Феликс Кандель - Коридор
Толя Кошелкин возвращается сразу‚ мгновенно‚ через две ступеньки. Этот зараза-кадровик‚ бесчувственная душа‚ – за что ему только деньги платят! – неужто не понимает‚ как им важен его звонок? Мог бы войти в положение‚ мог бы понять среди своих анкет‚ что они не фотографии размером шесть на девять‚ а люди‚ живые люди: ущипни – синяк‚ уколи – кровь‚ у которых решается судьба‚ будущее‚ перемена положения. Курить больше нет сил‚ дым закручивается спиралями‚ в горле будто рашпилем провели‚ сухость одна и кашель...
– Ну‚ мужики... – сипит Толя в холодной ярости. – Дело чести!
Нос у Толи заострился‚ щеки ввалились: вступил человек на гибельный путь и не сойдет с него теперь до конца. И это так. Можно заранее попрощаться с Толей Кошелкиным. Потому что были уже случаи. Потому что за эти годы Толя Кошелкин погибал неоднократно‚ и всякий раз – весело‚ убедительно и несолидно.
Впервые это случилось на сцене институтского клуба‚ при переполненном зале. Толя Кошелкин изображал тупого студента на лабораторных работах по электротехнике‚ и этот самый студент своими неумелыми действиями производил короткое замыкание. Гас свет‚ артисты раскидывались по сцене в живописных позах‚ свет загорался снова‚ и зрители вяло аплодировали нехитрой авторской выдумке. И тогда Толя Кошелкин‚ который любое дело доводил до конца‚ – если он‚ конечно‚ за это дело брался‚ – решил устроить на сцене настоящее короткое замыкание. Он приготовил заранее два голых провода‚ включил в сеть и замкнул в нужный момент. Брызнули искры‚ охнул зал. Свет погас и зажегся снова.
Тупой студент умирал. Он умирал по-настоящему‚ убедительно и достоверно‚ и ни один народный артист не сделал бы этого лучше‚ и даже Константин Сергеевич Станиславский со своей знаменитой системой не смог бы к нему придраться. Его трясло‚ его било и колотило об пол‚ ломало и корежило‚ а зрители топали от восторга ногами‚ зрители орали и бесновались‚ и кричали "Бис!" Хохотал зал‚ хохотали артисты на сцене‚ хохотал за кулисами счастливый автор. Дали занавес‚ но тупой студент продолжал умирать на пыльных досках. Только тут почуяли неладное и ногой вышибли провод из его рук.
Пока его откачивали‚ ребята быстренько прикинули силу тока‚ и когда Толя очнулся‚ радостно ему сообщили‚ что по всем правилам электротехники его должно было убить‚ почему не убило – непонятно‚ и теперь всем своим существованием он‚ Толя Кошелкин‚ бросает вызов всемирно известному закону Ома.
Второй раз он умирал под парашютом после прыжка с аэростата. Как только повесили объявление о приеме‚ он уже знал‚ что запишется‚ прыгнет и случится несчастье. А какое несчастье может случиться? Не раскроется парашют? Он раскрылся. Запутаются стропы? Не запутались. Сядет на высоковольтную линию? Не сел. Повиснет на дереве? Не повис. Опустится в воду? Не опустился.
Он прыгнул с аэростата и сразу же начал дергать за стропы‚ управляя полетом‚ – какой смысл лететь просто так‚ мешком? – и от этого дерганья его понесло куда-то вбок и принесло на пасеку. Он повалил ногами улей‚ вместе с ульем накрылся парашютом‚ и озверевшие от ужаса пчелы отомстили ему за всё. "В таких случаях‚ – объяснил потом пасечник‚ – первым делом затыкают лётку". Можно подумать‚ что где-то еще бывали такие случаи.
Когда его отбили от пчел и увезли в больницу‚ пасечник сообщил любопытствующим‚ что пчелы должны были зажалить его до смерти‚ – лошадь‚ и ту зажаливают‚ – почему не зажалили, ему не совсем понятно‚ но раз уж он выжил‚ то теперь до ста лет ревматизма не будет. Весь клуб ржал от восторга‚ разглядывая его опухшую физиономию‚ а он до сих пор бледнеет от одного запаха меда.
В третий раз он умирал посреди праздничного стола‚ на винегрете‚ огурцах и селедке с луком. Сюда‚ на этот стол‚ его занесла скользкая мостовая и очередное увлечение мотоциклом. Его "ИЖ"‚ поскользнувшись на повороте‚ – а повороты он всегда проходил на скорости‚ иначе зачем мотоцикл и зачем повороты? – высадил с маху обе оконные рамы и вместе со своим седоком рухнул в полуподвал‚ прямо на свадебный стол‚ где в этот самый момент отдавали замуж единственную горячо любимую дочку. Хозяин дома обезумел: дело было зимой‚ хозяин рванулся к топору‚ чтобы зарубить эту гадину‚ этого частного владельца‚ который вместе со своим паршивым мотоциклом нахально развалился на его богатом столе‚ но убивать не было необходимости. Он лежал убитый на остатках колбасы‚ картошки и домашних малосольных огурчиков‚ а рядом‚ как верный конь‚ теплым боком привалился к нему "ИЖ"‚ в моторе что-то постукивало‚ колесо крутилось‚ из выхлопной трубы на дорогих гостей шел отработанный газ.
