Меир Шалев - Голубь и Мальчик

Всё это время я переписывался с Лиорой, ее письма и ее жизнь были интересней и занимательней моих. Мы договорились о ее следующем приезде, и на этот раз она приехала одна.

— Сейчас я учусь фотографии, — сообщила она. — Пробую разные другие вещи, пока меня не введут в семейные дела.

Я повез ее в горные ущелья, выходящие к берегу Мертвого моря, — фотографировать диких козлов в Нахал Хевер и Нахал Мишмар, орлов в Нахал Давид и какую-то редкую сову в Нахал Аругот. Мы много ездили. Много ходили пешком. Спали в маленькой палатке, распирая ее своей любовью. Она сказала, что соскучилась по мне, что думала и мечтала о той ночи, когда журавли летели над нами, а мы лежали под ними.

Я сообщил матери и Папавашу, что «у меня есть подруга». Сказал, что собираюсь нанести им визит и представить ее. Папаваш набрался смелости, позвонил матери и сказал, что, по его мнению, дело серьезное, поэтому желательно избавить меня от двойного визита, и она согласилась и пришла, впервые после своего ухода. Биньямин, который был уже тогда студентом-медиком, тоже дал себе труд присоединиться.

— Мы сядем в гостиной, — сказал Папаваш, но мы сидели в большой «кихе», которая когда-то была твоей. Ты разглядывала Лиору, а Папаваш смотрел только на тебя. Потом встряхнулся, извинился и сказал: — Лиора, ты выглядишь совсем как член семьи.

Она улыбнулась:

— Да, ваш сын мог бы предупредить нас с вами об этом заранее.

До того дня о сходстве между ними знал только я один. Теперь я с любопытством наблюдал, как они сами переваривают это. Сначала они посмотрели друг на друга, потом вновь на нее, потом расчувствовались, и маленькое облачко взаимной симпатии поднялось над ними, радостно порозовев под потолком.

Биньямин ушел через час, затем ушли и мы с Лиорой.

— Может, останешься еще немного, Рая? — сказал Папаваш матери, но она вышла вместе с нами и отказалась от моего предложения ее подвезти.

— Я дойду пешком, — сказала она. — Это недалеко.

Лиора вернулась в Соединенные Штаты, а через два месяца поехал туда я — моя первая и последняя поездка за границу, — познакомиться с ее родителями и братом Иммануэлем. Домой мы вернулись мужем и женой. Лиора уже не фотографировала горных козлов и не наблюдала птиц. Она основала израильское отделение семейной компании, преуспела в делах, купила нам дом, забеременела, быстро выучила иврит и с той же легкостью, с которой накопила деньги и слова, перенесла оба своих выкидыша. Двое моих детей умерли в могиле ее матки один за другим и точно в одном и том же возрасте — через двадцать две недели беременности.

Я помню, как ударили меня слова врача — того самого vogelkundler'a, который несколькими годами раньше показывал мне хорошие места для наблюдений за птицами. После первого выкидыша он сказал нам: «Это был мальчик», а после второго сказал на своем иврите, таком же чудовищном, как и то, что этот язык сообщал: «А сейчас это был девочка». Как будто желая намекнуть на что-то и придать ему смысл, но не разъясняя его.

— Зачем он рассказывает нам это? — сердился я. — Что, кто-то его просил? Хорошо еще, что он не назвал нам их имена. Как будут звать его, и как будут звать ее, и в какой школе они будут учиться, и куда пойдут служить в армию.

Лиора медленно расчесывалась у зеркала. По ней ничего нельзя было заметить, кроме усталости, и красота ее только расцвела. Медные и золотые пряди струились меж черных щетинок волосяной щетки. Мы смотрели на нее оба. Я — на ее профиль, она — на свое отражение. Наши взгляды встретились в зеркале, и Лиора снисходительно улыбнулась, как улыбаются матери при виде маленького сына, который сердится впервые в жизни.

Она повернула ко мне свое светлое красивое лицо. Лицо королевы, подумал я, лицо из слоновой кости, инкрустированное сапфиром, коронованное золотом и медью. Я почувствовал обиду и боль зеркала. Мгновенье назад ему принадлежала вся полнота ее красоты, а сейчас оно вмиг опустело. Я сказал ей:

— Может, съездишь к родителям на неделю-другую?

Она сказала:

— Мой дом здесь, здесь мой офис, моя работа, и ты тоже.

Моя мать — я сбежал тогда из нашего с Лиорой тель-авивского дома и на несколько часов поднялся к ней в Иерусалим — сказала мне:

— Лиора — сильная женщина, как ты уже и сам, конечно, знаешь, но, когда сильные люди ломаются, перелом много серьезней, а осколки куда мельче.

— Может, у нее что-то не в порядке? — спросил я.

— Не обвиняй Лиору, — сказала она. — Это может быть и мой изъян, который перешел на тебя. Не забывай, что и у нас тоже был выкидыш. — Она положила свою руку на мою. — Помнишь, как нас вместе рвало каждое утро? Меня и тебя?

— Конечно, помню, — улыбнулся я, — и я никого не обвиняю, мама, ни ее, ни себя, ни тебя. Я лишь пытаюсь понять, что произошло.

