Леонид Бородин - Третья правда
— Их поймешь разве! Не могла она тебе простить, что шлепнул ты дружка ее!
— Дружка! — возмутился Селиванов. — Шатуну он был дружок, а не ей!
Иван пожал плечами, а Селиванов, захлебнувшись от ожившей обиды, отвернулся, поджав губы.
С полдороги в тамбуре начало легчать. Людишки разбредались по полустанкам, каждый знал свое особое — грибное или ягодное — место, обязательно потаенное. И вскоре уже можно было поискать сидячее место в вагоне, что Селиванов и сделал, оставив Рябинина в тамбуре. Через минуту вернулся довольный.
— Хватит ноги ломать, пошли сядем.
Сели на краешках сидений, друг против друга, соприкасаясь коленями.
— Да нет, — продолжал Иван будто только что прерванный разговор. — Зла она на тебя не имела… И благодарность знала, — это поверь мне!
Селиванов махнул рукой: дескать, ладно, чего там, сам все знаю, Бог ей судья! А про себя подумал о том, как жизнь она свою кончила, много ли мук испытала? Неужто ей выпало столько же, сколько Ивану! Ведь не мужицкая была — благородиева!
— Слышь, Иван, а какой она была фамилии по девичеству? Я ее отца только по отчеству да имени знал! А про фамилию так ни разу и не спросил! Неудобно было.
— Барская у ней фамилия была, дворянская. Говорила она, что на всю Россию их фамилий и дюжины не будет. Оболенская называлась.
— Чего? Оболенская?
Селиванов замер, пораженный чем-то.
— Не слыхал таких фамилий? А я вот в лагере слыхал и такие и еще всякие — из бывших.
— Я тоже, того, слыхал… — сказал Селиванов испуганно. И больше до самой Кедровой не проронил ни слова.
Было договорено еще поутру, что поедут они к Ивану, но в Кедровой Селиванов вдруг вздумал поехать в Лучиху, вспомнив дело какое-то. Иван ухмыльнулся добродушно, вспомнив пристрас-тие друга в былые времена к тайным делам. Прощаясь, он положил руку ему на плечо, посмотрел в глаза мягко и добро.
— Спасибо тебе за все! — Голос его дрогнул.
— Чего там… — смутился Селиванов, не избалованный в прошлые времена Ивановой сердечностью.
— За дочь спасибо и за все… Должник я у тебя неоплатный!
— Ваня! Чего говоришь! — взмолился Селиванов, испугавшись дрожи в теле и влаги в глазах. Иван задумчиво глядел на него.
— Никогда тебя не понимал… Странный ты человек! Может, врал ты мне, что в Бога не веруешь? А?
Тот недоуменно пожал плечами.
— Не может того быть, чтоб не веровал! Во имя чего тогда добро творишь? — продолжал тихо Рябинин больше для себя, чем для Селиванова. Неверующий, если и творит добро, то во имя свое!
— И я во свое имя! — пробурчал Селиванов, тяготясь Ивановыми рассуждениями.
Иван решительно мотнул бородой.
— Врешь! Не поверю! Коли не веруешь, значит, образ в себе сохранил!
— Да ну тебя с образами! Али забыл, сколько людишек за свою жизнь к твоему Богу до времени отправил! Убиец я! Сам говорил! Забыл, что ли!
— Не забыл, — ответил Иван, — оттого и не понимал тебя!
— Кончай, Ваня! Не люблю я эти разговоры!
Его уже карежило: болтлив Иван стал к старости!
— Давай иди на автобус, а я — на попутке… К вечеру жди, прибегу. Собак покормить не забудь! Зачахнут собаки без тайги, непривычные к веревке…
— Накормлю. А завтра давай в тайгу… Пора мне! Сперва не тянуло в лес, а нынче — надо.
— Сбегаем, Ваня, куда хошь, сбегаем! Хреновину ты пер тот раз, что тайга тебе чужая! Дыхнуть ее тебе надо! Беги! автобус!
Селиванов пошел к развилке, откуда шла дорога на Лучиху, а Иван — к автобусу; тот уже показался из-за поворота.
В автобусе оказалось много рябиновских. Они рассматривали Ивана. Те, что помоложе, — открыто и нагловато, другие — украдкой, но с еще большим любопытством. Мест свободных не было. И вдруг — нашлось, рядом со скрюченной бабкой.
— Здравствуй, Иван! — сказала она, когда он сел рядом. — Не узнаешь, конечно!
Рябинин присмотрелся.
— Светличная никак!
Она горько вздохнула.
— Девку прогнала, чтоб поговорить с тобой! Сами-то место уступить не догадаются! Что хорошего видел, Иван, в далеких местах?
Он удивился такому вопросу. Ведь знала же, где он был! Может, оговорилась? Но нет. Светличная хотела знать, что хорошего бывает в плохом месте.
— Да как тебе сказать…
А сказать, и верно, не легко. Что хорошего?! Да ведь ничего, если меркой человеческого счастья примеряться.
— Да-а-а! — протянула она, будто поняла, как нелегко говорить ему. Похоже, не озлобился ты?
