Елена Вернер - Грустничное варенье

Но Егор помалкивал — по уже установившемуся между ними уговору, и она вела машину, следя за дорогой и резко отдергивая взгляд от очередного мертвого животного на сером асфальте. Сбитых животных было много, диких и домашних, и несмотря на то, что Лара строго-настрого запретила себе смотреть на них, еще ни одному человеку в мире не удалось проигнорировать смерть, ее глаза все равно цеплялись за эти кровавые дорожные вешки, и догадки подсовывались услужливым разумом так же мгновенно: вот собака, а этот рыжий комок, должно быть, лиса…

Они проехали километров двести, когда вдруг Егор потребовал:

— Останови!

Голос у него был непривычный, безжизненный.

— Что такое? — испугалась она.

— Останови, пожалуйста. Прямо сейчас.

Когда машина послушно замерла на обочине, Егор выскочил прочь. Лара встревоженно следила за ним, замершим у кустов, в боковое зеркало. Что-то явно было не так. Лара отстегнула ремень и вышла. Ей сразу бросился в глаза пепельный цвет его кожи и мелкое, поверхностное дыхание.

— Боже мой, да тебя укачивает…

— С детства, — пробормотал Егор и согнулся пополам.

Лара сходила в машину за бутылкой воды и протянула ему:

— Это потому что ты едешь… на заднем сиденье?

Егор нехотя кивнул. Лара продолжала допытываться:

— И ты терпел весь вчерашний день?

— А что прикажешь делать? — слабо отозвался он. Конечно, ведь она так рьяно защищала переднее кресло, оставив его для Лилиного праха… — Мятные конфетки сосал.

Ларе стало стыдно:

— Ты мог бы объяснить…

На мучнистых губах Арефьева зародилась усмешка, и, хотя он промолчал, смысл ее был понятен.

Они вернулись к джипу, и Егор открыл заднюю дверь, собираясь занять место.

— Подожди, — Лара коснулась его руки и тут же убрала. — А за рулем тебя не укачивает?

— За рулем никого не укачивает. Думаешь, почему я научился водить, как только мне исполнилось четырнадцать?

И она все-таки решилась:

— Тогда поведешь ты. А потом поменяемся, и ты можешь сесть вперед. Раз уж такое дело…

Изредка попадались самодельные указатели на озера и рыбхозы, иногда озера проносились мимо — в этих местах озер было невероятно много. А вот людей и населенных пунктов не встречалось вовсе. И Лара впервые ощутила, что она не просто наедине с Егором в дороге, она наедине с ним в целом мире.

Она включила диск с классикой рок-н-ролла и отыскала на нем «Surf Rider». Своим настроением, пронзительностью эта старая мелодия так напоминала свободу. Пу-те-шест-вие… Гитарные переборы, образ далекого горизонта, ветра в лицо, развевающихся волос — и ощущение надежды, что за бледнеющей полоской, где небо льнет к земле, ждет что-то хорошее… Лара хотела послушать всего одну композицию, не уверенная, что Егору нравится подобная музыка, и при начальных нотах следующего трека потянулась к кнопке «стоп», но Егор мягко остановил ее руку:

— Мне кажется, из всего мира рок-н-ролл мог возникнуть либо в Штатах, либо у нас. Такой простор… Впечатление, будто едешь куда глаза глядят, к горизонту, и только ветер в лицо…

Опять он это делает — читает мысли в ее голове! Выбитая из колеи, Лара принялась обгрызать сломанный ноготь, а затем попыталась обточить его о жесткий джинсовый шов. Пилка для ногтей, само собой, осталась дома.

Около Кургана они прослушали новое сообщение от Лили.

— Вот уж не думала, что окажусь в этом городе, — заявила та. — Нет, правда! А еще странно, конечно, было называть город курганом, в честь захоронения… III век нашей эры, и разграблен тоже в те дремучие времена. Как город для живых людей может называться мертвым именем? Все равно что говорить: «Эй, привет, я живу в могиле!..»

— Все воспринимается иначе, да? — заметил Егор. — Каждое ее слово имеет теперь другой смысл.

— Не хочу об этом говорить.

— Ладно, прости.

Вскоре Лара уже пожалела, что так оборвала его. Она чувствовала, что Егор — впервые за все их знакомство — хочет поделиться чем-то, что действительно его волнует. А она оттолкнула.

— Знаешь, раньше я была хорошей, — призналась она виновато. — Это сейчас я плохая.

— Ты не плохая. Просто тебе плохо.

— Да, мне плохо… Я слышу ее голос, и все становится лучше, но только ненадолго. А потом… Это не описать словами!

— И не описывай.

