Чимаманда Адичи - Половина желтого солнца
— Я говорил с мамой, а то приехал бы раньше. — Оденигбо прижался губами к ее губам и, отстранившись, вопросительно кивнул на ее поношенную блузу. — Ты что, не идешь в клуб?
— Я готовлю.
— Угву мне все рассказал. Прости за поведение мамы.
— Мне пришлось уйти из… твоего дома.
— Ну и напрасно, нкем. Пускай себе бушует, не все ли равно? — Оденигбо положил на стол журнал «Драм» и зашагал взад-вперед по комнате. — Я решил поговорить с доктором Окоро о забастовке рабочих. Безобразие, что Балева и его шайка с ходу отметают их требования. Просто безобразие! Нужна наша поддержка. Нельзя стоять в стороне.
— Твоя мать закатила скандал.
— Ты злишься? — недоуменно спросил Оденигбо. Он сел в кресло, и Оланна впервые заметила, как пусто в ее квартире, как неуютно. Все ее вещи — в доме Оденигбо, все ее любимые книги — на полках в его кабинете. — Нкем, вот уж не думал, что ты примешь маму так близко к сердцу. Она не ведает, что творит, — темная деревенская женщина. Ищет себе место в новом мире, а ее знания и умения больше подходят для старого.
Оденигбо встал и протянул руки к Оланне, но она отстранилась и пошла на кухню.
— Ты никогда не говорил со мной о маме. И ни разу не позвал меня с собой к ней в Аббу.
— Да брось ты, нкем. Не так уж часто я к ней езжу, а в прошлый раз звал тебя, но ты собиралась в Лагос.
Оланна подошла к плите и принялась водить по ней мочалкой, стоя к Оденигбо спиной. Ей казалось, она предала и его, и себя, позволив матери Оденигбо причинить ей боль. Надо быть выше, выбросить из головы бред деревенской старухи; хватит жалеть, что промолчала, хватит прокручивать в голове, как надо было ответить. И все-таки на душе было гнусно, особенно из-за Оденигбо, — похоже, он ждал от нее большего великодушия. Наверняка он теперь считает ее вздорной, мелочно-обидчивой и, хуже того, может оказаться прав. Оланна всегда готова была допустить его правоту. Мелькнула нелепая мысль порвать с ним, но тут же на смену пришла мысль более здравая: любить, не цепляясь за него. Слишком уж она за него держится — из-за этого он невольно обретает над ней власть. Рядом с ним Оланне часто казалось, что у нее нет выбора.
— Что приготовила? — спросил Оденигбо.
— Рис. — Оланна сполоснула мочалку и убрала на место. — Ты же собирался на теннис.
— Я хотел пойти с тобой.
— Мне не до тенниса. — Оланна повернулась к нему: — По-твоему, если твоя мама из деревни, значит, ей все прощается? Мои деревенские знакомые так себя не ведут.
— Нкем, вся мамина жизнь — в Аббе. Ты представляешь, какое это захолустье? Разумеется, она боится образованной женщины, с которой живет сын. Разумеется, считает тебя ведьмой. Иного объяснения ей не понять. Настоящая трагедия нашего постколониального общества не в том, что у большинства людей не спросили, хотят ли они жить в новом мире, а в том, что их не научили бороться за свои права в нем.
— Ты говорил с ней об этом?
— А что толку? Слушай-ка, я хочу застать в клубе доктора Окоро. Вернусь, тогда поговорим. Я ночую здесь.
Оланна, не ответив, стала мыть руки. Мог бы позвать ее домой и поговорить с матерью при ней, ради нее. А он, как нашкодивший мальчишка, прячется от матери.
— Нет, — отрезала Оланна.
— Что?
— Нет, я сказала. — Она пошла в гостиную, забыв вытереть руки. Квартира стала вдруг тесной.
— Да что с тобой, Оланна?
Оланна мотнула головой. Пусть даже не пытается внушить ей, будто с ней что-то не так. Она вправе обижаться, вправе не мириться с унижением в угоду показной широте взглядов. И она будет отстаивать свое право.
— Иди. — Оланна указала на дверь. — Иди играй в свой теннис и не возвращайся.
Оденигбо вышел, хлопнув дверью. Они еще ни разу не ссорились; с другими он бывал нетерпим, с ней же — никогда. Или он просто не принимал всерьез ее суждений? Голова шла кругом. Оланна села одна за голый обеденный стол — даже ее подставки под тарелки и те остались у Оденигбо — и принялась за рис. Он получился пресным, ничего общего с шедеврами Угву. Она включила радио. Выключила. И собралась к соседке Эдне Уэйлер — ей уже давно хотелось поближе познакомиться с миловидной чернокожей американкой, что приносила ей накрытые салфетками тарелки с американским печеньем. Но на пороге передумала и никуда не пошла. Оставив на кухне недоеденный рис, сняла трубку телефона и дождалась ответа телефонистки.
