Грандиозное приключение - Бейнбридж Берил
Палисадник стоял теперь без калитки, в ящик с углем окончательно завалилась косая крыша, но, присмотревшись, он разглядел на ржавой ограде облупившуюся краску, отметину от замка, которым он когда-то запирал мотоцикл.
Кили, конечно, давно съехал. Студент-биолог, заика, занимал теперь заднюю комнату. Одинокий и нищий, он уже наведывался, взял чашку овсяных хлопьев взаймы.
В те первые вечера О’Хара не ходил в «Устричный бар». Грейс Берд, с которой он уже раньше работал и был в чудных отношениях, чуть не все ночи просиживала в больнице, вязала в приемной, пока Дотти выхаживала беднягу Дикки Сент-Айвза, а из Мэри Дир, хоть он ценил ее как актрису — наверно, она лучший Питер Пэн после Нины Бусико, — товарищ просто никакой. Он ухватился было за Бонни, но быстро сообразил, что помреж — поттеровский дружок, и счел за благо пока суд да дело держаться подальше. Поттер, надо отдать ему должное, против ожидания, вел себя вполне приемлемо — прохладно, но корректно.
Он легко переносил одиночество. К обществу не стремился. Никуда не тянуло из этой комнаты с превращенным в палитру столом. Лежал по ночам на узкой койке и ждал, когда хлопнет на ветру калитка, пока не вспоминал, что калитки теперь уже нет.
Дотти однажды выскочила с веревкой, чтоб удушить этот стук. Дотти прикнопила над камином фотографию Чарльза Лоутона из киношного журнала. Встать, приглядеться вблизи, и обнаружится на штукатурке рана от той канувшей в вечность кнопки.
Одна девочка из парфюмерного отдела Льюиса чернилами нацарапала на оконном переплете свое имя. Чтоб ты меня не забыл. Забыл, забыл, еще раньше гораздо, чем, морося, как Доттины слезы, имя смыл конденсат.
Дотти так часто плакала. Поедешь куда-нибудь с Фредди Рейналдом, чуть-чуть засидишься в пабе — у нее поникают плечи и вскипают слезы в глазах. Однажды хватила молотком по фарам мотоцикла. Любила — вот почему. Любви не прикажешь. Интересно, почему это женщины до такой степени идут на поводу у собственных чувств? Так им, наверно, удобней.
Она сказала, что одолжит ему денег на ремонт мотоцикла, а когда он согласился, бухнулась на колени посреди улицы, прямо в осколки стекла, и посмотрела на него так, будто вдруг до нее дошло, что разбиты не только фары.
Он простил ее, а через неделю, когда они с Кили вернулись из клуба художников, она сидела на ступеньках у входа и ангельски улыбалась. Он, как дурак, ей открыл, а она кинулась прямо к его коллекции джаза и с размаху саданула каблучком вечерней туфельки по любимейшей его Блоссом Диери.
На сей раз, оказывается, ей чутье подсказало — он ее не любит. Приплела ту, другую историю, в которую он сдуру ее посвятил, — о пропащей девушке с золотым голосом. Немудрено, что та от него сбежала невесть куда. Он чудовище. Вот уж сколько они времени вместе, а он хоть бы раз сказал ей слова.
«Какие слова?» — ахнул он, а она: «Вот именно. Ты как с луны свалился». Потом, поднатасканный Кили, он выдал ей слова по всей программе, но опять не угодил — обозвала вруном, еще громче ревела.
Он думал, что любит ее, пока она не начала цепляться, лезла с анализом, так и сяк мусолила чувства, как собака косточку. Когда она унималась, он уж и сам не знал, на каком он свете.
Но до чего же зато безмятежно он валился в постель с натурщицей, которую привел ему из художественного училища Кили.
Волосы у нее под мышками были как травяные пучки. Мужчина не оскользается в пропасть, когда с ним такая.
Он утешал Дотти, что ей не вечно страдать. Вот в один прекрасный день она взглянет на него, и его лицо ей покажется обыкновенным, скучным, но тут она взрывалась, била его в грудь кулаками, рыдала, что никогда не будет такого дня.
Конечно, они были молодые оба, сами не понимали, что мелят. Кили уверял, что вся глупость девушек от того, что они не смыслят в спорте, не обучены правилам.
На первой же репетиции «Питера Пэна», не успел Бонни представить его труппе, Дотти по-хозяйски взяла его под руку и увела за кулисы. Ее присутствие было, в общем, не обязательно. Она играла миссис Дарлинг, а они с Крюком ни разу не совпадают на сцене.
