Бернхард Шлинк - Возвращение
— Это все, что вы знаете?
Я кивнул и добавил:
— Я предполагаю также, что автор закончил гимназию, что он никогда не бывал в Сибири и даже не был на фронте. Правда, я не уверен, что это так.
Она с удивлением посмотрела на меня.
— Мне кажется, что если человек сам что-то пережил, то рассказывать он будет об этом с точными деталями. В его рассказе сибирские реки не потекут на юг вместо севера. И военные будут у него говорить не как герои романов или кино, а как простые солдаты. Или не будут? Станет ли писатель в угоду читателям использовать привычные им штампы?
— Рудольф Хагерт был химик и работал в исследовательском отделе фирмы «БАСФ». Кроме того, он был помешан на автомобилях. Не могу себе даже представить, чтобы он прочел хотя бы один роман. Комнат он не сдавал ни до, ни после войны. Мы жильцов тоже не пускали. Госпожа Лампе с дочерью сдавали комнату студентам; мать хотела подыскать мужа для дочери, и ей это удалось. Дочь вышла замуж за Биндингера, за студента, который снимал у них комнату. Студент! — Она скривила губы. — Тогда всякий, кто продолжал учебу и не шел на фронт, был либо инвалид, либо симулянт.
— Вам случалось разговаривать с кем-нибудь из них?
— За все эти годы лишь один из них поступил как воспитанный человек, позвонил в нашу дверь и представился нам. Один-единственный.
— И кто же это был? Инвалид или симулянт?
— Милый молодой человек, и он очень расстраивался, что его не взяли на фронт из-за порока сердца. Поскольку он горел желанием отправиться на передовую, я поговорила с Фридой, а она со своим Карлом, и тот устроил так, что парня взяли в армию.
— А кто такие Фрида и Карл?
— Фрида — это баронесса фон Фиркс, моя давняя подруга, а Карл — ее муж, господин Ханке, гаулейтер Силезии.
— А что стало потом с этим молодым человеком? Как его звали? Быть может…
— …он писал книги? Не имею понятия. Он был студентом и писал какие-то свои учебные работы. Так ведь и другие жильцы тоже писали. Имени его я уже не припомню. Фрау Биндингер, кажется, его знала. Они дружили.
— Она умерла в прошлом году.
Госпожа Вольф кивнула, словно эта смерть была всего лишь горькой закономерностью.
— Фрида во второй раз вышла замуж и со своим мужем Ресслером живет в Билефельде. Что касается Карла Ханке — неужели молодые люди совсем не знают нынче немецкую историю? Говорили о нем всякое: и что он через Испанию в Аргентину сбежал, и что попал в американский плен, и что его повесили немецкие солдаты, и что его то ли забили насмерть, то ли расстреляли чехи… В 1950 году Фрида по суду признала его умершим, но я думаю, что он жив до сих пор. Он был одним из лучших.
Она выпрямилась и улыбнулась мне:
— По отношению к Магде он вел себя как рыцарь, добровольцем записался в танковые войска, самоотверженно оборонял Бреслау, — недаром его любил фюрер.
8
Она была права. Гитлер действительно любил Ханке, любил настолько, что незадолго до своей смерти назначил его вместо Гиммлера рейхсфюрером СС. Жители Бреслау не простили ему, что человек, на котором лежала ответственность за превращение города в крепость, за его оборону и последовавшее затем разрушение, человек, обещавший отстаивать город до последнего солдата, второго мая 1945 года сбежал — со взлетной полосы, которую жители Бреслау построили, понеся большие потери, откуда не стартовал и куда не приземлялся ни один самолет, кроме «аиста» Физелера:[15] Ханке держал его в укрытии и воспользовался им, чтобы покинуть город. Вполне возможно, что он сбежал не из трусости, а для того, чтобы встретиться с Шёрнером, которого Гитлер за несколько дней до своей смерти назначил новым главнокомандующим.
Ничто не свидетельствовало о том, что он был трусом. В 1939 году он добровольцем отправился на фронт, хотя мог преспокойно оставаться в Берлине в должности секретаря Геббельса, а еще до этого он посмел вступить в спор с Геббельсом, который плохо обращался со своей женой Магдой, потому что был влюблен в актрису Лиду Баарову, а еще до этого он ради партийной работы рисковал своим местом учителя и даже потерял его. Он был умелым и предприимчивым организатором, и, когда никто в Берлине не захотел предоставлять партии помещения для собраний, он договорился о выступлениях Геббельса в берлинском теннисном зале; он организовал службу военных корреспондентов и сам тоже писал статьи. Одновременно он не раз запускал руку в партийную кассу, в крепости Бреслау окружил себя роскошью, был твердолобым, заносчивым и беспощадным. Да, Герда Вольф была права, Карл Ханке в самом деле был совершенным творением нацизма, «лучшим из лучших»!
Когда я рассказал Максу о карьере Ханке, он даже прищелкнул языком. Он сгорал от любопытства, слушая мои долгие телефонные разговоры о Ханке, которые я вел с одним из знакомых историков.
