Габриэль Гарсиа Маркес - О любви и прочих бесах
— Не мучайте себя понапрасну, — мягко сказал он. — Скорее всего вы зашли просто поговорить о ней.
Делауро почувствовал себя раздетым догола. Он вскочил, ища глазами дверь, и не выскочил стремглав из комнаты только потому, что в самом деле был полуодет. Абренунсио помогал ему облачаться в еще непросохшие одежды, стараясь задержать его для продолжения беседы. «С вами я мог бы разговаривать до скончания века», — сказал он, предлагая гостю стаканчик какого-то светлого зелья, дабы полностью восстановить зрение. А потом заставил его вернуться от самой двери, напомнив о забытом в комнате чемоданчике. Но ничто не могло рассеять мрачного уныния Делауро. Он поблагодарил хозяина за гостеприимство, за оказанную медицинскую помощь, за зелье, но ограничился лишь обещанием зайти как-нибудь в другой раз и поболтать подольше.
Он не мог подавить в себе желания немедленно увидеть Марию Анхелу. То, что уже наступила ночь, ему поначалу и не подумалось. Он хотел было пройти, как раньше, задворками, но путь преградил бурно разлившийся ручей из водостока, и пришлось по колени в воде шлепать по улице ко входу. В дверях монастыря привратница пыталась задержать его, заявив, что вот-вот будет подан сигнал отхода ко сну, но он ее отстранил:
— Приказ сеньора епископа.
Мария Анхела в испуге проснулась и не узнала его в потемках. Он не нашелся, чем объяснить свой визит в такое неподходящее время, и сказал первое, что пришло на язык:
— Твой отец желает тебя видеть.
Девочка разглядела сундучок у него в руках и вскипела:
— А я не желаю.
Он, растерявшись, спросил — почему?
— Потому, — сказала она. — Лучше умру.
Делауро хотел ослабить ей повязку на больной ноге, чтобы сделать ей что-то приятное.
— Не надо, — сказала она. — Не трогай.
Он не послушался, и тогда девочка влепила ему в лицо смачный плевок. Он не шелохнулся и подставил другую щеку. Мария Анхела плюнула еще раз и еще. Он подставлял то одну щеку, то другую, впав в экстаз от охватившего его греховного наслаждения. Закрыв глаза, читал молитву, а она осыпала его лицо плевками с той же яростной страстью, с какой молился он, и не останавливалась до тех пор, пока не увидела всю бесполезность своей затеи. И он стал зрителем страшной картины бесовской одержимости. Волосы Марии Анхелы сами собой извивались, подобно змеям Медузы, а изо рта вырывалась зеленая пена и свирепая ругань на дикарских языках. Делауро схватил свое распятие, приблизил к ее лицу и вскричал страшным голосом:
— Сгинь, кем бы ты ни был, сгинь, отродье ада!
Его крик еще более распалил вопящую девочку, которая вцепилась в узлы связывавших ее ремней. Прибежала в испуге тюремщица и старалась ее усмирить, но сделать это удалось лишь Мартине с помощью ей одной ведомых небесных сил. Делауро бежал.
Епископа за ужином встревожило отсутствие своего любимого чтеца, а Делауро тонул в море своих переживаний, и ничто в этом мире, как и в любом другом, его не волновало, кроме ужасающего видения — образа Марии Анхелы, одержимой бесом. Он укрылся в своей библиотеке, но читать не мог. Он ожесточенно молился, пел песню, сыгранную ее отцом на лютне; плакал жгучими слезами, которые вырывались из его кипящего нутра. Потом раскрыл чемоданчик Марии Анхелы и выложил на стол одну вещь за другой, ощупывал их, ловил их запах, усмиряя дикий зов плоти; любил их и разговаривал с ними неведомым стихотворным размером, пока окончательно не сник. Тогда он разделся до пояса, вынул из ящика стола плетку с железными шипами, до которой никогда не дотрагивался, и принялся истязать себя с безудержной ненавистью до тех пор, пока, казалось, не погас последний проблеск мысли о Марии Анхеле. Епископ, который не мог жить без него, нашел его полумертвым в луже крови и слез.
— Это — дьявол, — прошептал Делауро. — Это — бес, самый страшный из всех.
Пять
Епископ вызвал Делауро в свои покои для объяснений и без единой реплики выслушал его горячее выстраданное признание, заранее твердо зная, что не таинство исповеди будет совершать, а вершить строгий беспощадный суд. Единственное послабление, какое было сделано грешнику, состояло в том, что истинная причина его прегрешения осталась для всех тайной. Однако он был лишен всех своих привилегий и житейских удобств и без всякого публичного обвинения приговорен к работе прислужником в лепрозорий Любови Божьей, — в больницу для прокаженных. Делауро испросил позволения служить там пятичасовую утреннюю мессу, и его просьба была удовлетворена. Он преклонил перед епископом колена с чувством искреннего облегчения, и они вместе прочитали молитву «Отче наш». Епископ его благословил и велел встать с колен.
