Сергей Алексеев - Рой
Ни одна живая душа не знала об этом. Он скрыл ту историю с погоней, даже своей жене не рассказал.
Тимофей сдал бакенщика дежурному, рассказал ему о трубе и обо всем, что произошло. Дежурный посадил Сажина в «телевизор» — комнату шириной в решетчатую дверь — и стал названивать начальнику милиции, чтобы вызвать следствие и сообщить радостную весть…
Дома Тимофея ждал хор: пять дочерей ревели в один голос, сидя и стоя в разных углах квартиры, и только младшенькая, груднячка, вертела головенкой и лупала синими глазами.
— Что за шум, а драки нет? — весело спросил Тимофей и встал посередине избы. — На кого протокол составить?
И рев мгновенно смолк, словно выключился. Дочери бросились к отцу, облепили со всех сторон, а старшая, восьмилетняя, невеста уже — как он ласково думал о ней, — с разбега бросилась на шею и, повиснув, потянула к полу.
Но зато с места в карьер заревела младшенькая.
— Ребенка напугал! — взметнулась жена. — Чего орешь, протоколыцик?
Тимофей понял, что Валентина не в духе. Он потрепал, пощекотал небритым подбородком своих девок, достал из рюкзака горбушку, которая тут же была поделена с веселым гвалтом.
Жена хмыкнула, расстегнула пуговицы на кофте и дала ребенку грудь. Дочь мгновенно умолкла, надув щеки и поглядывая на отца плутовскими глазенками. Тимофей, не разматывая портянок, подошел к ней и потрепал за носик-пуговку.
— Чуть заревела — грудь суешь, — сказал нарочито ворчливо. — Потом ночами спать не будет, и сама с ней…
— Я и так не сплю! — бросила жена. — На тебя бы такую ораву навесить… Воспитатель нашелся. Бродяга…
Девчонки лакомились хлебушком, посланным зайчиком, глядели весело, лезли к отцу. Тимофей сел на табурет, раскрутил портянки и вдруг подумал, что жизнь у него — как этот кусок хлеба. И радости, и сладости-то в ней — лишь наскучавшиеся дети; остальное же все пропахло бензином, речной тиной, дымом, провоняло чужой рыбой и потом. Он, как всегда, пожалел, что нет у него сына. Сейчас бы посадил на колени, дал бы револьвер посмотреть, пощелкать курком, или бы пошел с ним колоть дрова: чурки валялись с весны, почернели, запрели — колуном не возьмешь…
— Дай поесть, — попросил он. — С утра голодный…
— Где был, там и проси, — буркнула жена.
Старшая дочка кинулась к печи, загремела посудой; вторая стала резать хлеб, третья достала ложку, прибор с перцем и горчицей — отца после рейдов всегда кормили всем миром.
— Я раньше никак не мог, — виновато сказал Тимофей. — Между прочим, трубу нашел. И пушкаря. Знаешь, кто стрелял?
— Не мог он! — передразнила жена. — А я могу? Одна с оравой? Они вон тебя каждый вечер ждут!.. Дрова не колоты, сена не хватит… Ты накосил отавы? Накосил?
— Накосил, — соврал Тимофей. — Стожок поставил воза на два.
— Хоть бы не врал-то, — отмахнулась Валентина. — Коса, грабли дома лежат — накосил…
В сенцах длинно заскрипели половицы: видно, теща откуда-то пришла и теперь стоит под дверью, слушает.
— Ну чего ты разворчалась? — добродушно спросил Тимофей. — Я говорю, трубу нашел, из которой сигнал подавали, и ружье… А дрова я переколю. Поем вот и махом, до ночи!
— Во как сыта! — жена показала на горло. — Только и слышу посулы… А ребятишки без отца растут! Где ты шатаешься?
— На работе был…
— Я не знаю: на работе, по бабам ли, — жена дернула головой. — Настрогал ребятишек полну избу, а сам болтаешься!
Тимофей понюхал наваристый борщ, зажмурился и взял ложку. Девчушки расселись вокруг стола, глядели — наглядеться не могли.
— Мы с тобой еще одного строганем. Сына! — сказал Тимофей и подмигнул жене. — Чтобы мужик в доме был.
— Хватит! Спасибо! Под ружьем не заставишь! — Валентина отняла дочь от груди, унесла в спальню.
Теща умышленно громко затопала ногами, прихлопнула сеночную дверь и вошла.
— Ох, умаялась, — сказала она и села, растопырив грязные руки. — Ботву собирала… У всех огороды-то убраны, токо у нас стоит… У свата был?
— Не был, — буркнул Тимофей.
Теща побултыхала руки под умывальником, пошла к внучке в спальню, заворковала оттуда:
— Ах ты, моя голубушка. Глазоньки-то какие светлые, а личико румяное, а губки-то розовые…
— Ишь, дети-то, глядят как на диковину на батю своего., — сказала жена. — Глядите-глядите, а то сейчас опять хвост трубой и…
— И побегу! — рассердился Тимофей. — У меня работа такая, служба! Мне деньги платит государство!
