Кристофер Мур - Агнец
— Ну? И что она делает? — спросил Джошуа.
— Снимает с меня одежду.
— А теперь?
— Снимает с себя одежду. Ой, есусе. А-ай!
— Что? Вы уже прелюбодействуете?
— Нет. Она трется всем своим телом обо все мое тело. Легонько так. А если я шевелюсь, лупит меня по физиономии.
— И как тебе?
— А ты как думаешь? Когда тебя лупят по физиономии, ощущение такое же. Недоумок.
— Я не о том. Как тебе ее тело? Чувствуешь себя грешником? Похоже, что о тебя трется сам Сатана? Ты сгораешь на медленном огне?
— Ну, примерно. Ты все правильно понимаешь.
— Врешь.
— Оу ай!
Затем Джошуа сказал что-то по-гречески, чего я не совсем уловил, а шлюха ему ответила — ну, как бы.
— Что она сказала? — спросил Джош.
— Не знаю. Видишь ли, я не очень силен в греческом.
— Я тоже. Я не понял, что она сказала.
— У нее рот занят. Она приподнялась.
— Уже нет, — сказала она по-гречески.
— Эй, а я понял!
— Она держала тебя во рту?
— Ага.
— Какая гнусность.
— Но ощущение вовсе не гнусное.
— Правда?
— Ага, Джош, и я должен тебе сказать, это поистине… о господибожемой!
— Что? Что случилось?
— Она одевается.
— Вы уже нагрешились? И всё?
Шлюха сказала что-то по-гречески, и я опять не понял.
— Что она говорит? — спросил я.
— За те деньги, что мы ей дали, с тебя хватит.
— И как — теперь ты понял, что такое прелюбодеяние?
— Не очень.
— Ну так дай же ей еще денег, Джошуа. Мы останемся здесь, пока ты не научишься всему, что должен знать.
—Ты хороший друг, раз согласен так ради меня страдать.
— Не стоит благодарности.
— Нет, правда, — сказал Джошуа. — Больше самого себя возлюбил ты друга своего.
— Хорошо сказано, Джош. Запомни — потом пригодится.
И тут заговорила шлюха:
— Ты хочешь знать, паренек, каково мне это все? Как работа. Если хочешь, чтобы что-то получилось, —плати. Вот каково мне это все.
(Это мне Джошуа потом перевел.)
— Что она сказала? — спросил я.
— Ей потребна плата за грех.
— И сколько?
— В данном случае — три шекеля.
— По рукам. Уплати же ей.
Сколько бы я ни пытался — а я пытался, — похоже, никак не удавалось втолковать Джошу то, что он хотел знать. За следующую неделю я сменил еще примерно полдюжины шлюх и спустил большую часть наших дорожных средств, но он все равно не понимал. Может, предположил я, как раз этому среди прочего должен научить Джоша волхв Валтасар. А сказать по правде, мне стало жечь краник, когда я писал, и очень хотелось сделать перерыв в обучении моего друга тонкому искусству прегрешенья.
— Если мы направимся в Селевкию морем, это меньше недели, а оттуда день пешего пути до Антиохии, — сообщил Джошуа, поговорив с моряками, которые выпивали на постоялом дворе. — А посуху — от двух до трех недель.
— Значит, морем, — сказал я. Смелое решение, если учесть, что я в жизни не ступал на корабельную палубу.
Мы нашли широкое римское торговое судно с задранной кормой — оно отплывало в Таре. А по пути заходило во все порты, включая Селевкию. Капитаном был жилистый востролицый финикиец по имени Тит Инвенций. Он утверждал, что в море вышел в четыре года и пару раз сплавал до края света — пока у него яйца не отвалились, хотя какая связь, я так и не понял.
— Что вы умеете? Чем занимаетесь? — спросил нас Тит из-под своей широченной соломенной шляпы.
Он наблюдал за рабами, грузившими в трюмы кувшины вина и масла. Глаза у Тита были как черные бусины — они прятались в морщинистых пещерах. Еще и не так сощуришься, если всю жизнь на солнце смотреть.
— Ну, я — каменотес, а вот он — Сын Божий, — ухмыльнулся я. Мне взбрендило, что так мы будем выглядеть разнообразнее, чем просто два каменотеса.
Тит сдвинул соломенную шляпу на затылок и смерил Джошуа взглядом:
— Сын Божий, значит? И как доход? Джош хмуро глянул на меня.
— Я знаю каменное и плотницкое дело, и у нас обоих — сильные спины.
— На борту мало пользы от каменотесов. А в море раньше выходили?
— Да, — ответил я.
— Нет, — ответил Джош.
— Он в тот день болел, — сказал я. — А я выходил в море.
Тит хохотнул.
— Отлично. Значит, поможете кувшины грузить. В Сидон я везу партию свиней, и если вы не дадите им взбеситься или подохнуть в этой жаре, может, от вас какая польза и будет. Но я и плату с вас возьму.
— Сколько? — спросил Джош.
— А сколько у вас есть?
