Алексей Смирнов - Записки из клизменной
– Простите, а откуда вы знаете мой номер?
– Из компьютера. Мой муж…
Я понял, что где-то в Паутине запутался мой телефон, и вот до него добрался паук. Я не знаю, где этот сайт. Ничего внятного собеседница сообщить не сумела.
– У моего мужа была травма головы, ушиб мозга…
Здесь я взял себя в руки и даже немного обрадовался. Повеяло прошлым, всколыхнулось нечто реликтовое: посоветовать, объяснить, наставить, направить, прописать.
Не тут-то было. Это был худший вариант.
– Он полежал в больнице и теперь пьет. Скажите, ему же нельзя пить? Я сама лежу в гипсе, сегодня в трамвае упала. Но он ведь не алкоголик, да? Вот вы скажите, что может быть? Правда же, все что угодно? Он иногда рюмочку выпьет, покушает хорошо, так и незаметно, а сегодня я же по голосу слышу и не могу ему объяснить, что я в гипсе. А он машину где-нибудь оставит и домой не придет. Конечно, я ему говорю, не иди домой такой. Когда голова болела, он не пил, лежал. Мы только через пять дней обратились. Оказывается, лучше, когда голову проломят, чем в голове внутри кровотечение. Ему все невропатологи хором сказали: пить нельзя! А что может быть? Голова разрушится? Вот, правильно вы говорите, могут быть судороги. А ему плевать. У нас машина, дача, дочка лежит больная, миопатия у нее. Ему пункцию два раза делали. Вот что вы посоветуете? Я во всю эту рекламу не верю, можно отравиться…
…Однажды меня достала звонком больная из Выборга, я видел ее один раз, минут десять любовался, не помнил, телефона не давал, и никто не мог дать рабочий, но она выловила меня на работе безошибочно и стала говорить дрожащим воем, беспредметно и оттого еще страшнее:
– Я поняла, доктор, что мне нужны только вы. Я увидела это в ваших глазах. Я посмотрела в ваши глаза и все поняла. Я приеду к вам! Меня ничто не остановит! Я приеду к вам!
Штормовое предупреждение
Утро за окном такое лирическое, нетронутое еще окрестными жильцами. Те немногие, что виднеются, спешат исчезнуть, прошмыгнуть.
Хочется сделать что-нибудь бодрое, из юности: например, зарядку в маечке, подобно невинной деве с картины Яблонской. Отставить ножку и потянуться к свету. А потом сесть за стол с персиками. Женские образы лезут потому, что из мужских приходит на память либо «Сватовство гусара», либо «Свежий кавалер».
…Утреннее очарование рухнуло.
С утра пораньше позвонил и закаркал мой приятель со «Скорой».
– Я сейчас пойду на работу, – рассказал он, – купил бутылочку водки и две пива. Так что не вызывай «03», не то на меня попадешь.
– Я люблю свою работу, – трубит он обиженно. – Ты не подумай! Знаешь, дня не проходит, чтобы я кого-нибудь не спасал! Я вот только думаю – куда я их спасаю?
Доктор Смирнов
Однажды у нас состоялась семейная вылазка: побывали в кино, любовались ретроскопией коротеньких фильмов Жака Тати, 30–50-е годы.
Комедия положений из марсианской жизни.
Ну, любопытно посмотреть на французский пляж середины прошлого века, да. Нумера, зонты, конторки, гарсоны. Фактура, бижутерия, бриолин. Это да. Но и все.
Наша ретроспектива ближе и поучительнее, хотя бы то Закройщик из Торжка или Бронетемкин Поносец, хоть я его и не выношу, и за кино не держу, но там есть один гениальный момент. Нет, не с коляской – коляску потом везде подсовывали, да она не пробивает и не цепляет. Пустая она, а чадо – домысливается!
Я имею в виду эпизод, когда доктора Смирнова бросают за борт за то, что он обозвал червивое мясо свежим. Как будто он мог выбирать! Какое погрузили, такое и принял. Попробовал бы он вякнуть. Глаза испортил, червей этих высматривая, пенсне носил. Но доктора бросили за борт, а он еще пытался лицо не потерять.
Сила режиссерского гения еще и в том, что он заранее сделал доктора Смирнова архетипическим, заведомым вредителем на все времена. Такая подлая рожа! Это был общий, универсальный доктор Смирнов, неистребимый враг народа, который, не брось его кто за борт, отравил бы Горького, Крупскую, Жданова, Брежнева, Андропова, Устинова, Черненко и Хаттаба.
Он бы точно все это сделал, не окажись за бортом. Я это как доктор Смирнов подтверждаю.
