Франсуаза Саган - Окольные пути
После этого Арлет, прибрав бутылку со сливовой, принялась бросать красноречивые взгляды в сторону Фердинана. Тот встал и вытер рот рукой, такая естественность привела Диану в восторг.
– Вперед! – закричал он. – Раз уж нужно идти, то пошли!
И они наконец ушли, причем Фердинан не смог отказать себе в удовольствии оказать некоторые знаки внимания заду Дианы, похлопав ее по тому месту, которое всю жизнь заменяло ей ягодицы; оно привело его в раздумье, но отнюдь не разочаровало. Диана же, наполовину возмущенная, наполовину покоренная этим жестом, долго следила за удалявшейся крепкой фигурой. Ковылявшие следом Люс и Лоик замыкали цепочку.
Обедающие жнецы своим шумом разбудили Брюно Делора, пребывавшего до сих пор под действием солнечного удара. Какое-то время, закрыв глаза, он прислушивался к песне «Нини – собачья шкура». В хоре вел резкий и сильный женский голос, явно мужеподобный, но временами немного напоминавший голос Дианы Лессинг. Бедная Диана! Представить ее на сельской пирушке! Он улыбнулся. Затем он увидел свой чемодан, валявшийся на полу, из него торчали пуловеры и рубашки. Судя по всему, он вернулся. Но как? Он отправился на поиски каких-либо следов цивилизации или хотя бы телеграфа, но не преуспел. Непостижимо! Тут Брюно снова заснул и проснулся тремя часами позже. Снова его мучил один и тот же сон: никогда прежде ему не снилось нечто столь близкое ему, столь близкое его памяти, такое пережитое. Он снова вспоминал свой экзотический кошмар – нескончаемые пески, затылок туарега; потом его тащили по каким-то длинным коридорам и, наконец, бросили к ногам жестоких хохочущих людей, сидевших за столом. Брюно снова, к своему стыду, вспомнил, как рухнул на пол, опустился на колени перед этими амирами и их гаремом, даже не разглядев их лиц. Он вздохнул. А еще его преследовал этот запах, запах потного раба, который нес его на себе, казалось, этим запахом была пропитана вся комната. Действительно, так и было. Брюно выпрямился и по-настоящему открыл глаза. Рядом с кроватью сидела совершенно непонятная личность с такими пустыми глазами, каких Брюно никогда прежде не приходилось видеть. Определенно, это был какой-то дегенерат, какой-то примат, и он не отрываясь смотрел на Брюно.
– Твоя выздороветь? Твоя проснуться?
Ну ясно, этот умственно отсталый говорил по-французски, как африканец. Зря Леон Блюм[14] так уж хвалился тем, как поставлено дело народного образования в сельской местности. И Брюно, который никоим образом не причислял себя к социалистам, уже представлял себе, как он будет иронизировать над этим в парижских или нью-йоркских салонах.
– Прошу прощения, – сказал он, – но кто вы?
– Никуда-Не-Пойду!
– Я не спрашиваю вас… – Брюно не стал продолжать. Лучше не ссориться с этой странной личностью. Может быть, он один из сыновей Анри? Даже армия побрезговала таким экземпляром.
Сев в кровати, Брюно удовлетворенно констатировал, что кальсоны на нем, так как что-то во взгляде этого человека внушало ему опасения… Конечно же, не в сексуальном плане, ничего двусмысленного во взгляде этого несчастного и быть не могло, он, наверное, никогда и девушку не держал за руку. Смутная жалость к этому существу, которого его уродство делало почти экзотическим, охватила Брюно, и, ткнув указательным пальцем себя в грудь, он заявил:
– Моя – Брюно! Моя – Брюно! – Затем, показав пальцем на своего собеседника, он спросил: – А твоя? Как твою звать?
– Никуда-Не-Пойду, – повторил тот с раздражением. Это уже переходило всякие границы.
Брюно пожал плечами и снова прилег на кровати. Он чувствовал слабость.
– Где мои друзья? – спросил он.
– Твои друзья в поле.
– В поле? Бедняги!..
Он на мгновение представил себе Люс с граблями, затем Лоика в кабине того сельскохозяйственного агрегата – это было уже лучше – и, наконец, саму Диану с граблями; эта мысль показалась ему настолько апокалиптической, что он сразу же отбросил ее. Диана с граблями, все рушится: сама деревня, деревья, люди, собаки, кошки, куры! И он невольно рассмеялся.
– Мои друзья довольны?
– Твои друзья довольны, когда моя принести тебя.
– Твоя принести меня?
Вдобавок это был его спаситель. Ну и дела! Наверное, он нашел его без сознания и привез в какой-нибудь телеге. В жизни Брюно телеги стали приобретать громадное значение.
– Моя отблагодарить тебя. Моя давать тебе…
– Фиников надо нет. Моя не хотеть фиников.
Брюно возмутился:
– А почему это я должен дать тебе фиников?
