Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст
Сказала об этом Луизе. Она объяснила, что это блокировка, очень известное явление в психиатрии.
— Иначе, — говорит, — что бы ты делала? Как бы ты на него смотрела?
А я на него не смотрю. Я помогаю ему сходить в уборную, умыться, побриться, стригу ему ногти, причесываю, протираю спиртом все тело, чтобы не было пролежней. Единственное, чего я не могу, — так это с ним разговаривать. Но он то ли понимает, что я не могу, и сам молчит, то ли его тоже не тянет на исповедь. Представить себе, о чем мы будем говорить и как мы будем говорить, когда Гриша, даст Бог, поправится, страшнее всего.
Врач, который ведет его, считает, что, если никаких осложнений не будет, то, может быть, его выпишут через месяц или чуть больше, с тем чтобы сразу лететь домой, в Америку, и там продолжать лечить и проверять. Полетит он на инвалидном кресле, иначе не сможет. Врачи говорят, что перелет может оказаться нелегким, потому что тот перепад давления, который испытывает человек при взлете и посадке, часто вызывает ухудшение.
Сегодня утром решила заехать на Ваганьковское — две недели в Москве, а могилу не навестила. Церковь была открыта, шло отпевание. Я вошла, постояла.
И вдруг почувствовала, что время сложилось, как ковер, и так, что один шов налег на другой, и они совпали. Я помнила, что сейчас зима, что Гриша попал в аварию и лежит в больнице, что я на Ваганьковском, потому что пришла навестить своих, но одновременно с этим я стояла и слышала, как отпевают бабулю, и это идет та зима, и те же горят высокие свечи, а Гриша со мной, и нет никакой больницы, никакой беременной, и мы с ним по-прежнему вместе.
…Любовь фрау Клейст
Сидя с поджатыми, как в детстве, ногами, она расковыривала темную корку присохшей памяти и крошила ее до тех пор, пока корка не превращалась в порошок. В голову почему-то все время приходила мать, которая умерла молодой, сорока восьми лет, и в сознании дочери осталась такой же красивой и тонкой, какой и была до внезапной кончины.
Недавно фрау Клейст увидела ее во сне: мать сидела на стуле, а за ее спиной полыхал огонь: горели тяжелые шторы. Но когда Грета бросилась на помощь и принялась голыми руками тушить пламя, мать, улыбаясь, сказала:
— Не стоит, — потом объяснила: — Здесь все по-другому. Мы здесь ничего не боимся.
Несмотря на любовную поддержку умерших — Франца, подбросившего ей свое почти сорок лет назад написанное письмо, и этот сон, в котором мать уговаривала не бояться, — фрау Клейст медлила и не могла ни на что решиться. У нее было два выхода: продолжить следить за Полиной или же подловить Алексея где-нибудь в саду или на лестнице и отдать ему копию странного документа.
Пока она чувствовала только одно: горели подошвы ее старых ног.
Это было давнее, забытое ощущение, которое впервые посетило ее тогда, когда она возвращалась с кладбища после похорон отца. Тогда она торопилась к Иахиму и еще не догадывалась, что значит приятное жжение сразу в обеих ступнях, от которого ей захотелось снять туфли, пойти босиком по осенней дороге.
Потом то же самое было и с Мартином. Они поднимались вдвоем к водопаду. Вокруг было холодно, лед, много снега. А ноги горели. Она сказала об этом Мартину, он засмеялся:
— Der Boden, meine Liebe, brennt mir unter dein Fussen![8]
Фрау Клейст, усмехнувшись, сняла чулки и опустила ноги в тазик с прохладной водой. Потом босиком подошла к телефону. На бланке был номер медицинского учреждения, куда обращалась Полина.
— Лаборатория, — ответил женский голос.
— Моя племянница, — бархатисто пришептывая, объяснила фрау Клейст, — у вас что-то там проверяла. Мы все беспокоимся. Могу ли я выяснить, что это было?
— Нет. Мы не даем никакой информации.
* * *За два месяца, прошедшие со дня знаменитой свадьбы у Слонимских, Нина сильно и странно изменилась. Она почти перестала есть. Из крепкой, веселой девочки с кудрявой, как у африканки, головой она превратились в худышку, заморыша, глазастого грустного ангела, если только представить себе, что ангел бывает не пухлый и кроткий, а очень худой, беспокойный, несчастный.
Когда она теперь поднимала локти к своим ангельски вьющимся волосам, поправляя заколку, Даша чуть не вскрикивала от ярко-бирюзовых жилок, разрисовавших внутреннюю сторону ее рук.