Лара только что заявила, что не хочет говорить, а теперь слова вдруг хлынули из нее:

— Двадцать девять. Знаешь, столько было нашей маме, когда она пропала. И я не хочу думать о том, что с ней случилось, потому что это слишком страшно. Но это теперь мне страшно, я выросла. А тогда… Уход мамы не стал для нас особым потрясением, — призналась Лара. — Звучит, конечно, ужасно, но нам было всего по восемь. В том возрасте все иначе. Мы всплакнули, погрустили, когда поняли, что она не придет, но… Она всегда много работала и дома бывала нечасто, и в школе нас окружало столько всего нового, что мама просто как будто растворилась где-то за границей жизни… Когда весной папа не разрешал слоняться по пустырю, чтобы искать там вышедшие из-под снега сокровища вроде битых стеклянных колпаков от ЛЭП и кусков разноцветной проволоки, чтобы сплести браслетик, — вот тогда было настоящее горе…

— Понимаю.

— На самом деле больше всего мы думали про маму, когда у папы появилась Рита. Мы уже учились в институте, такие взрослые и понимающие, как же! Сперва мы с нею враждовали. Она ведь отобрала у нас папу, как нам тогда показалось. И мы с Лилей ей мелко пакостили, грубили, насмехались, не разговаривали целыми днями. Даже вспоминать сейчас противно. — Но, произнеся это, Лара все-таки улыбнулась. — Наша партизанская война продолжалась, пока однажды Рита не расплакалась. Папа куда-то ушел, мы были втроем в квартире и делали вид, что ее не существует. А потом у нее сдали нервы. Она ревела и говорила, что больше так не может. Что она ни в чем не виновата и любит нашего папу. Я знала, это все правда. Видела все ее переживания. Но сначала все равно разозлилась, как будто Рита пустила в ход запрещенный прием… Как удар под дых.

Егор слушал внимательно, и Лара краешком глаза просканировала его настроение. Нет, никакого осуждения, он сосредоточен на дороге и ее рассказе. Тогда она продолжила:

— А потом я спустилась за вином. И мы решили проблему, поговорив по душам. Она рассказывала о своей жизни, о бывшем муже, который регулярно ее избивал… Когда папа вернулся, его ждали трое пьяных, но дружественно настроенных женщин.

— Ничто так не восстанавливает мировую справедливость, как две бутылки хорошего пива. Или, в вашем случае, вина, — понимающе кивнул Егор.

— Угу, — согласилась Лара. — Тогда-то, помню, вина было многовато. И знаешь… Я до сих пор благодарю бога, что мы не испортили все. А ведь могли. Особенно я. Я ведь вижу людей. Я могла надавить на самое больное, и Рита бы ушла.

Лара и сама уже не понимала, зачем признается в этом. Зачем намекает, что видит сокрытое. Ей было нужно, чтобы Егор понял ее — даже если для этого приходилось признаться в самом нелицеприятном.

— После того как папа женился на Рите, Лиля все чаще думала о маме, я знаю это. Она помнила ее всегда лучше, чем я, и шутила: а что ты хочешь, я же старше!.. Да уж, сорок минут имеют значение. И… Как-то раз Лиля спросила меня: может быть, она сама тоже не доживет до тридцатилетия? Я тогда не придала этому значения. Наши дни рождения всегда почему-то нервировали ее, а уж тридцать лет — Лиля страшилась этого рубежа. Она воспринимала его какой-то точкой невозврата, что ли…

— Каждый день — точка невозврата, ты не думала об этом?

— Конечно, думала, мистер очевидность… Но тяжело осознавать такое ежедневно, знаешь ли!

— Почему вы все воспринимаете в темных тонах? — Егора так взволновал разговор, что он даже начал жестикулировать левой рукой. — Ничего нельзя вернуть, но это не значит, что все становится хуже! Да и вообще… «Хуже», «лучше» — всего лишь вопрос оценки.

Лара оставила его выпад без ответа, хотя и заметила, что он относился не только к ней, но и к Лиле.

— В прошлом году, — вспомнила Лара, — когда я ее поздравляла, она сказала мне: вот еще год, и все будет поздно. Я спросила ее — что поздно? А она засмеялась и стала перечислять: поздно, чтобы стать актрисой, космонавтом, балериной… Так странно, она никогда не хотела стать никем из них… Правда, танцами занималась, бальными, ей это очень нравилось. Но выбрала-то она все равно медицину. И была довольна этим, разве нет?

Лара заглянула Егору в лицо:

— Разве нет? Скажи мне!

Она спрашивала не о Лилиной профессии, а обо всей жизни. И Егор отозвался не сразу, тщательно выбирая слова:

— Она… Дело не в балете, и не в космонавтике, это просто предлог, конечно. Ей хотелось знать, что все возможно. Что она может изменить себя, жизнь. Что все можно переиграть. Что она ничем не связана и еще ничего не решено.