Юрий Поляков - Работа над ошибками
Третьим был Лебедев. Он извинялся за свои разобранные чувства и просил никому не говорить, что я видел у него Аллу.
– Это серьёзнее, чем ты полагаешь! – разъяснил Макс.
Четвёртым был Чугунков. Он жаловался, что на кросс пришло меньше половины класса, обещал утром дать список прогульщиков и советовал срочно объявлять педагогический террор.
Пятым, и последним, был заместитель главного редактора журнала. Он сообщал, что стойкий пенсионер наконец написал заявление и что чуть ли не со следующей недели я могу выходить на работу.
– Нашли роман Пустырева? – поинтересовался он в заключение.
– Ищем, – отозвался я.
– Давайте-давайте, – поддержал заместитель, – я ведь Пустырева помню, в сороковом году слышал его на диспуте в ИФЛИ… Представляете, какой я уже старый?..
14
Я открыл глаза с тем странным ощущением, какое бывает, если просыпаешься в купе мчащегося поезда под колёсный перестук. За окном совершенно незнакомая местность, в стаканах тёмный безвкусный дорожный чай, а на сердце тянущая командировочная тоска. Впрочем, я запутался: у меня должно быть радостное настроение человека, возвращающегося домой. В Москву… В Москву!.. Как все-таки мы нескладно живём! Утром плетёмся на постылую работу, вечером торопимся к нелюбимой женщине, а потом ищем счастье в официальной таблице выигрышей и ворчим, что лотерея – сплошной обман.
Но что ни говори, а мне нравилось быть учителем. Взять хотя бы мой девятый класс – это же настоящая миниатюра человечества, действующая модель Вселенной, разбегающейся при малейшей попытке наставничества. А все-таки письмо они мне отдадут, принесут на легендарном блюдечке с пресловутой голубой каёмочкой. Это будет мой прощальный выход, и он покажет, какого перспективного учителя теряет мировая педагогика.
Делая зарядку, что случается со мной чрезвычайно редко, я прикидывал, как войду в класс и ровным, бесстрастным голосом спрошу: «Ну, что, будем проводить собрание с президиумом или просто поговорим по душам?» А когда «коллективка» будет лежать передо мной на столе, я попрощаюсь с ребятами и заверю, что роман Пустырева мы все равно обязательно найдём! И ещё напоследок нужно замириться с шефом-координатором. Вчерашний разговор с Лёшей – нелепая ошибка, недостойная взрослого человека, воображающего себя воспитателем. «Вперёд, за орденами!» – как говаривает военрук Жилин, отправляя кого-нибудь в учительскую за журналом.
Внизу, возле почтовых ящиков, две полупроснувшиеся соседки ругали действительность за то, что ДЭЗ собирается на месяц отключить горячую воду. Надуманная проблема! «Холод, голод, тренинг» обеспечивают активное бодрое долголетие!
Среди свежих, ещё пачкающихся типографской краской газет я обнаружил заказное письмо от Елены Викентьевны Онучиной-Ферман: рядом с моей каллиграфически выведенной фамилией в скобках значилось «лично». Я торопился на встречу с Челышевым и читать письмо на бегу не стал.
На автобусной остановке собралась толпа, люди тратили бесценную трудовую энергию, штурмуя узкие двери муниципального транспорта. В автобус я попал только благодаря тому, что разбитной мужичок, прощально затянувшись сигаретой, весело попросил граждан пассажиров сделать глубокий выдох. В конце концов место нашлось всем и, надёжно стиснутый попутчиками, я поехал к метро. Можно было бы говорить о небывалой сплочённости, даже спрессованности нашего недолговечного пассажирского коллектива, если б не скандал, разгоревшийся в душной утробе автобуса, которую немногословный водитель романтично именовал «салоном».
Квадратный пожилой дядя проторил путь к сиденьям для инвалидов с детьми и потребовал, чтобы щуплый парень, почти мальчишка, очистил посадочное место согласно правилам поведения в городском транспорте. Сидящий не отрывался от газеты и являл пример мучительного спокойствия.
– Ухом не ведёт, хамло!..
– Встань, тебе говорят!
– Мы его сейчас поднимем! – сопереживал пассажирский коллектив.
– Я – фронтовик! Я за него, сосунка, кровь проливал! – гневался полнокровный ветеран, и его лицо набухало праведной лиловостью.
– И я – фронтовик! – зло ответил парень и начал комкать газету.
– Ещё издевается!
– Высадить его к чёртовой матери!
– Шпана! – шумело общество попутчиков.
– У меня два ранения! – хлопнул себя по бокам участник войны.
– А у меня ноги нет! – сидящий поднял на нас бессмысленные от ненависти глаза.
– Совести у тебя нет!
– Погодите, ребята, может, он из Афгана?!
– Удостоверение покажи! – зашумели вокруг.