— Вернись туда, — сказала она. — Нехорошо оставлять женщину одну в таком положении.

Я вернулся. Лиора уже склеила свои меленькие осколки, и со стороны по ней уже совсем ничего не было видно. Высокая, прямая и привлекательная, как прежде, гладкая, чистая кожа, расчесанные волосы потрескивают, как огонь, а глаза светлые и спокойные. Она не спросила, где я был, и не упрекнула, что я оставил ее одну, но позже, когда мы пили чай, сказала, что больше не намерена беременеть.

Я сказал, что, возможно, ей стоит посоветоваться с другими врачами, но она отрубила:

— Нет, со мной всё в порядке.

Я спросил:

— На что ты намекаешь? Что проблема во мне? Но ведь ты же забеременела.

Она вспыхнула:

— Я никогда не намекаю, Яир. То, что я хочу сказать, я говорю прямо.

Я лег возле нее, обнял, пытался успокоить ласковыми словами. Она поднялась и выпрямилась надо мною во весь рост:

— Каждый из нас по отдельности в полном порядке, наша проблема — это мы вместе.

А потом завернулась в большую простыню, которая до этого дня укрывала нас обоих, взяла свою подушку — она пользуется особо мягкой подушкой, от моей у нее болит шея — и переселилась в комнату, которая с того дня стала ее комнатой.

Я не протестовал. И задним числом я думаю, что она права. И тогда была права. С того дня она приходила в мою комнату раз в месяц, — «for the treatment of complexion», как она определяла цель этого события, чтобы сохранить цвет лица, — и я, надо признаться, радовался ее приходу и испытывал благодарность, но под конец впадал в глухую обиду и раздражение, потому что под конец она всегда подымалась и снова возвращалась в свою комнату.

— Это невежливо, — сказал я в конце следующего «тритмента». — Ты ведешь себя, как те мужчины, на которых обычно жалуются женщины. Кончаешь и исчезаешь.

— Кончаю? Don't flatter yourself. Не льсти себе.

— Так почему тогда ты уходишь? Почему не остаешься со мной до утра?

— Мне слишком жарко с тобой в кровати.

Кто были те сын и дочь, что не родились у нас? А если б родились, на кого были бы похожи, на меня или на нее? Тот странный диагноз, что «это был сын», а «это был дочь», и разница в возрасте между ними, ровно два года, оставляют мне лишь возможность гадать и сожалеть, недоумевать и удивляться. Вот и сейчас, сидя на деревянной веранде, которую построила мне Тиреле, моя юбимая, на моем новом месте, я опять воображаю их себе. Они вдруг материализуются из частиц воздуха и пейзажа, проступают в прозрачном пространстве, как чуть менее прозрачные тела. Но не плывут в нем, как рыбы, и не парят, как птицы. Хотя я не вижу под их ногами никакой почвы, они шагают, как если бы она была. В одном я не сомневаюсь: если б они родились, они были бы хорошими друзьями. Ведь вот: они всегда навещают меня вместе. Ни разу порознь. Он старше ее ровно на два года, а она, резкая и подвижная, моложе его ровно на те же два. Они всегда бок о бок, рука об руку, друг с другом, и заняты тоже одним и тем же — как сиамские близнецы, связанные пуповиной общего дела. Спорят, всматриваются во что-то, указывают друг другу на что-то рукой.

Имен я им не даю. Достаточно глупо уже то, что я их себе представляю. А кроме того, имя требует знакомого облика, за который оно могло бы держаться, на котором могло бы повиснуть, а эти двое — они каждый раз другие. Иногда они похожи на моих родителей, брата и жену — оба светлые, худощавые и высокие, а иногда оба, как я, — темные, низкорослые и плотные, но никогда не отличаются друг от друга. А лиц у них нет. Я чувствую все их движения, слышу их голоса, но я не вижу их черт.

— Почему вы не родились? — спрашиваю я у них и отвечаю себе: — Что ж, это мог быть просто злобный случай, несоизволение судьбы. А может, права их мать, и мы с ней несовместимы, не пригодны для соединения, и всё общее, что складывается из нас обоих: дом, ребенок, работа, общая постель, — всё выходит неудачно.

Свою красоту Лиора унаследовала от отца, а свое очарование — от матери. Он — президент крупной компании «Киршенбаум риэл эстейт» со штаб-квартирой в Нью-Йорке, она — хозяйка большой кондитерской «Киршенбаум пейстри» в Нью-Рашель. Но кроме родителей у нее есть еще старший брат, которого я уже упоминал, Иммануэль, отец шести дочерей и управляющий всеми делами «Риэл эстейт» семейства Киршенбаум на Восточном побережье — в Бостоне, Вашингтоне, Лонг-Айленде и Нью-Йорке. Раньше это был молодой гуляка, любитель водного спорта, хорошей выпивки, вкусной еды и дорогих нарядов, а сегодня он носит простой черный хасидский костюм и белую рубашку, ходит, опустив глаза и свесив плечи, говорит умирающим голосом и шагает торопливой, шаркающей походкой — всё, как положено неофиту. Но его занудство нисколько не изменилось. Раньше он донимал меня разговорами о лодочных моторах и обувных модельерах, а сегодня — о своих пожертвованиях поселенцам и о пропусках между буквами в тексте Торы.[32]