щенок захихикал и толкнул Куклу.
— Мама! — сказала Кукла ни с того ни с сего.
Клоун перестал улыбаться.
Посреди садика, на парапете маленького фонтана, сидел Некто в красном бумажном колпаке. Уродливый нос утопал в гофрированном бумажном жабо. Плащ из разноцветных серпантинных лент покрывал фигуру незнакомца.
— Вот это да! — восхищенно прошептала Кукла.
— Да это же, это же… — захихикал Щенок.
Тут девочка повернула голову и увидела странную игрушку.
Некоторое время она внимательно ее разглядывала, затем вздохнула и отвернулась.
Тогда странный незнакомец вскочил на ноги, но поскользнулся и, нелепо взмахнув руками, колпачком вниз полетел в воду.
Раздался всплеск.
Девочка вскочила и подбежала к фонтанчику.
Бумажный колпак размок, серпантиновые ленты расплылись по воде. Девочка протянула руку и вытянула из воды странную игрушку.
Она освободила ее от размокшей бумаги, сняла уродливый шутовской нос, и Мишка, ее старый любимый Мишка с пуговицей вместо носа, с заштопанными лапами и клетчатой заплаткой, вдруг вернулся к ней.
Девочка засмеялась, прижала его к себе и поцеловала в мокрую плюшевую голову.
Щенок изо всех сил высовывал свой суконный язычок. Клоун улыбался широкой и доброй улыбкой, а Кукла вдруг так сильно покраснела, что раздулась, превратилась в красный воздушный шар, который взлетел над двором и с треском лопнул.
А может быть, не лопнул. Может быть, и не было никакого красного шара.
Может, Кукла в него вовсе не превращалась.
Может быть, Мишке это только померещилось.
Но то, что Кукла покраснела, — это точно было.
Я сам видел.
Рассказы разных лет
Рюмка коньяку
Подумать только, я — артист академического театра!
Безысходная грусть гамлетовских монологов, тесный мундир Звездича, благоуханные откровения Островского, нарядная причудливость Шварца — прощайте… Прощай, театральная школа! Да здравствует профессионализм!
«Только самые талантливые, глубоко усвоившие заветы нашего общего дорогого учителя, будут достойны пополнить славный коллектив нашего театра», — сказал главреж на выпускном балу.
И первая роль, которой я удостоился в театре, была… роль трупа сына героини в одноактной пьесе Брехта.
— Дружочек мой, — сказала мне знаменитая актриса, игравшая героиню, — когда вас вынесут, не смотрите на меня. Меня это выбивает.
И вот я лежу на вожделенной сцене, завернутый в пыльную, воняющую псиной холстину, и, плотно сжав веки, слушаю страстный, полный боли монолог знаменитой актрисы. Ее голос то отдаляется, то приближается. Временами она кричит мне прямо в ухо. Она орошает мое лицо слезами. Публика неистовствует в восторге.
Я не могу пошевелиться, не смею открыть глаза. О, если б я не так глубоко усвоил школу…
Я с гордостью ношу на груди эмблему нашего театра. Знакомые все чаще спрашивают меня, встречая на улице: «В какой пьесе вас теперь можно посмотреть?»
Я снимаю значок и начинаю пробираться в театр глухими переулками. Вдруг — о счастье! Актеры, выносящие меня на сцену, выразили протест дирекции. Они, дескать, все пожилые, а я слишком тяжелый. Меня решили заменить.