Милование
Помню, на четвертом курсе старенький мухомор читал нам лекцию про гонорею, показывал слайды – ведь до сих пор держится в голове! «Как распространялась гонорея? – спрашивал старец и сам отвечал: – В особых салонах кавалеры миловались с дамами…»
Щелкал проектором, на экране возникал преувеличенный гонококк, потом еще что-то, а на закуску – переснятая гравюра. Некто, похожий на герцога Бекингемского, не снимая шляпы с пером, держит за коленку, сквозь пышное платье, даму, а та прикрывается веером. «Так… ну, а вот это… – задумался мухомор, – вот так, стало быть, происходило милование».
Рудин Накануне
Я часто пишу о монстрах.
Жил такой очень хороший доктор Рудин, по имени-отчеству Бронислав Васильевич.
Это был доктор Астров нашего времени, выросший из Ионыча и в Ионыча же превратившийся. Работал в нашей районной поликлинике, где лечил дедушку (совокупного и моего), бабушку (совокупную и мою) и меня.
Доктору Астрову было хорошо. Ему и спивалось-то легко под соловьиные песни, под сверчка, под перебор гитарных струн. А доктору Рудину спивалось тяжко, по-звериному, пещерно. К нему приходил совокупный дедушка и приносил бутылочку водки. Я не приносил, но от меня приходил персональный дедушка и приносил бутылочку водки в благодарность за меня.
Он был очень добрый, тот Бронислав Васильевич, огромный, неряшливый, чуть суетливый, сильно близорукий, поросячий лицом. Выбрасывал свою тушу из-за стола и метал ее к коечке, где я лежал, обнаживши живот образца третьего курса мединститута. Доктору Рудину было понятно, что мне не хочется ехать в колхоз. Поэтому я и болен, а он ведь не только Рудин, но и доктор, а значит, должен лечить не болезнь, а больного.
– Ну, для порядку, – говорил доктор Рудин и трижды бил меня в живот тремя твердыми холодными пальцами. Этот диагностический прием остался мне непонятным по сей день, но я все равно не раз применял его, и всегда с поразительными результатами.
– Ну, на хронический я тебе натянул, – вздыхал доктор Рудин, уже запрыгнувший за стол обратно. – Приходи через три недели, там чего-нибудь сочиним.
Дедушка сочинял бутылочку.
– С Алексея, с Алексея надо бы, – весело щурил Рудин свиные глазки и прятал бутылочку в стол.
Потом он шел по квартирам и возвращался поздно.
Однажды я видел его в полночном троллейбусе. Доктор Рудин ронял портфель. По странному капризу памяти он узнал меня, сложил кисти в замок, насупился, выпятил толстые губы и стал кивать: мол, все путем у нас будет, Алексей, все у нас под контролем. Но говорить он не мог, ему мешали алкогольные пузыри.
Он был один мужского пола среди стервятниц, терапевтических баб, и те, у которых дома водились свои рудины, его бессердечно и наверняка заклевали. Его уволили, и эта широкая, пошатывающаяся спина растворилась в очередных сумерках – то ли памяти, то ли августовских.
Я ему очень благодарен. Его любили. Вряд ли он живой, хотя я надеюсь.
Бабушка Августа
Сегодня последний день августа, лета 2004 года. И надо писать подобающе, да вспомнить про Августу, бабулю, много лет проработавшую в одной из больниц, числа которой не назову. Ни числа больницы, ни бабули.
Итак, Августа. Лет семьдесят при вероятном плюсе и не столь вероятном минусе. Одутловатое лицо буфетчицы, в которой навеки уснула совесть. Заплывшие глазки. Рост был бы миниатюрным, но прилагательное неуместно из-за совокупного объема Августы. Халат ниспадает балахоном, весь в заплатах; рукава закатаны, сдобные локти скрещены на размытой грудобрюшной границе, где спит нерадивый, одинокий часовой в полосатой будке. Синие треники с лампасом, тонкие короткие ножки, пузо, плоскостопие. Талия – в области шеи, и то маскируется десятикратным подбородком. Брови насуплены.
Сиделка дореволюционного выпуска, прабабушка милосердия.
В случайной, но доверительной беседе со средним сестринским, звеном, под звон мелкой посуды мне открыли, что бабушка Августа – сексуальный эксперт с колоссальным теоретическим и практическим опытом, который она продолжает безостановочно набирать.
Советчица во всех деликатных делах. Тантрическое божество с утиной походкой.
Я был поражен и почти убит. А среднее звено было поражено и убито моим поражением. В моем понимании влечение к бабушке Августе занимало в перечне патологии место после зоо– и некрофилии. Или перед. Я не знал, как распорядиться информацией. Что же происходило, когда она обогащалась опытом? Ей читали все новые и новые стансы к Августе? Паралитики-пациенты? Профессура и доцентура? Ласкательно называли Августой Ондатровной? Чудны твои дела – нет, не повернется мой язык помянуть Господа всуе. Словечко-то какое: всуе; вполне подобает случаю.