– Нате, смотрите! – крикнул парень и вырвал из нагрудного кармана обёрнутую целлофаном книжечку.
– Садись, деловой! – какая-то женщина освободила ветерану место, переместив две здоровенные хозяйственные сумки, совершенно необъяснимые в такую раннюю, домагазинную пору. – В очередях из-за них не достоишься! Фронтовик!..
– Как вы можете так говорить! – вскинулась молоденькая пассажирка. – Как вам не стыдно!
Пожилой, добившись своего, тяжело сопя, уселся, установил на коленях обшарпанный чемоданчик и уткнулся в окно, а коллектив тем временем переключился на женщину с сумками.
– Весь универсам скупила! Житья от этих приезжих не стало! После работы идёшь – прилавки пустые…
Ветеран понуро глядел сквозь стекло, потом обернулся и проговорил:
– Извини, молодой человек, я не знал…
– Ладно, – отходчиво сказал парень. – Почти каждый день привязываются… Привык…
В метро я смог наконец разорвать конверт и прочитать письмо:
Уважаемый Андрей Михайлович!
Наверное, Вас удивила приписка «лично». Дело в том, что я сначала вообще полагала обойтись без этих тяжких подробностей, не хотела омрачать Вашу радостную цель и рассказывать о том зле, с которым новые поколения (верю!) никогда не столкнутся. Я пишу Вам лично, потому что Вы – педагог, воспитатель, и обязаны знать все без утайки.
Роман Коли Пустырева Вы не найдёте никогда, он сам, своими руками в моем присутствии сжёг рукописи, оба экземпляра. Николая оклеветали. Один негодяй (он уже умер, и я не хочу повторять его чёрного имени) написал донос, в котором называл Колин роман «поклёпом» на нашу действительность, на нашу жизнь, становившуюся все лучше и веселей. Особенно больно то, что я оказалась невольной причиной этой подлости: мы были очень близки с Николаем Ивановичем, а тот негодяй надеялся избавиться от соперника. Потом, много лет спустя, он объяснял свою «роковую ошибку» политической близорукостью и безумной любовью ко мне. Кровь леденеет, когда понимаешь, от каких ничтожеств порой зависит судьба талантливого и поэтому беззащитного человека.
Колю уволили из школы, исключили из комсомола, а после разговора со следователем он сжёг рукопись, искренне считая, что роман был ошибкой. Когда Колю записали в ополчение, он радовался и считал, что его простили и дали право искупить вину на поле боя. Теперь наша мудрая партия жёстко осудила тогдашние перегибы, и мы понимаем: никакой ошибки не было. Останься Коля в живых, он бы обязательно восстановил своё произведение: память у него была блестящая…
Андрей Михайлович, прошу Вас: постарайтесь отвлечь ребят от поисков романа, пусть на всю жизнь их мысли о Николае Ивановиче Пустыреве останутся незамутнёнными, радостными, светлыми. Это будет наш с Вами заговор доброты, наша святая ложь. Простите меня.
Е. Онучина-Ферман«Вот и все!» – понял я и оставшуюся часть пути тупо рассматривал непроснувшиеся лица пассажиров…
По скверику, вокруг необустроенной ещё клумбы, поглядывая на часы, прогуливался аккуратно причёсанный, гладко выбритый, строго одетый Юрий Александрович Челышев. Весь его президиумный вид совершенно не вязался с запущенным островком озеленения, дожидавшимся очередного субботника.
– Простите, бога ради! – взмолился я. – Транспорт подвёл…
– Ничего-ничего, – успокоил Челышев. – Бывает: утренние пробки, у светофоров подолгу стоять приходится… Конечно, хотелось бы пообщаться основательно, но я – функционер, человек подневольный, живу по графику… Впрочем, у вас тоже жёсткое расписание! Давайте к делу. – Юрий Александрович говорил, потупив взгляд, и лишь в тех местах, каким придавал особое значение, он поднимал глаза и пронизывал собеседника.
– Слушаю вас внимательно! – рассеянно отозвался я.
– Андрей Михайлович, – потупив очи долу, начал он, – не стану скрывать: меня очень беспокоит случай рукоприкладства в вашем классе. По моим данным, информация пошла очень высоко и разбираться будут серьёзно.
– А стоит ли серьёзно разбираться в досадной нелепости? – пожал я плечами.
– Досадная нелепость? Возможно… – Челышев говорил медленно и вдумчиво, словно двигал шахматные фигуры. – Но должностные лица обычно употребляют более точные формулировки: «В ходе работы комиссии факты подтвердились»… Или: «Не подтвердились…» Думаю, вам, как классному руководителю, придётся давать объяснения на самых высоких уровнях. Так вот, я бы хотел… я бы просил, чтобы имя моей дочери в ваших версиях не фигурировало, – сказав это, Юрий Александрович поднял глаза и посмотрел на меня долгим взглядом.