— Храбрость — это ведь хорошо, да?
Мы сидели на балконе и ужинали. Я всегда думал, что хорошо, наверное, быть отцом и объяснять сыну, как устроен мир, — возможно, мне в детстве не хватало этих рассказов, ведь у меня не было отца. Я не знал, что дети, задавая трудные вопросы, считают их легкими и ожидают простых ответов, поэтому, слыша сложный и взвешенный ответ, они бывают недовольны. К тому времени я это уже понял. Я взглянул на вечерний небосклон, отпил глоток вина и приготовился к тому, что Макс будет недоволен моим ответом.
— Храбрость — это хорошо, если речь идет о добрых делах. А если речь идет о чем-то плохом, то храбрость — это…
Я помедлил. Сказать «нехорошо» — слишком слабо, сказать «плохо» — слишком сильно.
— Храбрость — это плохо?
— Тут ведь дело обстоит так же, как с усердием. Если ты усердно делаешь что-то хорошее, то твое усердие хорошо. Если же ты усердно роешь яму, чтобы в нее свалился твой сосед и сломал себе ноги, — это плохо. А стало быть, если то, что ты роешь яму, — плохо, то и усердие, с которым ты ее роешь, нехорошо.
Макс задумался так глубоко, что между бровями у него образовалась складка.
— А если бы Ханке был трусом, то он был бы хорошим?
— Храбрый или трусливый, усердный или ленивый — если дело неправое, то это уже не имеет значения.
В самом ли деле это так? Разве трусость и леность, которые препятствуют выполнению плохих дел, не являются добродетелями?
Макс тоже меня об этом спросил:
— А если я буду лениво копать яму, она получится неглубокая и сосед себе ничего не сломает?
Этот сюжет отвлек его в другую сторону.
— А вообще ведь, если я рою яму соседу, я же сам в нее упаду, да?
— Это совсем другая история.
Вместо того чтобы последовать за новым поворотом разговора, я решил завершить прежнюю тему:
— Смысл храбрости, усердия, бережливости и аккуратности зависит от того, на какое дело они направлены.
— А если я сам не знаю, что хочу купить, когда коплю деньги и проявляю бережливость?
На секунду я было подумал, что Макс надо мной смеется. Однако на лбу у него снова образовалась складка, и взгляд его был серьезен.
— Накопишь и потратишь на что-нибудь хорошее.
— А если я потрачу их на что-нибудь плохое?
Тут я понял, что, ответив Максу так, как я считал правильным, я сказал то, во что сам не верил. Пусть храбрость и не такая большая добродетель, как справедливость, правдивость или любовь к ближнему, она как-никак добродетель, и уж если этот Ханке существовал на свете, то, по мне, лучше бы он был храбрым, чем трусливым. Мне не нравятся лентяи, и я не люблю, когда люди не умеют обходиться с деньгами, не люблю, когда они переворачивают свою жизнь вверх дном. Я ведь сын своей матери. Мне не хотелось продолжать разговор с Максом о том, хорошим ли целям служат усердие и прилежание, которых я ожидал от него в учебе, или порядок, который он должен был поддерживать в квартире. На первый вопрос Макса мне следовало ответить так: да, быть храбрым хорошо, но одной храбрости недостаточно. Однако я упустил момент. Поэтому я сказал:
— Потратить на что-нибудь плохое? Нет уж, будь добр, воздержись.
9
По справке я узнал номер телефона Маргареты, сестры Барбары. Я позвонил ей, и едва я назвал свою фамилию, как она перебила меня:
— Я уже и не надеялась, что вы объявитесь.
— Вы…
— Я несколько лет назад ждала, что вы позвоните. Когда вы виделись с моей сестрой?
— Это было, как вы сами говорите, несколько лет назад.
— Барбара мне рассказала тогда, что вы интересуетесь тем, кто мог написать о нас в своем романе и что по этому поводу есть в бумагах, оставшихся от матери. Вам это еще важно знать?
— Да, важно.
— Приходите в субботу в одиннадцать. Если захотите сделать копии, прихватите с собой копировальный аппарат.
Она повесила трубку.
Я раздобыл копировальный аппарат и в субботу в точно назначенный час был у ее дверей. Чтобы не опоздать, я приехал пораньше и ждал в машине за углом. Маргарета Биндингер жила в пригородном районе, отстроенном в пятидесятые годы, занимая половину двухквартирного дома с садом. В таком вот районе я бы с удовольствием провел свое детство. Мы с матерью по воскресеньям иногда гуляли там, и я с завистью смотрел, как все здесь практично и удобно устроено: дома с подвалами и с высокими чердаками, с балконом на втором этаже и с туалетом внизу при входе, сады с террасой, качели, перекладина для выбивания ковров, фруктовые и декоративные деревья, овощные грядки, а по улицам носились дети на роликовых коньках, размечали мелом на асфальте площадки для футбола и лапты, расчерчивали квадраты для игры в классики. Сейчас и дети, и деревья выросли, в садах остались только газоны, декоративные кусты и цветочные клумбы, а улицы заполнены тесно припаркованными автомобилями.
