Джеймс Хайнс - Рассказ лектора
Нельсон поменял руку на поручне к неудовольствию соседних пассажиров. Сумеречный аспирант в тяжелом пальто сердито нахмурился. Как ни безобразно обошелся Вейссман сегодня с Витой, Нельсон поневоле жалел старого учителя. Научный Zeitgeist действительно прошел мимо него, и Вейссман это знал. Нельсон вспомнил, как его отец сказал как-то про стареющего боксера: «Он мертв, но не хочет в этом признаться». Вейссман достиг расцвета в начале семидесятых, когда собрал и прокомментировал многотомное издание англоязычной литературы, в котором разложил по полочкам все литературное наследие, от древнесаксонской поэмы «Видение креста» до «На дороге» Керуака. В ту пору он был на пике своей эротической власти — красавец мужчина с волной блестящих густых волос, воплощение литературного сердцееда. Покуда жены (которые все, в свое время, были его ученицами) растили детей и смотрели в другую сторону, Вейссман соблазнял бесконечную череду студенток. Никому не было дела: Вейссман, словно Зевс среди смертных, предавался маленьким безобидным забавам. Он отрастил модные бачки, скромно покуривал травку на факультетских собраниях и подписывал петиции против войны во Вьетнаме, довольный тем, что «Нью-Йоркское книжное обозрение» упоминает его рядом с Альфредом Кейзином. С тем же академическим бесстрастием, с каким делил поэмы Попа на большие и малые, он говорил, что одобряет политические и культурные увлечения теперешней молодежи, в частности — сексуальную свободу.
— Нам есть чему поучиться у нынешних детей, — изрек как-то Вейссман на факультетском сборище, вольготно обнимая за талию двадцатилетнюю блондинку с распущенными волосами до пояса и в свитере на голое тело. Сомневающимся он отвечал, что не просто развлекается, а оказывает девушке услугу, освобождая ее от давящей родительской морали и обременительной девственности. Кто сделает это лучше человека спокойного, опытного, годящегося ей в отцы? Потом, без сожаления и только с легким налетом tristesse[75], он хлопал ее по крепкой молодой попке и отправлял в самостоятельное плавание, превратив из девчонки в женщину.
— Собственно, — заключал Вейссман, раскинувшись на чьем-нибудь мягком кожаном диване, окутанный трубочным дымом, — я учу этих девиц стоять за себя.
И вдруг времена разом переменились. «О грамматологии» влетело в научный мир, как коктейль Молотова. Жак Потрошитель — называл Вейссман нового идола, довольный своей шуткой, однако нахлынувшая волна французской теории затопила все вокруг, а он стоял, как голый сухой утес. Многотомная антология, которая должна была оставаться последним словом литературоведения до его ухода на пенсию или до конца века (что уж наступит раньше), перекочевала в отдел уцененных книг еще в пору расцвета диско. Младшие коллеги заговорили кодом, глядя на тех, кто их не понимает, с равнодушной снисходительностью сектантов. Хуже того, они увели у Вейссмана самых лучших и талантливых аспирантов, а ему остались середнячки, которые хотели писать диссертации по шпионским романам и спортивным новеллам.
Автобус остановился перед университетской больницей, от толчка пассажиров бросило вперед. Мужчина в пальто всем телом навалился на Нельсона. Нельсон сморщился и поменял руки на поручне. Палец дергало. Вошли еще человек десять. Это была последняя остановка перед длинной тряской дорогой вокруг озера и в гору к семейным домикам. Автобус тронулся, все снова попадали друг на друга.
По праву он должен думать о Вейссмане с обидой — когда тот последний раз ездил в переполненном автобусе? — но вместо этого Нельсону представились восьмидесятые, когда на глазах у Вейссмана аспиранты и младшие коллеги сбивались в плотную стаю. Его книги и статьи по-прежнему выходили, однако уже не в таких престижных журналах и университетских издательствах. Он начал пить. Как-то, стоя в дверях конференц-зала, профессор обвел собравшихся пьяным взглядом и сказал скучающему молодому коллеге: «Знаете, я думаю, что спал со всеми женщинами в этой комнате». Коллега с отвращением отвернулся. Заявление прозвучало жалко, и не только потому, что было сексистским и малодушным; просто Вейссман сказал неправду. Молодые сотрудницы записались в пуританки, более не нуждаясь в его отеческих уроках. Раза два он чудом избежал обвинений в сексуальных домогательствах и из героя-любовника превратился в актера на характерные роли. Лицо обрюзгло, на старательно наманикюренных руках проступили пигментные пятна. Волосы по-прежнему лежали волной, но уже не черной, а желтовато-белой.