— Не знаю, — честно ответил он. — Когда кажется, что не озлобился, а когда — нехорошо на душе бывает, оно вроде бы не злоба, а нехорошо…
— В Бога уверовал там?
— Откуда знаешь?
— Вижу.
Он посмотрел на нее с любопытством.
— Я вот с церквы еду, из Слюдянки. Батюшка проповедь читал, говорил, тайгу беречь надо, костры попусту не палить, потому как тайга есть Богом данное благо людям! О жадности говорил, через которую тайга порча бывает… Хороший батюшка!
Рябинин кивнул. Да, не все так просто было для него в этом деле. Привыкший чувствовать Бога через силу молитвы, через волю свою, боялся он церкви, где тесно и душно; а главное, боялся услышать из уст священника что-нибудь непрямое и неправое, боялся обиду получить за Бога, если нечистоту увидит в святом месте. Один на один с иконой — это привычно, икона чиста и свята, в ней образ Божий Божьей благодатью запечатлен!
Ту икону, что теперь повесил в доме, подарил ему один мученик за веру, хранивший и прятав-ший ее несколько лет, как потом хранил и прятал ее Рябинин, правда, недолго — меньше года оставалось ему до выхода. По закону ничего нельзя уносить на волю, что в неволе нужнее. Неписаный закон. Но старец велел спасти икону, потому что доносы были и искали ее уже по всем возможным тайным местам. А не так уж их много в лагере… Через подкупного надзирателя вышла икона за проволоку, и унес ее Рябинин.
— Скажи, Ваня, — зашептала Светличная ему в пиджак, — ты больше моего видел да слыхал, власть-то нынешняя, она что, антихристова али как? Всяка власть от Бога опять же… А эта?
— А сама-то как думаешь? — только и нашелся ответить Рябинин.
— Так по-разному понимать можно! Поначалу вроде бы ясно было. Против Бога бунт… А ежели так, то больно долго что-то, и не понять, то ли бунт, то ли власть… Батюшка о том не сказывает! Говорит, против Бога не ропщите, дескать, все в руце Его! А может, антихрист уже и крылья расправил, и клюв почистил, а Богом уже меч занесен для Суда! Господи, хоть бы помереть успеть!
— Успеешь! — усмехнулся Рябинин. — Антихрист или нет, про то ничего не знаю, только не на короткое время времена наши! Дай Бог внукам разобраться, что к чему!
И сразу вспомнил внучонка своего, что пугался одного его вида. И ничего ни в нем, ни в родителях внучонка, ни в единой черточке мира ихнего не намекало Ивану на то, что суждено внуку Ивана Рябинина понять самую главную тайну из всех тайн человеческих. Но опять же, кто знает пути? Они неисповедимы…
— Что говоришь-то? — прослушал он слова Светличной.
— Про Андрияна говорю, дружка твоего! Берег он дом твой. Ждал тебя. Смятенный он человек, помоги ему!
Рябинин промолчал. Наверное, потому, что не уверен был, нуждается ли Селиванов в помощи. А еще — сомневался в том, что хоть и обрел он веру в Истину несомненную, да тверже ли сам на ногах стоит, чем его «смятенный» друг. Словно и не пригнулся к старости пройдоха Селиванов, а напротив росту в нем вроде прибавилось, по крайней мере, в глазах Рябинина.
— Сама-то как прожила? — спросил он Светличную.
Она хлопнула безресничными веками, шевельнула высохшими губами, повела острым плечом и виновато взглянула на Рябинина.
— Не знаю… Не заметила, как прожила! Какая жизнь у бабы одинокой? Да ведь живешь-то не в лесу, люди кругом, с людьми без дела не проживешь. Может, заглянете ко мне с Андрияном? Он-то заходил ко мне. Тоже бобыль… Шибко убивался он, что женку твою не сберег! Я ведь ее тоже знала. Ранее тебя. И отца ее…
— Знаю, — ответил Рябинин. — Добрая ты женщина! Заходи и ты ко мне, рад буду!
Показалась деревня. Рябиновцы проталкивались к выходу. Рябинин со Светличной поднялись тоже. Он взял ее тяжелую сумку. Приноравливаясь к ее старческому шаркающему шагу, проводил до дома, зайти однако отказался и заспешил через рябинник к себе.
Из недалекой густоты леса доносились до него звуки и запахи, волнующие и тревожные. Он понял, почему не спешил в тайгу, почему лишь косился с крыльца в ту сторону, даже не вгляды-вался как следует, будто одергивал себя. Понял! Не уверен он в себе, в ногах своих, в руках, столько лет ружья не державших, в глазах, — кто знает, какое зрение его нынче, не проверялся ведь. А что может быть страшнее неспособности к таежному делу!
И вот теперь только, хотя и остались страхи, нестерпимо потянуло на старые места, на полуза-бытые тропы, в заброшенные зимовья. Первые годы в неволе сколько ночей пробродил он тайгой, сколько мысленно шагал привычными таежными путями, припоминая каждый поворот, и дерево, и камень на повороте, и ручей, и камешки на его дне…