— Пять шекелей, — ответил я.
— Двадцать шекелей, — ответил Джошуа.
Я ткнул Мессию под ребра так, что его скрючило.
— Десять шекелей, — сказал я. — По пять с носа — я вот что имел в виду.
Такое чувство, что торговался я с самим собой, и притом не очень успешно.
— Стало быть, десять шекелей плюс любая работа, которую я вам найду. Но если сблевнете мне на палубу, полетите за борт, ясно? Десять шекелей — или идите пешком.
— Воистину, — сказал я и поволок Джоша по причалу туда, где рабы таскали кувшины.
Отойдя от капитана Тита подальше, Джошуа сказал:
— Надо сообщить ему, что мы евреи. Мы же не можем возиться со свиньями.
Я схватил за ушки огромный кувшин с вином и потащил его к судну.
— Это ничего. Они ж римские свиньи. Им все равно.
— А, ну тогда ладно. — И Джош тоже подхватил кувшин себе на спину. Тут до него дошло, и он снова опустил его на плиты. — Не, погоди — ничего не ладно.
Следующим утром, с приливом, мы отплыли: Джошуа, я, команда из тридцати человек, Тит и полсотни предположительно римских свиней.
Пока мы не отчалили — а Джош и я сидели на одном длинном весле — и не вышли из гавани; пока не высушили весла и за нашими спинами над палубой брюхом прожорливого джинна не надулся огромный квадратный парус; пока мы с Джошем не забрались на высокую корму, где Тит управлял одним из двух длинных рулей, и я не оглянулся к земле и не понял, что не просто не вижу города, а не замечаю вообще ни единого проблеска суши на горизонте, — до тех пор я и понятия не имел, что во мне глубоко затаился страх мореплавания.
— Мы слишком далеко отошли от земли, — сказал я. — Очень и очень далеко. Ты бы рулил поближе к земле, Тит. — И я показал в общем направлении суши, на тот случай, если Тит не уверен, куда ему следует рулить.
Ну ведь логично, как вы считаете? То есть я же родился в безводной местности, на континенте, где даже реки — просто влажные канавы. Народ мой родом из пустыни. Море пересекал единственный раз, и то пешком. Плавать по нему… ну, в общем, противоестественно.
— Если б Господь хотел, чтобы мы плавали по морям, мы бы рождались… э-э, с мачтами, — сказал я.
— Глупее ты ничего не мог ляпнуть, — сказал Джошуа.
— Плавать умеешь? — спросил Тит.
— Нет, — ответил я.
— Умеет, — сказал Джошуа.
Тит схватил меня за шиворот и швырнул с кормы в море.
Глава 10
Мы с ангелом посмотрели кино про Моисея. Разнил рассвирепел, потому что в кино не показали ангелов. Ни один персонаж не походил на египтянина, а уж их-то я в жизни повидал.
— Моисей разве так выглядел? — спросил я Разнила, который отколупывал корочку от пиццы с козьим сыром в паузах между плевками ядом в экран.
— Нет, — ответил Разиил, — но вот тот другой парень сильно смахивает на фараона.
— Правда?
— Угу, — сказал Разиил. С непристойным звуком он высосал через соломинку остатки колы и швырнул картонный стаканчик через всю комнату в мусорную корзину.
— Так ты был там во время Исхода?
— До него. Я отвечал за саранчу.
— Ну и как?
— Паршиво. Мне хотелось жабью чуму. Мне жабы нравятся.
— Мне жабы тоже нравятся.
— А жабья чума бы не понравилась. Но за нее Стефан отвечал. Серафим. — Он покачал головой, будто я должен знать про серафимов какую-нибудь пакость. — Мы тогда много жаб потеряли… Хотя, наверное, все и к лучшему, — вздохнул он. — Нельзя же поручать жабью чуму тем, кому нравятся жабы. Если б я за нее отвечал, вышел бы дружеский лягушачий междусобойчик.
— И ничего бы не получилось, — поддакнул я.
— А что — так получилось, что ли? То есть это же все Моисей придумал. А он — еврей. Для евреев лягушки нечисты. Для евреев они — чума. А для египтян с неба вдруг — целое пиршество лягушачьих лапок. Тут Моисей обсчитался. Хорошо, что мы не послушались его насчет чумы из свинины.
— Вот как? Он такую хотел? Чтобы поросята с небес падали?
— Куски поросят. Ребра, окорока, ножки. И все кровавое — так ему хотелось. Понимаешь, да? Нечистая свинина и нечистая кровь. А египтяне бы всю эту свинину сожрали. Мы его убедили кровью ограничиться.
— Ты хочешь сказать, Моисей — придурок? — Я без иронии спросил: я же понимал, что задаю вопрос самому непреходящему из всех придурков. Но все же…
— Нет, просто его результат не волновал, — ответил ангел. — Господь ожесточил сердце фараона, и тот не хотел отпускать евреев. Хоть крупный рогатый скот с неба пуляй, ему все едино. Он бы не передумал.
