Анатолий Рыбаков - Екатерина Воронина
Отойдя в глубь кабины, Николай сердито отозвался:
– Ты себя с ней не равняй. У нее не работа на уме, а другое. Чего она с тобой секретничала?
– Бабье дело! Жакет просила одолжить на вечер. – Соня улыбнулась двусмысленно. – «Керчь» на угольном причале. Свидание сегодня с Сережей.
Улыбка Сони окончательно вывела Николая из себя.
– И ты дала, конечно?
– Чего?
– Жакет, говорю, дала?
– Почему не дать? Жалко разве?
Он с обидой вспомнил, как покупал Соне этот серый костюм.
– Я тебе говорил: не вмешивайся в их дела!
– Чем же я вмешиваюсь? – удивилась Соня. – Попросила – я и дала.
Он упрямо продолжал свое:
– Какая эта Дуся, все знают.
– Человек холостой, не залежится, – рассмеялась Соня. – Не Дуся, так другая. А Дуся его любит.
Николай презрительно скривил губы.
– Сколько она их перелюбила?! Теперь Сергея подхватила. И ему это ни к чему! Ему жена нужна – человек!
Соня вздохнула:
– Дело житейское, Коля. Так просто его не решишь.
Он отвернулся к окну. Кого защищает… Ошуркову! Конечно, Клара плохая женщина, но ведь сын у него.
– У Сутырина ребенок, это понимать надо. Посмотреть, как бы ты заговорила, если бы я тебя с ребятами бросил, посмотреть бы!
Соня стояла не оборачиваясь, и он увидел, как вздрогнула ее спина, точно нервная волна пробежала но ней. Он не видел ее лица, но почувствовал на нем то страдальческое выражение, которое видел только один раз, давно, когда прогулял с товарищем ночь и вернулся домой на другой день к вечеру, – выражение, которое так поразило его тогда.
Вырвалось же!
Он понимал, что надо что-то сказать, шуткой, ласковым словом исправить сделанное, но он не умел ни хитрить, ни оправдываться.
Соня продолжала работать, то правой, то левой рукой вращая штурвал контроллера. Николай исподлобья смотрел на нее, на ее спину, такую узенькую и смешную в сером халате. И у него было такое чувство, точно он стеганул хлыстом по этой слабой и беззащитной спине. Черт бы побрал Ошуркову, из-за нее все получилось!
– Эй, на кране, – крикнули из трюма, – скоро ль вагон кончим?
– Как кончим, так и скажем, – как бы про себя ответила Соня и обернулась к Николаю. – Уж какой грузчик начнет спрашивать, много ль в вагоне осталось, – непременно лодырь.
Она только скользнула по Николаю испытующим взглядом из-под полуприкрытых век и отвернулась. Но он увидел выражение ее глаз, затаенно-внимательных и блестящих, точно зародилась и утонула в них невидимая слеза. И в этом взгляде и в том, что она повернулась к нему, пусть на секунду, и первая заговорила с ним, пусть о чем-то постороннем, он почувствовал не осуждение тому, что он сказал, а жалость к нему. Что-то дрогнуло в его сердце, и, скрывая выступившую на лице краску, он отвернулся, хотя Соня уже не смотрела на него.
Глава пятнадцатая
Дверь в квартиру была открыта. В столовой на диване спала Мария Спиридоновна. Уже разбудив ее, Дуся сообразила, что ей сегодня выходить в ночную смену, оттого и спит.
– Смотрю – дверь открыта, никого нет, дай, думаю, зайду, – сказала Дуся.
Мария Спиридоновна сонными глазами посмотрела на Дусю, зевнула и прикрыла ладонью рот.
– За делом, что ль, пришла?
Дуся сказала про жакет.
Кряхтя и болезненно морщась, Мария Спиридоновна встала и пошла в спальню. Она ступала тяжело и медленно, точно ей доставляло удовольствие быть дома не такой быстрой и энергичной, как на работе, будто в расслаблении всего тела и заключался подлинный отдых. Дуся завистливым взглядом окинула просторную квартиру Ермаковых. Три комнаты, ванная, шкафы в стенах. И за всю эту благодать – те же сто рублей в месяц, которые она платит за свою жалкую комнатушку в Ведерникове… Если бы она продолжала жить в общежитии, то, может быть, со временем и получила бы комнату в новых корпусах. А теперь, как перешла в деревню, разве дадут? Только если Сереже что-нибудь к зиме. Дом плавсостава должны вот-вот кончить.
Мария Спиридоновна вынесла жакет.
– «Керчь» небось пришла?
– Пришла, – коротко ответила Дуся, заворачивая жакет в газетный лист.
Мария Спиридоновна снова опустилась на диван, исподлобья посмотрела на широкие Дусины плечи.
– Влезет?
– Узковат, да ничего. Я уже его надевала.
