Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич
Весной 1979 года, когда снег еще грязными кусками лежал на пожухлой, старой траве, я пошел гулять во двор дома № 10 нашей улицы Качалова. Там была неплохо оборудованная детская площадка, сзади вплотную примыкавшая к полукруглой галерее флигеля знаменитой усадьбы Долгоруких-Бобринских. Роскошный дом № 12 с прекрасным садом перед зданием великолепно знают все москвичи. В семидесятых в этой бывшей усадьбе располагалось, по-моему, Министерство печати РСФСР. Вдоволь наигравшись с какими-то ребятами на площадке (пацаны были не из нашего дома), мы увидели, что одно из окон в галерее особняка приоткрыто, а внутри стоят стеклянные витрины, в которых разложены… записные книжки, альбомы, плакаты и календари – с олимпийским мишкой, кольцами и надписью «Олимпиада-80»! (Видимо, образцы печатной продукции, выпущенной к предстоящей Олимпиаде-80.) Как можно было устоять?! Конечно, мы залезли внутрь и из витрин стали, извините, тырить добычу. В эту секунду открылась дверь и в галерею влетела бабулька-сторожиха. Опрометью мы выскочили через окно и побежали кто куда. Я обогнул детскую площадку, пробежал двор 10-го дома и свернул направо на Качалова. Когда бежал мимо ворот усадьбы, был схвачен за руку сторожихой, успевшей выскочить через парадный вход. Немедленно отдав ей всё, что было у меня в руках, я быстро залепетал: «У меня больше ничего нет, ничего, правда ничего». «А ну, пойдем к милиционеру!» – взревела бабулька и потащила меня к мостовой, поскольку напротив, через улицу было чье-то посольство и там всегда дежурил наряд. «За что? Я же всё отдал!» – заголосил я, и старуха сжалилась над ребенком, отпустила рукав моего коричневого пальтишки и, дав пинка под задницу, отчеканила: «Пошел домой, засранец!» Как я очутился в квартире – не помню. Единственное, что меня очень беспокоило в ту минуту: куда теперь спрятать от милиции, которая может прийти в любой момент (ведь ее окна были в 15 метрах от наших), тот самый трофей, что сторожиха не заметила в моем кармане? Поразмыслив, я отправил календарь на антресоли в уборной. Да, дорогой читатель, мне очень стыдно, но я-таки увел оттуда совершенно потрясающий (как мне тогда казалось) перекидной календарь на 1980 год. В отличие от обычных, напечатанных на обычной белой бумаге и с большим пустым полем для заметок в нижней части листочка, этот календарь был из приятной вощеной бумаги, великолепный серовато-голубоватый рисунок с полной олимпийской символикой на разных страницах… Я перелистывал его, и мне казалось, что я держу в руках самое дорогое, что у меня было и будет в жизни! Потом, когда уже и Олимпиада отгремела, и Фестиваль молодежи и студентов 1985 года остался позади, этот перекидной календарь всё стоял на письменном столе на даче и долго напоминал мне о том, как гадко я поступил.
Улицы Качалова, Герцена, Воровского, Щусева, Жолтовского, Алексея Толстого, Наташи Качуевской, Горького… Из всего этого многообразия названий теперь, увы, ничего не осталось. Даже площади Восстания и Маяковского переименовали. Хорошо это или плохо – я не знаю. По моим ощущениям – плохо, поскольку я вырос в тех, советских названиях и, когда с домов сдирали таблички, было чувство, что уничтожают мое детство. С другой стороны, хорошо, что улицам вернули их исторические названия. Единственное, что осталось со мной во все времена, – это Вспольный переулок. Мы по нему ходили с Булей гулять на Патриаршие пруды. Кстати, только году в 1990-м в какой-то газете я прочитал, что отныне Пионерским прудам возвращено историческое название – Патриаршие. Никто и никогда в нашей старой Москве семидесятых-восьмидесятых не называл эти пруды Пионерскими! Всегда все говорили исключительно «Патриаршие»! Гуляли мы на Патриках всегда очень интересно, потому что там было много детей и много места для беготни. С криками и визгами, стаей, мы неслись по дорожкам мимо скамеек с чинно сидящими пенсионерами, причем я помню, как одна из милых бабулек говорила почти басом какой-то девочке, что бегала вместе с нами: «Деточка! Ну ты же девочка!» Когда потом, спустя много лет, я услышал эту историю вновь – у меня отвалилась челюсть! Рассказывала мне ее моя средняя жена, а их пока у меня было три – старшая, средняя и младшая, – так вот средней моей жене та бабулька и говорила эти слова! А звали бабульку Фаина Георгиевна Раневская.
