Мария Метлицкая - Машкино счастье (сборник)
А потом заболела Соня. Сначала начала худеть, перестала радоваться запрещенным когда-то вкусностям. Женя всполошилась – рентген сразу подтвердил диагноз. Без возможностей на надежду. Оперировать никто не брался – возраст. И стадия – о чем вы говорите? Женя пометалась, и теперь оставалось только Бога молить, чтобы он избавил хрупкую и слабую Соню от мучений. Болей, к счастью, не было, Соня просто худела и медленно угасала. Врачи говорили, что в этом возрасте все происходит медленно, но более или менее спокойно. Радовалась и этому.
Последние два месяца Женя почти жила у соседки, наняла медсестру из поликлиники (теперь было на что). Иногда сама, не дождавшись медсестры, делала обезболивающий укол – долго искала подобие мышцы, но получалось все равно подкожно. Ночью, куря на маленькой Сониной кухне, думала о превратностях судьбы, о том, как к ее берегу случайно «прибились» эти две старухи, ставшие – теперь она уже это осознавала точно – родными, ее семьей, и что с ними прожита большая часть ее, Жениной, и, кстати, Марусиной жизни.
На похоронах было четыре человека: Женя, Маруся, Женина мать и медсестра из поликлиники. Именитому племяннику не дозвонились. Он, видимо, был в отъезде.
После похорон и подобия поминок – нарезали винегрет, сварили картошку, разделали селедку (было жарко, есть совсем не хотелось), – отправила мать с Марусей домой и осталась одна в квартире сестер.
Долго сидела – сначала в Асином вольтеровском кресле, потом на тахте у Сони, – ни о чем не думала. Хотя нет, думала, что все-таки надо дозвониться до артиста, узнать, куда девать все эти вещи – наверняка он захочет взять старую и теперь такую ценную Асину мебель, – и испросить разрешения забрать на дачу Сонину тахту и чешские полки.
Спустя две недели дозвонилась до артиста. Он поохал, поцокал языком, сказал, что родни и вовсе не осталось, и даже всхлипнул. Был очень словоохотлив, а Жениного вопроса о вещах и мебели испугался, сказал, что ничего ему не нужно. Вот фотографии заберите себе, я потом как-нибудь заеду.
– Да, ищите завещание, я знаю, что Соня писала, я даже давал ей домашнего нотариуса.
Женя растерялась и возмутилась:
– Ищите сами, это же все ваше!
– Думаю, что нет, – загадочно усмехнулся артист.
Женя потихоньку начала разбирать бумаги; ей все казалось, что она делает что-то неприличное. Правда, в Сонином любимом баре она быстро нашла тоненькую прозрачную папочку. Раскрыла – и удивлению ее не было предела.
Единственное ценное украшение – небольшие сережки с сапфиром и жемчугом отходили Марусе, опаловая брошь с травмированной бриллиантовой бабочкой – Жене. Но главное, главное – квартира и все (господи!) ее содержимое было завещано ей, Жене, и еще какому-то Хвостову Анатолию Илларионовичу, 1925 года рождения. Что все это значило? Не артисту, любимому и единственному племяннику, а какому-то мифическому Хвостову. Да и кто он, внебрачный сын Аси? Соня была как-то совсем молода для матери.
Мучаясь стеснением и извиняясь, опять позвонила артисту. Он не удивился, что не указан в завещании, небрежно отмахнулся (видимо, торопился), а после вопроса о Хвостове замолчал и стал что-то долго и мучительно вспоминать. И вспомнил, что была в семье такая фамилия, да-да, по мужу у какой-то рано умершей сестры по матери или племянницы. Он сказал, что поищет телефон этого самого Хвостова, но надолго исчез. И Женя решила искать Хвостова сама, через Мосгорсправку.
Адрес дали быстро, помогло редкое отчество «Илларионович». Жил этот Хвостов недалеко – в Теплом Стане. Поехала к нему утром, когда Маруся была в школе, без особой надежды его застать в это время дома. Но дверь открыл сам хозяин.
Долго и путано Женя объясняла, кто она и по какому поводу пришла. Хвостов, пожилой коренастый дядька в несвежей майке и очках с бифокальными стеклами, угрюмо слушал ее, по-бычьи наклонив вперед крупную голову. Без удовольствия пригласил Женю войти в квартиру. На кухне Женя выложила на стол папочку с завещанием. Пока Хвостов долго искал очки для чтения, опять закуривал, внимательно разглядывая бумаги, Женя оглядывала запущенное и явно холостяцкое жилье и все строила догадки. Хвостов поверх съехавших на нос очков грозно уставился на Женю и резко, даже угрожающе спросил:
– Объявились, значит, прелестницы?
Женя вздрогнула и испуганно спросила:
– Это вы, простите, о ком?
Хвостов смерил ее долгим взглядом, видимо, раздумывая, стоит ли вообще начинать с незнакомкой тяжелый разговор, но все же решился. Еще раз уточнил, действительно ли она ничего не знает об «этой истории». Женя клялась и отрицательно мотала головой.
И Хвостов начал свой рассказ. Его мать, Вера, была сестрам родной теткой, сестрой их матери. Тут Анатолий Илларионович замолчал и с кряхтением достал с антресолей старый пакет с фотографиями. Потом сунул Жене под нос размытое временем желтоватое фото – фото матери. Даже на этом смазанном снимке было видно, что Вера – красавица. С легкими, светлыми волосами, вздернутым носом и широко расставленными, распахнутыми светлыми глазами.
