Василий Белов - Кануны

Клюшин пустил лошадь одну и тоже пересел к Павлу на дровни. Все трое закурили. Носатый, с нависшими бровями и разной величины глазами Степан курил молча, Евграф рассказывал, как вчера собиралась у Палашки беседа. Селька, младший брат Игнахи Сопронова, пришел к девкам с какой-то книгой.

— Толстущая, толще Библии, называется капитальная, — объяснял Евграф. — Кладите, говорит, девки, свои прялки, проведем политграмоту. Тут Тонька-пигалица и спрашивает: «Что это ты, Селя, где эку взял?» А соплюн-то как на ее взвился: «Не Селя, а Селиверст Павлович!» Меня, говорит, и в Ольховице зовут по отчеству.

— Неужели так и сказал? — То ли от смеха, то ли от табаку Клюшин закашлялся.

— Ей-богу, все точь-в-точь, я на полатях лежал.

— Ну дак читал он девкам эту капитальную книгу?

— Читал. Читал, читал, а девки вот в прялки порскают. Вдруг Тонька как запоет: «Ягодиночка с портфелем не глядит, хоть лопни, поглядела я в портфель, а в портфеле сопли». Что тут у их поднялось, прямо беда. Я на девок с полатей прикрикнул, чтобы не скалились. Может, говорю, там и дело написано.

— Значит, Селиверст Павлович.

— Павлович.

Лес дремал предвесенней глубокой дремой. Наезженный зимник вился по мелким яружкам, уходил все дальше, огибая невысокие сосняки. Тихо. Только кое-где стучали дятлы. Поскрипывала кожа упряжи, да иногда деловито фырчали кони.

Евграф рассказал племяннику, как найти роговское стожье, и пересел на свои дровни. Еще раньше свернул на свои полянки Степан Клюшин.

Павел быстро нашел стога. Мерин в целок, уверенно шел по глубокому снегу. Обминая дорогу, Павел дважды объехал вокруг крайнего от леса стога, бросил коню сена и обил снег. С ласковой нежностью Павел подумал о том, что стог метала, наверное, Верушка. Он снял вилами обвершье, и в лесу, в тишине, на снежной полянке пахнуло зеленым, забытым. Словно добрый поклон от невозвратного лета передал коню и человеку распечатанный стог.

Павел с наслаждением поднимал вилами широкие плоские пласты, кидал их на кресловины дровней. За все эти свадебные дни он стосковался по крепкой, выбивающей пот работе. Через час воз был сложен, затянут ужищем и причесан вилами. Павел прибрал оброненное вокруг сено и пошел в лес: теща наказала наломать сосновых лапок на помело.

Он выбрал подходящую сосенку, но оглянулся и враз позабыл про Аксиньин наказ. Саженях в ста от него зеленой горой высилась сосна. Павел замер, словно боясь вспугнуть зеленое лесное видение, никогда не видел он такой великой сосны. Ветер обдул с дерева все до последней снежинки, каждая тяжелая лапа будто жила сама по себе, гордая своей отдельной красотой и независимая от других. Но как же едины, как дружны были эти широкие лапы на отдельных толстых оранжево-медных сучьях, спадающих от материнского, в три обхвата, ствола!

— Ух, матушка! — выдохнул Павел. — Вот где тебя нашел, привел бог…

Он знал, что это та самая сосна. Много лет она снилась ему по ночам: он видел ее много раз то в июньском золотом солнечном дыме, то в голубоватом апрельском просторном воздухе над синим, никем не тронутым снегом. Сколько раз он искал ее во сне, подолгу, со сладкой мукой; сколько раз находил, а потом либо блудился и терял ее, либо просыпался. Всегда после такого сна он с неделю жил с этой тревожно-радостной мукой в душе.

Стараясь успокоиться, Павел подошел ближе. Обтопал снег и смерил толщину кушаком, потом отошел и прикинул высоту. До верхних мутовок было верных шестьдесят топорищ, могучий ствол уходил высоко в небеса.

Павел, как пьяный, пошел к стогу. Мерин Карько добродушно хрупал сенцо, тишина везде была необъятная. Только далеко где-то, выезжая на дорогу, сморкался Евграф, да мерин хрупал зеленое сено, и в большом лошадином глазу мелькнуло тонкое зыбкое отражение человека и леса.

«Она, она, милая, она, матушка…» — думал Павел, боясь оглянуться, а вдруг почудилось? Осмелился, оглянулся… Сосна стояла по-прежнему, не шевелясь ни одной иглой, будто заколдованная.

— Хгыть! — по-ушкуйному крикнул Павел и прыгнул на воз. Сразу напружинившийся Карько, словно вплавь, сильными прыжками по глубокому снегу легко вынес на дорогу груженые дровни. Евграф с Клюшиным тоже выезжали с полянок.

— Беги, божат, ко мне, покурим, что ли!

Евграф пустил кобылу одну за колюшинским возом и пересел. Он видел, как племянник дважды просыпал табак, не мог свернуть цигарку.

— Ты что это? Умаялся, видать, за ночь-то, руки трясутся… Ну, это дело простительное, я тоже, бывало, глаз не смыкал, оно точно.