(Автобус, раскачиваясь из стороны в сторону, мчался по берегу озера. Нельсон отгонял картину чудовищной азиатской катастрофы — автобус проламывает бетонный парапет, в переполненный салон хлещет вода, его раздувшееся тело, лицом вниз, всплывает в озере. Мужчина сзади засопел и сильнее придавил Нельсона.)
Однако через несколько лет отчаяния Вейссман воспрял. Теперь он боролся не просто за свою научную репутацию; за неимением других кандидатур он стал единственным защитником литературы и повел агрессивную контратаку за спасение классики. В ожидании своего часа Вейссман собрал административных сотрудников, не заинтересованных в Новом Порядке — куратора младших курсов, председателя комиссии по научной этике, — и сколотил из них мощную фракцию. Главную победу он одержал, встав во главе факультетского стипендиального фонда, умирающей организации, которую он возродил, собирая пожертвования с консервативных бизнесменов — сосисочных магнатов и богатых сыроваров — под лозунгом сохранения западной цивилизации. Тем временем он спрятал свою гордость в карман, смирился с тем, что самую талантливую молодежь увлекают вульгарные прелести постмодернизма, и начал охоту на аспирантов и молодых коллег из консервативных колледжей и заштатных государственных вузов, шерстя списки диссертаций в поисках возможных единомышленников. Пусть это не лучшие умы поколения, но ведь и цель — не научный прорыв, а сохранение культурной традиции от Платона до Нормана Мейлера. Им предстояло стать новыми ирландскими монахами, быть может, полуграмотными и неотесанными, зато готовыми любой ценой сохранить доставшееся им сокровище.
Нельсон был одним из них — невзрачной краснеющей девственницей, соблазненной богом в обличье быка. К тому времени Вейссман научился держаться подальше от студенток, но дар убеждения не утратил, и Нельсон согласился на трехлетнюю стажировку без каких-либо гарантий на будущее.
— Речь не о нашем с вами профессиональном выживании, — сказал Вейссман, предлагая Нельсону стажировку. Они медленно шли по площади, и Нельсон старался уважительно смотреть на нового босса, хотя и видел взгляды студентов, недоумевающих, чего это пожилой красавец кипятится на людях.
— Они хотят учить наших детей, что самолет изобрели африканцы! — кричал Вейссман, брызгая слюной. — Я вас спрашиваю, кто зулусский Толстой? Покажите мне готтентотского Шекспира, и я включу его в хрестоматию!
Бриджит с самого начала была настроена скептически; Нельсон убедил ее, что это, конечно, рулетка, но в случае успеха ему обеспечена блестящая карьера в одном из лучших учебных заведений страны. Не сказал он другого: стажировка в Мидвесте как нельзя отвечала его мечте пролить бальзам и вразумление на враждующие стороны, пока представители черной, лесбийской и гей-критики гогочут над Александром Попом, а шестидесятилетние белые мужчины чувствуют себя загнанной черной рабыней из «Любимой»[76]. Другими словами, в мире его мечты не было места для обиды, с одной стороны, и для чувства вины — с другой. Он сам понимал, что это любимая фантазия белого либерала, но можно же просто помечтать о факультете, где все относятся друг к другу по-человечески?
(За узким мостом четырехрядное шоссе сменилось двухрядным, и автобус рванул вперед, как выстреленное из пальцев дынное семечко. Пассажиры полетели друг на друга; мужчина в плаще засопел под тяжестью Нельсона и двумя руками уперся ему в спину.)
После долгих лет блуждания в пустыне, когда он перебивался работой, которую не брал никто другой, консультировал первокурсников и созывал единомышленников на сосисочные и сырные деньги (Холестероловый фонд — назвал это какой-то остроумец), Вейссман восстал из мертвых и выставил свою кандидатуру на выборы декана. Это был прямой вызов профессору Викторинис, которая много лет упорно шла к той же цели. Почти все с нехорошим удовольствием предвкушали драчку. Выборы декана грозили перелиться в референдум о состоянии науки. Последователи Викторинис видели шанс вогнать кол в сердце фаллоцентризма; Вейссман видел шанс восстановить фундамент западной культуры. Неуютно было только выкормышам Вейссмана, особенно Нельсону. На карте стояла его карьера; он понимал, что останется в Мидвесте, только если Вейссмана выберут. Малоприятно было обнаружить, что он значит для наставника не больше, чем какой-нибудь забулдыга для скупщика голосов на избирательном участке, но еще хуже было осознать, что никто не принимает его всерьез как миротворца. Друзья-постмодернисты находили предлоги, чтобы с ним не разговаривать; для них он был всего лишь платный клеврет Вейссмана.