— Да будет с тобой милость Божья, — сказал епископ. И выбросил его напрочь из сердца.
Еще до того как Каэтано стал отбывать наказание, высокие священнослужители епархии выступили в его защиту, но епископ был непреклонен. Он высказал свою убежденность в том, что экзорцистам свойственно поддаваться искушению тех же самых бесов, которых они призваны изгонять. Его последний аргумент звучал так: Делауро не заставлял себя подавлять дьявола незыблемым авторитетом Христа, а впадал в греховный соблазн дискутировать в миру о догматах веры. Именно это, говорил епископ, и смущало его душу и едва ли не столкнуло в пропасть ереси. Однако все продолжали удивляться тому, что иерарх так сурово покарал своего любимца за подобный проступок, который заслуживал лишь того, чтобы выбить из него дурь просто по-христиански, и — аминь.
Мартина навещала Марию Анхелу с завидным постоянством. Ее тоже глубоко ранил отказ в помиловании, но девочка об этом долго не подозревала. Однажды обе они сидели у окна и вязали, и она увидела, что Мартина заливается горючими слезами. Старуха не стала скрывать причину:
— Лучше сразу умереть, чем подыхать в тюрьме.
Последняя надежда, считала она, на бесов Марии Анхелы. Ее интересовало, сколько их, как они выглядят и можно ли с ними поторговаться. Девочка насчитала их шесть, но Мартина сказала, что в шестерку затесался один африканский бог, который, наверное, и сбил с толку ее родителей. Уверенность в этом крепла со дня на день.
— Мне бы с ним потолковать, — сказала она. И уточнила: — Могу ему душу свою заложить.
Марии Анхеле пришлось изворачиваться.
— Он ни с кем не разговаривает. На него надо только смотреть — и получить ответ.
Вполне серьезно она обещала Мартине устроить их свидание в следующий раз.
Что касается Каэтано, он покорно сносил все тяготы унизительной работы в больнице. Прокаженные, находясь в состоянии узаконенного умирания, спали в крытых пальмовым листом бараках на голом земляном полу. Многие тянули из последних сил. По вторникам, в дни медицинского осмотра, они едва могли шевелиться. Каэтано вменил себе в обязанность — в качестве очистительной жертвы — обмывать их в корытах на скотном дворе. И вот в первый же вторник после наложения епитимьи, когда он с пасторским достоинством, которое не скрыть дерюжному балахону, занимался своим делом, к нему подъехал Абренунсио на жеребце, подаренном маркизом.
— Как себя чувствует ваш глаз? — спросил он.
Каэтано не дал ему возможности затеять разговор о происшедшем несчастье или выразить сочувствие по поводу его занятия и опередил его словами благодарности о примочке, которая избавила его зрачок от иллюзорного света.
— Не стоит благодарности, — сказал Абренунсио. — Я дал вам самое лучшее средство от ослепления, которое известно медицине: капли дождя.
Медик пригласил его к себе в гости. Каэтано объяснил ему, что не может выходить на улицу без разрешения. Абренунсио посоветовал плюнуть на запрет.
— Вы должны знать уязвимые места нашего вице-королевства и понимать, что законы исполняются здесь не более трех дней.
Абренунсио предложил Каэтано свободно пользоваться его библиотекой, чтобы тот читал книги в лепрозории. Каэтано был рад это слышать, но не питал особых надежд на свои возможности.
— Крепитесь, — сказал медик, трогая поводья. — Никакому творцу не придет в голову создавать человека с таким живым умом только для того, чтобы он возился с полутрупами.
На следующий вторник Абренунсио привез ему в подарок том «Философских писем» на латинском языке. Каэтано листал книгу, вдыхал ее запах, постигал всю ее значимость. Чем выше он оценивал дар, тем менее понимал медика.
— Хотел бы я знать, чему обязан вашим добрым ко мне отношением, — сказал он.
— Дело в том, что атеисты не могут достичь своей цели без клириков, — ответил Абренунсио. — Пациенты доверяют нам свое бренное тело, но не душу, а мы, подобно Дьяволу, стараемся поспорить за нее с Богом.
— Последнее противоречит вашим убеждениям, — сказал Каэтано.
— А я и сам не знаю, каковы мои убеждения.