Он хлебанул несколько ложек, зажевал огурцом, чтобы унять пожар во рту, и увидел сопливый нос третьей по счету дочери.
— Опять? — строго спросил он и поймал ее за нос. — Ну?
— Больсе не будю-у! — пропищала дочка, но глаза сияли. Тимофей вытер пальцы штаны и взял ложку.
— Смотри, Марья, — предупредил он. — Сопливую-то замуж не возьмут.
— Не Марья она — Наташа, — поправила жена.
— Я — Натаса, — сказала дочь и показала на сестренку: — Она — Малья.
— Дожился, папаша, — не отступалась Валентина. — Забыл, как детей зовут.
— Да где ж их упомнить? — засмеялся Тимофей. — Ты и сама путаешь… Слышь, а стрелял-то Сажин. Помнишь, заезжали как-то?.. Он, стервец… В милицию сдал… От бати тоже ничего? Слышь, с батей плохо у нас. Надо ехать к нему, разобраться.
— Вечно у вас так, — отмахнулась жена. — Вы, Заварзины, хорошо-то жили когда? Как люди? Путаники… Порода у вас такая.
— Ах ты, солнышко наше ясное, — доносилось из спальни. — Лебедица ты белая! Ишь, вся в мамочку родимую, как две капли воды…
Теща безбожно врала: все шестеро дочерей, одна к одной, были похожи на Тимофея. Материного и в помине не было, и это всегда радовало Тимофея. По старой примете дочки, похожие на отца, должны быть счастливыми. Впрочем, это и Валентину радовало, но только в мирные времена.
Они были ровесниками, но Валентина казалась Тимофею старше — по бабьему рассудку, по заботливости и предусмотрительности. Но случалось днем, когда между ними проскакивала искра, Валентина менялась, как небо в грозу. Она носилась по квартире, гремела мебелью, ведрами, хлопала дверями, и если под ноги в этот момент кто-то попадал и, отлетев, начинал реветь — а как правило солисту тут же дружно подтягивал хор, — Валенина в отчаянии вздымала руки:
— Да чтоб вы попередохли, заварзинское отродье! Навязались вы на мою душу, ироды горластые, напасти на вас нету!
Горластые ревели еще пуще, и вместе с ними начинала плакать теща, потом сама Валентина. Тимофею в такие минуты тоже хотелось уйти куда-нибудь и пореветь. Однако Валентина вытирала слезы и принималась успокаивать ребятишек.
— Ну-ка, тихо! Я кому сказала? Сейчас папке скажу — протокол составит.
И улыбалась при этом — тепло, ласково, долгожданно, словно солнышко после дождя.
— Ты бы хоть съездила когда со мной, — сказал Тимофей, доедая борщ: девчонки подставляли тушеную картошку. — Посмотрела бы сама, что творится.
— Еще чего — съездила! — огрызнулась жена. — Мало тебя одного там… Хоть бы раз за клюквой свозил! Бабы вон ведрами прут, а у нас опять ни ягодки.
— Клюквы я наберу! — отрезал Тимофей. — Брусники же привез? Привез. И смородину привозил.
Тимофей достал сигареты и сгорбился у печи, скрючив босые ноги. Дарьюшка забралась на колени и попросила показать на пальцах зайчика. Он показал, и все дети засмеялись.
— Сил нету, — вздохнула Валентина. — Хоть пойди и удавись…
— А как я вас ростила? — неожиданно сердито спросила теща. — Без отца-то вон как досталось… Бабье дело такое: рожать да ростить. Ишь, сил у нее нету… Так бы все взяли да и удавились!
Она тяжело прошла через кухню и скрылась в своей боковушке. И тут же до Тимофея донеслось ее пришептывание: то ли тетешкала на руках младенца, то ли молилась у икон…
Тесть Тимофея, в средних летах еще, поехал в нефтеразведку на заработки и убился, сорвавшись с вышки.
— В ранешное время за такие б слова о-ох бы и досталось тебе от мужика! — вплела теща в молитву. — Неделю б на заднице-то не сидела…
Тимофей подтянул к себе сапоги и, не поднимая глаз от пола, стал наматывать мокрые портянки. Валентина молча сдернула с печи чистые, сухие, бросила к ногам мужа. В этот момент зазвонил телефон. Теща оборвала молитву и, придерживая внучку у груди, кинулась к аппарату:
— Квартера Заварзиных.
Она положила трубку рядом с телефоном и глянула на Тимофея. Тимофей, обутый в один сапог, подошел к аппарату.
— Здорово, Заварзин, — сказал начальник милиции. — Спишь, паразит?
— Да нет, — отмахнулся Тимофей. — Дрова собираюсь колоть. Чурки запрели…
— Ты уж сегодня дров наломал, — пробасил начальник. — Зачем трубу в реку скатил? И зачем ты Сажина трогал? Суешься не в свое дело. Нашел — и ко мне бы скорей. А мы бы все сделали как надо.
— Как — не в свое дело? — напыжился Тимофей. — Труба-то меня касалась… Зато я одностволку не разворачивал и не прикасался.
