Виктор Пелевин - Ампир «В»

– Тебя не поймешь. То никак не дождешься, то слишком рано… Да не бойся ты. Ничего страшного в этом нет.

– Что мне нужно делать?

– Ничего. Жди, скоро приедет курьер и привезет пакет. В нем будут инструкции.

– Можно я тебе перезвоню? – спросил я. – Если возникнут вопросы?

– Вопросов не возникнет, – ответил Митра. – Если, конечно, ты не будешь их специально выдумывать. Звонить не надо. Я тебя встречу.

– Где?

– Увидишь, – сказал Митра и отключился.

Я положил трубку и сел на диван.

Я точно знал, что не хочу никакого грехопадения. Мне хотелось одного – посидеть в тишине и успокоиться. Я надеялся, что мне придет в голову какая-то спасительная мысль, какой-то хитроумный выход из ситуации. Он, несомненно, существовал, и нужны были только несколько минут сосредоточенности, чтобы обнаружить его. Я закрыл глаза.

И тут в дверь позвонили.

Я встал и обреченно поплелся открывать.

Но за дверью никого не оказалось – только на полу стояла маленькая черная шкатулка. Я отнес ее в гостиную. Поставив шкатулку на стол, я отправился в ванную – почему-то мне захотелось лишний раз принять душ.

Я тщательно вымылся и причесался, намазав волосы гелем. Затем пошел в спальню и надел свой лучший наряд – комбинацию пиджака, рубашки и брюк, снятую с манекена в торговом зале «LovemarX».

Откладывать момент истины дальше было невозможно. Вернувшись в гостиную, я открыл шкатулку.

Внутри, на красной бархатной подкладке, лежал маленький сосуд темного стекла в виде сложившей крылья мыши. Вместо головы у нее был череп-пробка. Рядом лежала записка.

Рама,

Пожалуйста, потрать пару минут, чтобы заучить наизусть приветствие, которое по традиции должен произнести молодой вампир. Оно очень простое: «Рама Второй в Хартланд прибыл!» Надеюсь, ты с этим справишься.

У тебя может возникнуть вопрос – почему Рама Второй? По традиции к имени вампира в торжественных случаях добавляется номер, который играет роль фамилии. Я, например, Энлиль Седьмой. Это, конечно, не значит, что до меня было шесть Энлилей, а до тебя – один Рама. Их было гораздо больше. Но для краткости мы используем только последний разряд в порядковом числе. Энлиль Одиннадцатый будет опять Энлилем Первым.

Не волнуйся и не переживай. Все у нас получится.

Успеха,

Я поглядел на флакон. Видимо, дальнейшие инструкции содержались в препарате.

Я вспомнил, что Хартланд – это нечто полумифическое, геополитический фетиш, который мусолят на круглых столах в редакциях национально-освободительных газет, когда надо показать спонсорам, что работа идет полным ходом. Значения этого термина я не знал. Участники этих круглых столов, скорее всего, тоже.

Что здесь имеется в виду? Может быть, какое-то сокровенное место? От «heart» – сердце? Наверно, это метафора… Вообще-то метафоры разные бывают, подумал я. Запрут в комнате с каким-нибудь бомжем и скажут – «хочешь быть вампиром – сожри его сердце…» Вот и будет Хартланд. И что тогда делать?

– Скоро узнаем, – сказал в комнате чей-то резкий и решительный голос.

Я понял, что это сказал я сам. Одновременно я заметил еще одну странную вещь. Мне казалось, что я полон сомнений и страхов – а мои руки тем временем деловито открыли флакон, вынув из него хрустальный череп… Какая-то моя часть умоляла не торопиться и отложить процедуру – но язык уже взял управление на себя.

Во флаконе оказалась ровно одна капля жидкости. Я перелил ее в рот и тщательно втер в верхнюю десну.

Ничего не произошло.

Я решил, что препарат действует не сразу и сел на диван. Вспомнив про приветствие, которое просил меня выучить Энлиль Маратович, я стал тихо повторять:

– Рама Второй в Хартланд прибыл! Рама Второй в Хартланд прибыл!

Через минуту у меня возникла уверенность, что забыть этих слов я не смогу уже никогда и ни при каких обстоятельствах. Я перестал бубнить их себе под нос. И тогда стала слышна музыка.

Где-то играл реквием Верди (теперь я часто узнавал классику, и каждый раз удивлялся своим обширным познаниям в этой области). Кажется, музыку слушали этажом выше… А может быть, и за стеной – трудно было определить точно. Мне стало казаться, что именно музыка, а не ветер заставляет шторы трепетать.

Я расслабился и стал слушать.

То ли из-за грозной музыки, то ли из-за мигания вечернего света за развевающейся шторой мне стало казаться, что с миром происходят странные изменения.