Он подумал: как изменилась, почти состарилась. Элегантный синий костюм, крошечная шляпка набекрень. Шепнула: «До чего странно, опять мы вместе… сколько лет, сколько зим». И тут он подумал: совсем не изменилась. Стала ему пенять, почему не отвечал на рождественские открытки. «Каждый год! — с укоризной. — Ни одной не пропустила. Но ты вообще не очень-то насчет прошлого, да?»
Тем не менее она не упускала случая подхлестнуть его память, особенно в перекурах, за кофе, когда могли услышать та рыжая девчушка и Десмонд Фэрчайлд.
«А помнишь, как мы ходили на танцы в „Риальто“? После второго спектакля „Ричарда“… была еще драка, да? Пивные бутылки летали, как кегли?» Или: «А тот кошмар, когда мы пришли на утренник, а на тебя икота напала!» И — Кисик! Как он обожал чудного Кисика… У мамочки просто сердце разрывалось, когда пришлось его усыпить, но это был самый гуманный выход… «Я тебе все написала и письме, несколько лет назад, ты ведь получил».
— Нет, — сказал он. — Боюсь, что не получил. Я тогда, наверно, уже переехал.
— А-а, ну да, — сказала она. — А то бы ты ответил. Он не спорил. Нет ничего уютней уколов мертвой любви, если оба признают ее мертвость, а у Дотти к тому же явно были шуры-муры с Фэрчайлдом. У того наблюдалось под глазом некоторое пятно, и О’Хара невольно грешил на Дотти.
Он узнал, что девчушку зовут Стелла, и постарался ее разговорить. Она зорко глянула на него и сказала, что мистер Фэрчайлд очень хороший человек, правда-правда, и мисс Бланделл тоже. Мисс Бланделл к ней особенно хорошо отнеслась.
— Хорошо, когда люди хорошие, верно? — сказал он, но она отрезала:
— Я другие слова тоже знаю, но не всем угодно их выслушивать.
Кого-то она ему напоминала, или, может, он уже встречал ее раньше.
— Едва ли, — растолковал ему Фредди Рейналд. — Ты давненько не заглядывал в эти края, а она, по всей вероятности, в жизни не заезжала дальше Блэкпула.
*
Первая репетиция в костюмах заняла всю субботу. Бонни предусмотрительно проработал еще в четверг полеты и осветительную часть, и задержки были теперь только из-за строительных накладок: палуба «Веселого Роджера» грозно раскачивалась во время битвы пиратов с пропащими мальчиками, тиканье крокодила оказалось не слышно уже из четвертого ряда. Когда Крюк наедине сам с собой бормотал: «Как тиха ночь, ничто не шелохнется… тысяча чертей, пришел мой час», — мачта зловеще скрипнула и чуть не повалилась на задник.
Тем не менее актеры, успевавшие улизнуть между выходами в зал, возвращались в восторге. Джон Харбор провозгласил, что спектакль — абсолютное чудо. Пропущенные реплики, смазанные жесты, дурацкие курбеты девиц Тигровой Лилии — все чепуха совершеннейшая на фоне леденящей властности Крюка и этой бесподобно важной походки Питера, неземного и все же реального в исполнении Мэри Дир. О’Хара, сказал Харбор, — это именно та жуткая тень на стене, которую каждый ребенок видит сквозь слипающиеся веки, когда няня уже закрыла дверь детской. Не многим из присутствующих довелось ознакомиться лично с означенными удобствами, но все одобрили его мысль.
В пятом акте отец Дули, потягивавший ирландское виски из закамуфлированной армейской фляги, реагировал драматически на разговор между Крюком и Венди.
(Венди выталкивают из трюма, и она с первого взгляда видит, что палубу давным-давно не скребли.)
К р ю к. Ну, моя красавица, сейчас ты полюбуешься, как твоих детей сбросят в море.
В е н д и (с благородным спокойствием) . Они обречены?
К р ю к. Обречены! Тихо вы все, мать произнесет последнее напутствие своим детям.
В е н д и. Вот мое последнее напутствие. Дорогие мальчики, я знаю, что сказали бы вам ваши настоящие матери, они сказали бы так: «Мы верим, что наши сыновья погибнут, как англичане».
Вот тут-то отец Дули шатко восстал на ноги и заклеймил скрытую в этих словах идейную подоплеку. Со сцены никто ничего не разобрал. Грейс, накидывавшая петли в партере, решила, что он обращает их внимание на войну, на число убитых и раненых. Мередит пытался объяснить, что пьеса написана задолго до Пepвой, а тем более Второй мировой бойни. И в 1915 году мистер Барри сам писал Джорджу, своему приемному сыну, кстати, прототипу одного из пропащих мальчишек, как ему теперь чужды ратные подвиги. «Война мне решительно омерзела». И — в довершение всего — через несколько дней Джордж был убит пулей в голову, когда его батальон шел на Сент-Элуа.