– Красавица! – искренне сказала Женя.
– Да, только убогая.
– Как это? – испугалась Женя.
– Ходила, как утка, хромая была. Но сосватали, и вышла замуж. Как казалось тогда, удачно. Илларион Хвостов был уже набиравшим силу адвокатом. Был высок, хорош собой, образован, но страшно беден. А мать – из зажиточной семьи. Впрочем, все они там были не бедные, – раздраженно заметил Хвостов. – И его купили. За матерью дали хорошее приданое: цацки, шубы, мебель и, роскошь по тем временам, – две отдельные комнаты. Тогда ведь все с родителями жались. Мой дед был гравером.
Хвостов женился, но мать не полюбил и даже не жалел, относился брезгливо – инвалид. Изменять ей начал практически с первого дня, но самая гадость случилась потом. На дачу в Болшево, я тогда был грудной, мать взяла с собой племянниц – четырнадцатилетнюю Асю и десятилетнюю Соню. Ей – помощь, и девки – на воздухе.
Они тетешкались со мной маленьким, но старшая, Ася, тетешкалась еще и с моим отцом. Регулярно, пока мать варила обеды на всех, стирала опять же на всех, укладывала меня спать. Они умудрялись все это проделывать у нее под носом без всякого стеснения и особой конспирации. Конечно, она их застукала. Отца ни в чем не винила, любила его до беспамятства, а обвинила во всем развратного и наглого подростка – племянницу. И с позором изгнала ее из дома, младшую, Соню, в доме оставив. Скандал в семействе был грандиозный: кто-то обвинял пакостницу Аську, кто-то (их было больше) – взрослого и опытного Хвостова, но в душе все почти единогласно оправдывали его, понимая, что женился он на деньгах, жену взял убогую и все (особенно больная Вера) должны об этом помнить.
Родители услали Аську в Ригу, к старой и строгой тетке Полине, мол, она-то не спустит. Благополучно спустила. Прозевала и она. За ее широкой спиной продолжались и его приезды в Ригу, и криминальный аборт, от которого Аська чуть не померла. Все это было вплоть до его посадки в тридцать девятом. Тогда все закончилось, и ее вернули в Москву.
– Это действие первое, – с пафосом объявил Хвостов и, следя за Жениной реакцией, спросил: – Ну, как историйка?
Женя не была потрясена, лишь удивлена. «Ну и что, – подумала она, – что тут такого? Все донельзя банально: не любил жену, под рукой оказалась хорошенькая юная особа, сволочь этот Хвостов, конечно, порядочная. – А Асю осудила только за то, что эта история произошла в самой сердцевине семьи. – Ну а что взять с четырнадцатилетнего ребенка? Это все для этого, мягко говоря, неприятного Хвостова трагедия: калека-мать и все такое, а так...»
Хвостов, встав, поставил чайник на плиту, сходил в туалет, с урчанием завыли трубы. Жене ужасно хотелось пить, но перспектива попить чайку из хвостовских чашек ее пугала. Она быстро подошла к замызганной раковине, открыла кран и жадно выпила несколько пригоршней тепловатой воды. Начинала болеть голова. Вошедший хозяин победоносно окинул взором Женю: как, дескать, произвел впечатление?
– Ну а действие второе? – задал вопрос Хвостов. Женя повела плечом, хотите, мол, болтайте, а нет – обсудим наши дела. – Так вот, – все же воодушевился Хвостов, раскуривая очередную вонючую «беломорину». – Младшая сестрица оставалась при семье, ее мать не отлучала. Во-первых, была справедлива, при чем тут Сонька? А потом, здоровье у нее было паршивое, помощь была необходима, а чужих людей мать в доме не любила. Соня была тихая, невредная, вечно с книжкой, только ела не в меру сладкое, воровала конфеты по ночам из буфета. Со мной, маленьким, возилась, но недолго. Это ей быстро надоедало, и она убегала гулять. Мать часто просила взять меня с собой, она нехотя, но брала. Понимала, что живет приживалкой в сытом доме в голодное время. По дороге ругалась, злилась, щипала меня, называла «репей».
Я родился в двадцать пятом, Соне было на десять лет больше. В тридцать девятом посадили отца, мать совсем сдала, и врачи посоветовали ей и мне море. Отправились в Ялту. Там мать сняла две комнаты у хозяйки. Ночами не спала, а читала при свечке или керосинке. Нас с Сонькой поселили в большой комнате, говоря всем, что мы брат и сестра. Выглядела мать старо, плохо, была истощена духовно и физически и вполне сходила за Сонькину мать. Ходила она в санаторий, делала там какие-то процедуры для больных ног. Ей удалось прикрепиться к столовой – брать еду в судках, по-моему, это называлось курсовкой. Это была большая удача. – Хвостов замолчал и посмотрел в окно. – В эти самые душные ночи она и начала меня мучить. Взрослая, зрелая девица, меня – четырнадцатилетнего мальчишку. В первый раз позвала к себе в постель, я дрожал как осиновый лист, с холодными ногами и выпрыгивавшим из груди сердцем. Обливался холодным потом. Залез к ней под тонкое пикейное одеяло. Она разрешала себя трогать, щупать, трогала меня, а дальше – ни-ни. В общем, каникулы у меня были!