Единственное, что интересовало Нину, была школа современного танца, куда Даша записала ее в самом начале учебного года. Она сама попросила об этом и теперь упражнялась неистово, самозабвенно, как будто бы что-то доказывала. Под гром дикой музыки бледная девочка, туго затянув эластичной повязкой свои кудрявые ярко-русые волосы, начинала безумствовать, сдвинув с середины комнаты ковер, чтоб все было так, как на сцене.
Сначала она замирала, полузакрыв глаза, прислушиваясь к нарастающему ритму, потом делала резкий взмах одной рукой вниз, словно кланяясь невидимому божеству, которому посвящался танец. И тут начиналось! С бешеной скоростью Нина сгибалась вперед и назад, так, что схваченные лентой волосы касались пола и тут же, сверкнув, возвращались на плечи, потом она останавливалась и вдруг перепрыгивала через невидимое препятствие, вытягивала вперед истощенную руку, как будто пыталась коснуться кого-то, кто быстро бежал от нее с громким смехом. В середине танца она делала два-три полупристойных движения нижней частью тела, подражая черным танцовщицам в барах, и это выглядело особенно нелепо и отчаянно в соединении с ее старательным, наивным, открытым и детским лицом.
Музыка затихала, и дочь сразу падала на пол, как будто ее подстрелили, и, хотя Даша знала, что эффектное падение было частью танца, ей каждый раз становилось не по себе, и она бросалась к Нине, пряча свой страх под громкими аплодисментами, и каждый раз Нина останавливала ее злобным, срывающимся на слезы криком:
— Ведь я же просила тебя не входить! Я просила!
Кроме того, Даша замечала, что в последнее время между Ниной и отцом установилось тихое, бережное понимание. Изредка она ловила Нинины глаза, устремленные на него с такой странной жалостью, что ей становилось не по себе. Когда она вечером, как это было заведено в их доме, заходила к Нине в комнату, чтобы пожелать ей спокойной ночи, Нина обычно крепко зажмуривалась, изображая, что спит, но однажды, когда Даша робко остановилась на пороге, она вдруг открыла глаза и сказала:
— Войди, я не сплю.
Даша опустилась на краешек кровати, и Нина с тем хитрым выражением, которое бывало у нее раньше и больно царапнуло Дашу сейчас — так оно не вязалось с измученным худеньким личиком, — взяла материнскую руку и молча прижала ее к своей шее.
В воскресенье утром Юра посадил дочь в машину, и они уехали. Вернулись часа через три — все в пакетах и свертках. Детский гардероб пополнился двумя парами джинсов, красивыми свитерами, короткими юбками, курткой, оранжевой, замшевой, и курткой белой, с искусственным мехом, какими-то майками, цацками…
И Нина была раскрасневшейся, радостной.
— Зачем ей вдруг столько всего? — осторожно спросила Даша, когда дочка убежала в свою комнату.
Он поднял глаза:
— Ты все еще не понимаешь?
— О чем ты?
— О том, что нам нужно идти к психиатру. — Он сделал короткую паузу. — У нас анорексия!
— Анорексия? — одними губами повторила Даша.
— Да что ты, слепая? Она запирается в уборной и вырывает все, что съела! И ты ничего не заметила?
— Откуда же вдруг…
— Откуда? — Лицо его стало слепым, старым, белым. — Ты, чем сочинять свои эти романы, о ней бы подумала!
— А я что, не думаю?
— Да я не сказал бы!
И сразу же сгорбился, ушел. Захлопнул за собой дверь.
Все оборвалось у нее внутри. Анорексия! Страшные истории выплыли из глубины памяти и особенно одна, случившаяся в Москве, с женщиной, у которой была дочка, заболевшая анорексией после неудачного романа, и мать скрывала это от соседей, от родственников и даже от мужа сначала, и дочка потом умерла, а мать испарилась куда-то.
Даша сделала было шаг по направлению к Юриному кабинету, но остановилась. Что они скажут друг другу? Опять обвинять и скандалить? Ведь главное — выяснить, чем это вызвано. К какому идти психиатру и что говорить ему, господи!
Ночью она почувствовала знакомые, горячие, потные руки на своей груди. Лоб, смутно белеющий в темноте, которым он беспомощно тыкался в ее лицо и шею, был влажным, горячим и детским. Он будто пытался спастись, спрятаться, укрыться в ней, он тыкался в ее лицо и шею, как это делают все маленькие земные существа, все дети: от лошади и до собаки, он жадно искал ее помощи, как если бы был ее сыном, дитятей, а вовсе не мужем, нещадно обманутым ею и столь же нещадно терзавшим ее.