Почему-то он стал походить на сонное царство. Это было непонятно – я никогда не видел сонного царства, только читал о нем в сказках, и не знал, как оно должно выглядеть. Но я чувствовал, что геометрия старинной мебели, ромбы паркета и облицовка камина идеально подходят для того, чтобы оказаться попросту чьим-то сном… Я догадался, что думаю о сонном царстве потому, что меня самого клонит в сон.

Не хватало только проспать самое важное событие в жизни. Я встал и принялся ходить по комнате взад-вперед. Мне пришло в голову, что я мог уснуть, и мне просто снится, будто я хожу по комнате.

А вслед за этим началось страшное.

Я понял, что во флаконе мог быть яд. И я мог не уснуть, а умереть, и все происходящее со мной – просто затухание остаточных разрядов в электрических контурах мозга. Эта мысль была непереносимо жуткой. Я подумал, что если бы я спал, то от страха наверняка проснулся бы. Но мне сразу показалось, что мой испуг на самом деле слишком вялый, и именно это доказывает, что я сплю.

Или умер.

Потому что смерть, понял я, это просто сон, который с каждой секундой становится все глубже – такой сон, из которого просыпаешься не туда, где был раньше, а в иное измерение. И кто знает, сколько времени он может сниться?

Может быть, вся моя вампирическая карьера – это просто смерть, которую я пытаюсь скрыть от себя как можно дольше? А «важное событие», которого я жду, и есть момент, когда мне придется сознаться во всем самому себе?

Я попытался отогнать эту мысль, но не смог. Наоборот, я находил все больше подтверждений своей жуткой догадке.

Мне вспомнилось, что вампиры во все времена считались живыми мертвецами – днем они лежали в гробах, синие и холодные, а по ночам вставали согреться глотком теплой крови… Может быть, чтобы стать вампиром окончательно, надо было умереть? И эта прозрачная капля из-под хрустального черепа – последний пропуск в новый мир?

Я понял, что если я действительно умер, этот страх может нарастать бесконечно. Больше того, он способен длиться всю вечность – время ведь субъективно. Последние химические искры сознания могут выглядеть изнутри как угодно – ничто не мешает им растянуться на много миллионов лет. А вдруг все действительно кончается так? Желто-красные вспышки заката, ветер, камин, паркет – и вечная смерть… И люди не знают ничего про этот ужас, потому что никто не вернулся к ним рассказать.

«Libera me, Domine, de morte aeterna…» – пропел далекий голос. Действительно ли наверху играл Верди? Или это мой гибнущий мозг превратил в музыку понимание своей судьбы?

Я понял, что если не сделаю над собой усилия и не проснусь, то так и провалюсь навсегда в этот черный колодец, и уже неважно будет, спал я или нет, потому что ужас, который обнажился передо мной, был глубже сна и бодрствования, и вообще всего мне известного. Самым поразительным было то, что вход в ловушку лежал практически на виду – туда вела простая последовательность вполне обыденных мыслей, и было непонятно, почему все без исключения люди еще не попали в эту мертвую петлю ума.

«Так это и есть вечная смерть? – подумал я. – Вот про что они поют… Нет, не может быть. Я выберусь отсюда, чего бы мне это ни стоило!»

Надо было стряхнуть с себя оцепенение. Я попытался содрать с себя пленку кошмара – прямо руками, как будто она была чем-то физическим.

И вдруг я понял, что это уже не руки.

Вместо них я увидел какие-то черные лоскуты, покрытые коротким блестящим мехом наподобие кротовьего. Мои пальцы были сжаты в темные мозолистые кулаки с неправдоподобно большими ороговевшими костяшками, как бывает у фанатичных каратистов. Я попытался разжать их, но не смог – что-то мешало, словно пальцы были стянуты бинтом. Я удвоил усилие, и вдруг мои кисти раскрылись, но не как обычные человеческие пятерни, а как два черных зонта. Я посмотрел на свои пальцы и понял, что у меня их больше нет.

На их месте были длинные кости, соединенные кожистыми перепонками. Сохранился только большой палец, торчавший из крыла, как ствол авиационной пушки. Он кончался кривым и острым ногтем размером с хороший штык. Я повернулся к зеркалу, уже догадываясь, что увижу.

Мое лицо стало морщинистой мордой – невообразимой помесью свиньи и бульдога, с раздвоенной нижней губой и носом, похожим на сложенное гармошкой рыло. У меня были огромные конические уши со множеством сложных перегородок внутри и низкий лоб, заросший черной шерстью. Над моей головой высился длинный рог, круто загибающийся назад. Я был низкого роста, с бочкообразным мохнатым торсом и маленькими кривыми ногами. Но самым жутким были глаза – маленькие, хитрые, безжалостные и цинично-умные, как у милиционера с Москворецкого рынка.