– Фиников и коз.
Брюно пришел в изумление. А ведь этот придурок был совершенно искренним.
– Да нет же! Моя заплатить тебе! Деньгами!
– Моя отказаться и от твоих часов, – сказал парень с благочестивым видом.
Брюно внезапно ощутил прилив уважения к этому человекообразному, который, вместо того чтобы обчистить, доставил его сюда.
– Твоя – славный малый! – сказал он.
И, наклонившись, он похлопал незнакомца по плечу. Тот сразу же встал на колени перед кроватью и подставил Брюно свою буйную голову.
– Твоя поцеловать меня.
Брюно отшатнулся, но слишком поздно. Дверь распахнулась, и на пороге появилась Диана. Она смотрела на них, прислонившись к дверному косяку, в вызывающей, как у уличной девки, позе, что сначала удивило Брюно, а потом привело его в ярость.
– Я помешала вам! – сказала она визгливым голосом.
– Ах, прошу вас, Диана, не будьте смешной! Что со мной произошло?
Диана расхохоталась:
– Случилось то, что во время вашего побега вы заработали себе солнечный удар, а этот парень вернул вас домой. Учитывая разнообразие его увлечений, нельзя с уверенностью утверждать, оказал ли он вам те же знаки внимания, что и кое-каким животным из своего стада и местному викарию. Вот так!
Брюно бросил взгляд, полный недоверия и ужаса, на своего воздыхателя, слава богу, поднявшегося с колен, затем посмотрел на Диану.
– Ну что, Брюно, вижу, что вам начинает нравиться сельская жизнь?
Так, теперь еще и Лоик; шуточки в его духе. Появившись из-за спины Дианы, он прислонился к косяку с другой стороны. Он раскраснелся, улыбался, вид у него был очень мужественный, и, честное слово, это раздражало Брюно.
– Лоик, вы ведь… скажите мне… то, что рассказывает Диана… эти бредни, в общем, по поводу… – Он указал подбородком на болвана, который не переставал блаженно улыбаться.
Голос Лоика звучал успокаивающе:
– Да что вы, старина, точно ничего не известно! Единственное, что мы действительно знаем, так это то, что наклонности Никуда-Не-Пойду еще не совсем определились… Но браться утверждать, что вы уже не тот, каким были, когда покидали эту ферму…
Диана принялась хохотать, и Брюно хотел сделать ей внушение, но остановился. Она вдруг звучно икнула, как настоящая пьянчужка. В салонах подобные выходки встречают каменными лицами и потоками слов. Но только Диана, вместо того чтобы бросить на присутствующих осуждающий взгляд, как обычно поступают со стыда люди, позволившие себе подобный промах, сделала совершенно невероятную вещь: она открыла висевшую у нее на руке соломенную сумочку, с раздражением заглянула внутрь и тщательно закрыла ее. На какое-то мгновение Лоик и Брюно онемели, затем Брюно заметил, что и без того красные щеки Лоика побагровели еще пуще от желания рассмеяться, но это длилось недолго. Он только что вернулся с поля, откуда, опередив его, раньше закончив работу на своем полугектаре, прибежал на ферму Никуда-Не-Пойду. Лоик умирал от усталости, из-за чего и потерял свойственную ему проницательность. Разговор внезапно показался ему сюрреалистическим. Словно это он, Лоик Лермит, добрый босеронский землепашец, приютил у себя двух парижан. Ему в голову пришла забавная мысль: сегодня вечером только жнецы могут рассчитывать на его уважение. Остальные же, кем бы они ни были, пусть даже они прикатят сюда в «Роллс-Ройсе» из Академии наук, будут для него всего лишь хлыщами, предающимися абстрактным рассуждениям. По крайней мере Диана, несмотря на свое опьянение, помогала готовить яблочные пироги и отведала убоины, что делало ее более живой, более реальной, чем Брюно с его тройным солнечным ударом. Более живой, чем муж Люс с его невидимыми миллионами, чем леди Дольфус, парижская законодательница мод и элегантности. Лоик соприкасался с землей, выворачивал ее пласты, брал у земли зерно, которое было предтечей хлеба. Он стал самому себе смешон; он смеялся над самим собой и над салонами, в которых проводил свою жизнь, и над той жизнью, которую ему еще предстоит прожить в тех же салонах. А через несколько дней он будет смеяться над сельской жизнью, над полями, над урожаем, над зерном, над своей физической усталостью, как и подобает смеяться человеку по имени Лоик Лермит, когда ему становится ясно после пятидесяти лет прожитой жизни, что сама эта жизнь была, по существу, пустой и вовсе не обязательной. Когда становится ясно, что некоторые невыносимые моменты, пережитые в прошлом, действительно были невыносимыми, а счастье, хотя и весьма сомнительного свойства, действительно было счастьем. В общем, когда становится ясно, что выражение «прожигать жизнь» встречается не только в романтических произведениях.