На Вспольном переулке была, да собственно, есть и сейчас одна из самых «крутых» и «пафосных» московских школ. 20-я спецшкола, нет, не для умственно отсталых, а наоборот, для умственно одаренных детей с непростыми родителями, всегда была пределом мечтаний многих москвичей. Какими только способами не пытались пристроить туда своих чад несчастные папаши и мамаши! Когда пришло время определять меня в первый класс, родители долго думали, что делать. Прописан я был на Качалова у Були, но большую часть времени жил с мамой и папой на улице Горького, где обитали предки моего отца. (Квартиру № 68 в большом, сталинском семиэтажном доме на углу с Васильевской улицей мой дедушка авиаконструктор Павел Цыбин получил в 1946 году, как только новостройку приняли в эксплуатацию.) После долгих колебаний решили, что в 20-ю школу я не пойду. Слишком много блатных детей, а это точно повлияет на мое воспитание. Поэтому отдали меня в другую спецшколу, № 22 на Большом Кондратьевском переулке около Тишинской площади. С Качалова можно было дойти до нее и пешком, но я категорически отказывался топать в «такую даль» и с удовольствием ездил на двух троллейбусах. На улице Герцена, теперь Большой Никитской, была остановка 5-го и 8-го маршрутов. На них я доезжал до зоопарка, пересаживался на 66-й и, добравшись по Большой Грузинской до Тишинки, приходил в школу. Я обожал жить на Качалова, 16 и вот так ездить на учебу, потому что в месте пересадки был не только зоопарк, но и детский кинотеатр «Баррикады», где показывали исключительно мультфильмы! Я зависал в нем на несколько сеансов подряд, чем доводил несчастную Булю, а то и маму, до сердечных приступов. Мобильных телефонов тогда не было, и понять, куда исчез ребенок, было невозможно. Мне круто влетало, но на следующий день повторялось то же самое и родители забирали меня от Були в квартиру на Горького, чтобы исключить из пути в школу транспорт, кино, животных и прочие соблазны.
В доме на улице Горького я тоже довольно весело проводил свободное время, лихо гуляя с приятелями по двору. Одним из любимых объектов для исследования, конечно, была помойка. Году в 1977-м в наших парадных стали менять лифты: вместо очаровательно грохочущих распашными дверями кабин стали устанавливать лифты с автоматическими створками. Естественно, все детали от старых подъемников оказались на нашей помойке. Я дико гордился тем, что вытащил прямо из-под носа дворника несколько пультов управления кабиной с кнопками нужных этажей, а также умыкнул две или три красных кнопки вызова лифта. Потом это «редчайшее добро» долго валялось на дачном чердаке, пока отец, уже в девяностых, его не выкинул.
В нашем доме на улице Горького жил легендарный человек – к сожалению, сегодня ни имя, ни прозвище его почти никому уже не известны. Михаил Николаевич Румянцев. Карандаш. Да-да, тот самый знаменитый советский клоун Карандаш, при появлении которого на манеже публика в цирке сразу приходила в экстаз. Дважды в день – утром и вечером – полноватый человечек маленького роста в темных очках выходил во двор, ведя на поводках трех черных скотч-терьеров. Много лет он выступал на манеже с собакой по кличке Клякса, отчего всех своих четвероногих именовал исключительно так, по названию гадкого чернильного пятна. Детей Карандаш не то что бы не любил – он их не-на-ви-дел! Как только мы ватагой проносились мимо него и Клякс, гаденькие усики клоуна вставали дыбом, из-за темных очков выплывали безумные глазки и что есть мочи, своим фирменным фальцетом, Карандаш орал на весь двор: «Пошли вон отсюда, гаденыши!» Мы только этого и ждали! Обежав детскую площадку, снова неслись ему навстречу, вызывая у Героя Социалистического труда уже истерические приступы крика, над которым мы дружно ржали, пытаясь увернуться от клоунской клюки. Среди нас не было ни одного, кому бы Карандаш не заехал несколько раз по заднице своей палкой. Нет, бил он не сильно, но с совершенно серьезным выражением лица. Ни разу не удалось рассмотреть на его физиономии хоть тень улыбки. Видимо, профессия накладывает отпечаток.