— Называйте номер, быстро, у меня дел по горло, — прогнусила та лениво.
Оланна привыкла к грубости операторов, но со столь откровенным хамством столкнулась впервые.
— Наbа,[50] будете меня задерживать — прерву связь, — рявкнула телефонистка.
Оланна со вздохом продиктовала номер Кайнене.
Кайнене ответила сонным голосом:
— Оланна? Что-нибудь случилось?
Родная сестра думает, что раз она звонит, значит, что-то стряслось.
— Нет, ничего. Просто хотела сказать kedu, узнать, как дела.
— А я испугалась. — Кайнене зевнула. — Как Нсукка? Как твой бунтарь?
— У Оденигбо все хорошо. В Нсукке тоже.
— Ричард, похоже, без ума от Нсукки. И от твоего любовника.
— Приезжай в гости.
— Нам с Ричардом удобней видеться в Порт-Харкорте. Конура, в которой его там поселили, для нас тесновата.
Оланна хотела возразить, что она имела в виду другое — приезжай к нам с Оденигбо. Но Кайнене, конечно, и так догадалась, только предпочла сделать вид, что не поняла.
— Я в следующем месяце еду в Лондон, — сказала Оланна. — Поедешь со мной?
— У меня дел невпроворот. В отпуск пока рановато.
— Почему мы больше не разговариваем, Кайнене?
— Нашла что спросить.
Вопрос позабавил Кайнене, и Оланна представила ее насмешливую полуулыбку.
— Просто хочу понять, почему мы перестали разговаривать, — повторила Оланна. Кайнене не ответила. В трубке что-то пискнуло. Обе молчали так долго, что Оланне пришлось извиниться. — Не стану тебя задерживать, — проговорила она.
— Придешь на будущей неделе к папе на ужин? — поинтересовалась Кайнене.
— Нет.
— Так я и думала. Чересчур пышно для тебя и твоего скромняги-революционера?
— Не стану тебя задерживать, — повторила Оланна. Собралась назвать телефонистке мамин номер, но передумала и уронила трубку на рычаг.
Установить в квартире телефон ее уговорили родители, пропустив мимо ушей, что она собирается жить с Оденигбо. Оланна возражала, но слабо; с тем же вялым «нет» принимала она и частые переводы денег на свой счет в банке, и новую «импалу» с мягкой обивкой.
Хотелось опереться на кого-то, или быть как те, кому не нужна опора. Как Кайнене. Оланна назвала телефонистке номер Мухаммеда в Кано, хоть и знала, что Мухаммед за границей; все тот же голос прогнусил: «У вас сегодня слишком много звонков». Трубку никто не брал, но Оланна долго слушала гудки. Потом опустилась на холодный пол и прижалась лицом к стене, чтобы свет не резал глаза.
Приезд матери Оденигбо испугал ее, похитил что-то дорогое. Казалось, она слишком долго не обращала внимания на рассыпанные жемчужины, и вот настало время бережно нанизать их, чтобы сохранить ожерелье. Мысль пришла неожиданно: она хочет от Оденигбо ребенка. Они никогда всерьез не обсуждали детей. Оланна однажды призналась Оденигбо, что не испытывает пресловутой женской потребности во что бы то ни стало родить и за это мать называла ее ненормальной, пока и Кайнене не сказала, что тоже ничего подобного не чувствует. Оденигбо посмеялся: мол, как ни крути, дать жизнь ребенку в нашем несправедливом мире — вопиюще буржуазный поступок. Так и сказал: «вопиюще буржуазный поступок»… Нелепые слова, бесконечно далекие от истины. Но ведь и она до сих пор всерьез не задумывалась о ребенке; новое, доселе незнакомое чувство молнией обожгло ее. Хотелось ощутить внутри живую тяжесть ребенка, его ребенка.
Вечером, услышав звонок, Оланна вылезла из ванны и, завернувшись в полотенце, пошла открывать. Оденигбо держал в руках газетный сверток с суйи;[51] Оланна с порога учуяла пряный, дымный аромат.
— Все еще злишься? — спросил Оденигбо.
— Да.
— Одевайся, поедем домой. Я поговорю с мамой.
От него пахло бренди. Он вошел в дом, положил на стол сверток, и во взгляде покрасневших глаз мелькнула беззащитность, которая обычно так хорошо пряталась под маской уверенности и многоречивости. Что ж, и ему знаком страх. Он обнял ее, она уткнулась лицом ему в шею и тихо сказала: «Нет, не надо. Останься».
Когда мать Оденигбо уехала, Оланна вернулась к нему. Угву встретил ее словами: «Простите, мэм», как будто и он был в ответе за поступок Матушки. Теребя карман передника, он продолжил:
— Вчера вечером, когда Матушка с Амалой уехали, я видел черную кошку. Возле гаража. — Угву помолчал. — Черная кошка означает зло.