– Твой-то разорился бы на костюм.
Дуся осторожно, чтобы не смять жакет, затянула шпагат.
– С каких это шишей? У него ребенок. Какая копейка есть – все туда.
– Это правильно, – согласилась Мария Спиридоновна, снова укладываясь на диване. – Ну, беги, девка, мне досыпать надо.
Дуся сказала правду. Она ничего не позволяла Сутырину тратить на нее. Пусть люди не говорят, что она у его сына отрывает. Даже за комнату, снятую только для того, чтобы встречаться с ним, она платила сама, хотя Сутырин был представлен хозяйке как муж.
В общежитии койка стоила Дусе тридцать рублей в месяц. И постельное белье каждую неделю меняли за те же деньги. За комнату же она платит сто рублей, и всякой мелочью пришлось обзаводиться. А весной, перед навигацией, какой заработок?!
Деревня Ведерниково, где снимала комнату Дуся, давно уже вошла в черту города. Это название продолжали носить несколько узких уличек, вымощенных неровным булыжником и уставленных маленькими домиками с крошечными палисадниками впереди и такими же крошечными огородами сзади. Улички расположились в овраге, образованном высохшим руслом речушки Веди, и были стиснуты с одной стороны новыми кварталами города, с другой – разрастающимся поселком машиностроительного завода. Каждый год эти мощные соседи предпринимали энергичное наступление на остатки Ведерникова, и тогда один или два ряда домов шли на снос – каждый новый корпус занимал целую улицу.
Раньше здесь жили ломовые извозчики, портовые грузчики, огородники. Еще в тридцатых годах жители занимались сельским хозяйством. Но постепенно этот однородный состав населения размывался. Кто работал в порту, кто – на машиностроительном заводе, на железной дороге, на предприятиях города. Но все дома продолжали оставаться частновладельческими, и хозяева сдавали комнаты внаем.
Это был кусок деревни, сохранившийся среди громадных и шумных городских кварталов. По асфальтированному шоссе мчались машины, трамваи, троллейбусы, а рядом по узким улицам расхаживали гуси, бродили, ощипывая кустарник, козы, валялись в канавах свиньи, хрюкали поросята, в хлевах мычали коровы. Хозяйки судачили у водоразборных колонок, выстиранное белье висело в палисадниках, люди, приходя с работы, умывались под прикрепленными к дереву умывальниками, копались в огородах, возились в саду.
Крохотная комната, которую снимала Дуся, была переделана из чулана, пристроенного к большому пятистенному дому. Дощатые стены пристройки были засыпаны внутри шлаком, а снаружи оштукатурены и побелены. Самый дом был сооружен из бревен, хотя и посеревших от времени, но своей толщиной производивших впечатление долговечности. Из комнаты был самостоятельный выход в сени, за что Дуся особенно ценила свое жилье, – не надо было ходить через хозяйские комнаты. Создавалась иллюзия своей, отдельной квартиры. Хотя хозяевам Сутырин был представлен как муж, она платит за комнату, и до того, кто к ней ходит, хозяевам дела нет, все же с отдельным ходом лучше: разговоров меньше.
Кровать, стол, два стула составляли скромную обстановку комнатушки.
Синька, примешанная в раствор, придавала белым стенам голубоватый оттенок, особенно ощутимый рядом с блестяще-белыми, почти кремовыми наличниками окон и низким побеленным потолком.
Если вид марлевых занавесок на окнах и белой простыни в углу, заменявшей платяной шкаф, удручал Ошуркову, то постель была предметом ее гордости.
Высокая, с горой подушек в белоснежных наволочках, застланная двумя ватными одеялами и покрытая кружевным покрывалом, она придавала комнате семейный вид, который имел особую прелесть для нее, шесть лет прожившей на койке в общежитии, и, по ее расчетам, привлекательный для Сутырина, человека немолодого и жаждущего домашнего уюта. Она чувствовала себя здесь не любовницей, а женой.
Она услышала громкий разговор во дворе, по голосам узнала хозяйку и ее сестру.
– Какой он ей муж? – говорила сестра. – Снял для нее комнату, вот и муж.
Затаив дыхание, Дуся стояла у окна, прислушиваясь к их разговору. Из-за занавески она хорошо видела обеих женщин, склонившихся над грядками огорода, – маленькую толстенькую хозяйку и ее сестру, тощую старую деву.
– Так ведь штурман он, – говорила хозяйка, – в плавании, оттого и бывает редко.
– А вещи? – отвечала сестра. – Разве так живут семейные люди? Ни посуды своей, – продолжала сестра, – ни стола, ни стула.
– Молодожены, – сказала хозяйка. – Обзаведутся.
– Молодожены? – иронически повторила сестра. – А почему молодой-то не прописывается? Прописан небось дома, где жена с детками.