Пашка свернул-таки цигарку.

— Божат, что я тебе скажу…

— Ну?

— Давай мельницу строить, а?

— А что, парень, я…

Но Павел не дал ему договорить…

— Взлобок-то на отцовом отрубе… У ветра как на ладони… Сейчас сосну видел, для стояка лучше не надо… А, божатко! Двое-то нас и отца сманим, а?

Пашка сжал кулаки, скрипнул зубами. Шубная рукавица упала в снег.

— Тпры, — потянул за вожжу Евграф. — Охолони, парень, маленько.

И граблями достал из снега рукавицу. Павел затих, отвернулся.

Евграф молча тянул цигарку. Карько споро ступал по дороге.

— Уменья-то хватит? — тихо спросил Евграф, но сразу и пожалел, что спросил.

— Д, я ж… я жо… — Павел, заикаясь, схватил дядю за плечи. — Э, да что говорить…

Он плюнул в снег, отвернулся, а Евграф вдруг сдернул с головы свою собачью, сшитую Судейкиным шапку и хлопнул ею по рукавице.

— А давай, Пашка! Я за такое дело! Последнюю телушку решу! Только, чур — бабам пока не сказывать! Оне, мокрохвостки, заревят, мороки не оберешься…

— Божатко! Да мы, да мы… мы ее за два лета… — Павел по-медвежьи облапил дядюшку.

…Он словно во сне подъехал к дому. Пока бабы носили сено под крышу, распряг и обрядил Карька, прибрал упряжь. Вечером после ужина Вера и Аксинья ушли прясть к Мироновым, а сам Евграф пришел к Роговым.

Иван Никитич при свете лампы набивал обруч на новую шайку. Евграф подмигнул Пашке, чтобы тот убрался к себе, и подсел к деду Никите.

Павел поднялся наверх. Не зная, куда деваться от нетерпения, метнулся туда-сюда, ничком бросился на кровать. Вскочил, сел у окна, снова лег. Он думал о своей будущей мельнице. Согласится ли отец, откликнется ли на Евграфовы уговоры? Они еще не знали, что такое мельница-ветрянка. Хлеба много — покупай свиней, денег много — строй мельницу, говорится в пословице. А какие у тестя деньги? На Евграфе тоже далеко не уедешь: на свадьбе гулял в холщовой рубахе. Один перед, что на виду, сатиновый. У каждого семья, хозяйство. Скоро весна, надо пахать-сеять, а там паренину пахать, навоз возить. А тут и сенокос не задолит. Кто будет делать все это? Одним бабам с полевой работой не справиться. Павел знал по опыту: затянешь строительство — пиши пропало. Мужики охладеют к делу, кто-нибудь выйдет, возьмет обратно свой пай, пойдут прахом труды и заботы. И будет стоять в чистом поле не мельница, а один поднебесный стояк. На радость воронам, людям на потеху… Нет, что ни говори, а ежели строить, то строить надо за год, самое большое за полтора. Ночей не спать, по гостям не ходить… Пока мало-маля есть хлебушко, пусть мужики урежут яровой клин, а часть земли отдадут в аренду. Скотины придется кое-какой лишиться, продать часы…

При всех этих мыслях у Павла захолодило под ложечкой. Может, отступиться, пока не поздно? Жить как все. Нет, столько годов ждал, сколько дум передумал о новой мельнице. Покойный дед за жизнь успел срубить три мельницы. Правда, последнюю, да и то не мельницу, а толчею, рубил он, Павел, но делал все по отцовской указке. Это подтесни, тут клин забей. Во многом не соглашался, но приходилось делать. Теперь вот своя воля… Построит свою, какую надо, на два постава, с жерновами и ступами. О шести махах, с негромоздким удобным амбаром, чтобы легко, в одну бабью силу, наворачивалась на ветер, чтобы толкла и молола даже при самом спокойном и слабосильном ветре — при травяном…

Павел не мог больше терпеть и спустился вниз. Дядя Евграф, облокотясь на столешницу, молча сидел на лавке. Иван Никитич, тоже молча, набивал второй обруч. И Павел сразу все понял. Он хватил с горя ковш холодянки и, постаревший, ссутуленный, пошел обратно наверх. Обернулся.

— Эх вы…

Дед Никита, глядевший на всех поверх своих железных очков, вдруг отложил книгу.

— Ванькя… а Ванькя?

Иван Никитич не отозвался.

— Да што вы и за мужики? — тонко крикнул Никита и хлопнул своей костяной ладошкой по столу. — Гляжу я на вас, вроде вы уже и не мужики, а бабы. Ох, Пашка, мне бы прежние годы, я бы… Ух вы, Аники-воины! Лежни! На бога нету у вас надежи, на бога!

— Ну, тятька! — рассмеялся Иван Никитич. — Экой ты стал бойкой…

— И бойкой! Парень вам дело говорит, за десять верст молоть ездим! Вам и народ спасибо скажет!

— Народ скажет, а Сопронов укажет, — заметил Иван Никитич. — Время-то, вишь, ненадежное.