Его увезли на "Скорой помощи"‚ – мотоцикл хозяин дома оставил под залог‚ – и санитары от хохота вываливались из машины. Врачи не могли его осматривать‚ сестры – перевязывать‚ нянечки – ухаживать: от смеха у них тряслись руки. "Вряд ли выживет"‚ – решил после осмотра главный врач и неожиданно для самого себя глупо захихикал.
При выписке ему сообщили‚ что жив он остался случайно‚ по всем правилам медицины его должно было убить‚ а почему не убило – никто не понимает: рамы были дубовые‚ крепкие‚ старые‚ – теперь таких не делают‚ – да еще на окне стояла железная решетка‚ чтобы в комнату не залезли воры.
Толя Кошелкин в своей короткой жизни умирал неоднократно‚ а в промежутке сколько еще было увлечений‚ которые тоже оканчивались печально‚ но без смертельного исхода. А в перерывах между увлечениями он отсыпается‚ отъедается‚ наливаются щеки‚ нос пухнет картошкой. Тихий‚ благодушный человек. И всё-то ему неохота‚ всё-то ему лень... Сидит‚ мурлычет песенки. "Как за Камой‚ за рекой‚ потерял я свой покой..." – "Толя‚ – позовут‚ – а Толя... Пошли‚ погуляем". – "Меня не любишь‚ – отвечает Толя, глядя ленивым кошачьим глазом‚ – но люблю я. Так берегись..." – "Чего беречься?" – спросит непосвященный. "Любви моей". И опять сидит‚ опять мурлычет. "Возле города Тагил я Марусю полюбил..." Вдруг – клюнуло. И всё. И конец. Щеки вваливаются‚ нос заостряется. Человек встает с места и добровольно идет к своей неминучей гибели.
На тихого Бог нашлет‚ а резвый сам наскочит.
3
– Мужики! – вскакивает Толя. – На тысячу двести пойдем?
Молчат мужики. Не привыкли мужики говорить о деньгах. Им‚ мужикам‚ стыдно. Их так воспитали.
– Пойдем или как?
– Тысяча пятьсот – оно‚ конечно‚ больше‚ – дипломатично сообщает Саша Терновский. – И значительно.
– Значит, не пойдем.
– Куда ты торопишься? – морщится Саша. – Дай нам поколебаться.
– Ты молчи. Ты у нас интеллигент.
– Да‚ – гордо соглашается Саша. – Я у вас интеллигент.
Саша Терновский – интеллигент. У него маленькое‚ от скул к носу заостренное лицо‚ мелкие‚ близко посаженные глаза‚ – когда пьет чай‚ оба глаза в чашку смотрят‚ – смазанные, будто не в фокусе‚ черты лица‚ и никакими ухищрениями он‚ искусный фотограф‚ не может добиться четкости на собственных портретах. Вроде бы‚ всё есть – и нос‚ и рот‚ и глаза‚ но чуть-чуть размыто: так и хочется лишний раз навести на резкость. Саша Терновский не любит свое лицо.
Он с детства увлекается фотографией‚ в кладовке при кухне оборудована у него лаборатория‚ и все ее стены‚ как обоями‚ от пола до потолка сплошь заклеены снимками, один и тот же его портрет‚ не в фокусе‚ размноженный в сотнях экземпляров‚ а поверху‚ бордюром‚ нацарапано тушью‚ с подтеками: "Где вы купили такое лицо?" И посреди одинаково насупленных физиономий – узкий‚ вертикальный снимок Саши Терновского во весь рост‚ на пляже‚ в цветных сатиновых плавках‚ которые пошила мама: детские‚ неразвитые плечи‚ широкий таз‚ тонкие ноги‚ сутулая спина‚ как постоянное напоминание о самом себе‚ чтобы не забывал‚ смирял гордыню‚ философски относился к неудачам в личной жизни.
Саша Терновский пишет мрачные стихи про разбитую жизнь‚ несбыточные надежды‚ могильный тлен и хлад, и читает их всем‚ кто пожелает слушать‚ повергая в недоумение инженерно-технический состав серийно-конструкторского бюро машиностроительного завода. "Как приятно в ночной тиши пить остатки своей души..." Однажды он чуть было не женился на поэтессе – тоненькой девочке с большими глазами‚ которая тоже писала грустные стихи‚ но в последний момент она вышла замуж за спортсмена-десятиборца‚ родила ему ребенка-великана и перестала не только писать стихи‚ но и слушать. Это случилось еще в институте и было первым ударом в его личной жизни‚ а таких ударов по сей день состоялось великое множество и‚ очевидно‚ будут еще‚ несмотря на лабораторию‚ сплошь заклеенную его портретами. А он лежит‚ как камушек, на дороге‚ подходи и бери‚ и если не взяли‚ то по недомыслию‚ потому что он готов полюбить любую женщину‚ которая сделает к нему только один шаг. И за бездетность с него не надо вычитать. Это несправедливо – вычитать с него за бездетность.
