Виктория Токарева - Назло (сборник)
– А ну-ка открой еще разочек, – попросил он.
Девочка послушалась. Широко распахнула рот. Егоров подвел пинцет под опухоль. Потянул вниз. Раздался влажный чмокающий звук, и опухоль отделилась. Это был пластмассовый глаз от куклы. А то, что он принял за некротическое пятно, – черный зрачок, нарисованный на пластмассе. Видимо, в один из дней девочка засунула в рот полусферу глаза и присосала ее к нёбу. Поверхность была гладкая и не мешала девочке, она прекрасно с этим глазом ужилась.
– Все, – сказал Егоров. – Идите домой.
– Вы отказываетесь от операции? – спросил парень. – Нам сказали: вы возьметесь. Нам сказали: если не вы, то никто.
– Диагноз ошибочный, – объяснил Егоров. – Это не опухоль. Это глаз от куклы. Инородное тело. А ребенок совершенно здоров.
Переводчик перевел.
Девочка подошла к родителям, раскрыла рот. На том месте, где была «опухоль», осталось синюшное пятно.
У них не принято выражать не только горе, но и радость.
Родители остались сидеть в прежних позах, но сумасшедшая радость, взметнувшаяся в них, напирала на их глаза. Они сидели с вытаращенными от радости глазами.
– Можете идти, – разрешил Егоров.
Они поднялись, но не уходили. Егоров догадался, что они хотят дать ему деньги. Но он не брал деньги за чужое невежество.
Наверняка Егоров был не первый врач, к которому они обращались. И никто не сумел отличить опухоль от инородного тела. Егоров читал лекции на курсах усовершенствования врачей и видел этих «специалистов», приехавших из глубинок. Он знал, что такое может быть. Уровень современных «земских врачей» ужасающ.
– Идите, – мягко сказал Егоров. – Ничего не надо. Я ничего не сделал.
Они продолжали стоять: то ли не понимали, а может, не могли двигаться от радости. Большая радость, как и большая боль, действует как шок. Егорову некогда было пережидать шок, а выпроваживать было неудобно. Он попрощался за руку с девочкой и вышел из кабинета. На ходу сказал Симе:
– Проводите их, только повежливее.
Лифт был занят. Егоров пошел пешком на седьмой этаж, шагая через ступеньку, как школьник. Чужая радость заразительна. У него за плечами как будто выросли крылья. Спал он мало, но чувствовал себя молодым и ясным.
Егоров вбежал в отделение. Здесь его интересовал определенный ребенок. Его привезли из Комсомольска-на-Амуре. Ребенок родился двуполым. В древности такие особи считались совершенными, их называли именем двух богов: Гермес и Афродита. Сейчас это воспринимается как порок развития, который следует устранить. Надо было определить пол и сделать ребенку операцию. Рентгеновские снимки показывали одинаковые возможности.
Завотделением Галина Павловна – большая и теплая, как русская печь – находилась в своем кабинете. При виде Егорова вспыхнула, как старшеклассница. Она была тайно, по секрету от самой себя, влюблена в Егорова. Ему это нравилось.
– Невропатолог смотрел? – спросил Егоров.
– Смотрел. Вот заключение. – Галина Павловна протянула заключение. – Невропатолог считает: из этого ребенка не получится полноценный член общества. Зачем тогда оперировать? Мучить зря.
– А ну-ка позовите его, – попросил Егоров.
Заведующая вышла и через минуту привела человечка четырех лет с носиком, как у воробышка, большими рыжими глазами. В этом возрасте пол почти не заметен, но челочка надо лбом указывала, что родители воспринимают его как мальчика. На нем была больничная пижама с коротковатыми штанами. Виднелись косточки от щиколоток. «Как в палате номер шесть», – вспомнил Егоров.
– Ну, здравствуй! – обрадовался встрече Егоров.
Мальчик тут же поверил, что ему чрезвычайно рады.
– Здравствуй! – ответил он и вложил свою крохотную руку в егоровскую громадную.
– Как тебя зовут?
– Саша. А тебя?
– Николай Константинович, – представился Егоров. – А ну-ка, Саша, угадай: лягушка квакает или каркает?
– Лягушка квакает, ворона каркает! – радостно прокричал Саша.
– А поезд катится или летит по воздуху?
– Поезд катится, самолет летает.
– А почему самолет летает?
Вопрос был трудным, но мальчик не задумываясь отчеканил:
– Самолет летает на бензине.
– На керосине, – поправила Галина Павловна. – Он дешевле.
Мальчик внимательно на нее посмотрел.
– Можешь идти в палату, – разрешила Галина Павловна.
Ребенок зашагал. Коротковатые штаны открывали узенькие, как палочки, щиколотки.
– Он не отстает, – определил Егоров. – Почему невропатолог дал такое заключение?
– Она у нас хамоватая, может, он и зажался. Да и вообще в наших, прямо скажем, не курортных условиях дети… – Она подумала, как сказать, не могла найти нужного определения.
– Ладно, понятно, – остановил Егоров ее поиск нужного слова. – А что родители? Как они к нему?
– Обожают. Целыми днями под окнами сидят, чтобы он их из окна видел.
– Значит, надо оперировать. Для них. Иначе, представляешь, что у них будет за жизнь?
Егоров поймал себя на мысли, что еще три дня назад он не стал бы перепроверять заключение невропатолога. А ссора с Вероникой и вообще сама Вероника заставили его остановиться, оглянуться. И от этого три судьбы резко меняют курс, разворачиваются от отчаяния к спасению.
– А кого будем делать: мальчика или девочку? – спросила Галина Павловна.
– А вы как считаете? – спросил Егоров.
– Мальчика. Мужчинам легче жить.
* * *Егоров пришел на десять минут раньше. Вероники еще не было. Он стал ходить взад-вперед и подумал, что не ходил вот так взад-вперед и не ждал никого лет тридцать. У него никогда не было левых романов – не из-за повышенной нравственности, а из-за того, что он любил жену. Первые пятнадцать лет он действительно любил, потом думал, что любит, а теперь стал старый и некогда. В дне расписан каждый час. Егоров вспомнил свой сон, вернее, он его не забывал. Во сне из подсознания вылезло то, что он давил в себе: лет навалом, а счастья все равно хочется. Какое-то счастье у него было. Разве сегодняшний день не счастье? Дарить людям жизнь, радоваться их радостью – разве этого мало? Но хочется своим счастьем делиться. Быть не одному. И этим небом поделиться – дымным и туманным, будто надымили из печной трубы. А вон ворона полетела. Егорову всю жизнь хотелось летать. Он был уверен, что скоро придумают крылья. Надел их на лямках, как вещевой мешок, оторвался от своего балкона – и вперед. В моду войдут облегченные непродуваемые скафандры. Влюбленные будут летать, взявшись за руки.
Вероника появилась минута в минуту. На ней было черное свободное пальто с капюшоном, черные сапоги – она напоминала католическую монашку. Приблизившись, она подняла руки и показала часы на запястье.
– А я ничего и не говорю, – оправдался Егоров. Он почувствовал себя виноватым за то, что явился раньше.
Они прошли через тяжелую дверь. Когда-то Егоров бывал в этом доме. Считалось, что здесь хорошо кормят. У дверей сидела интеллигентная старушка. Ее амплуа – вышибала. Егоров заметил, что в театрах на служебном входе тоже сидят интеллигентные старушки, может, даже бывшие актрисы, и не пускают новое поколение. Сквозь этих старушек надо продираться, как через колючую проволоку.
– Это со мной. – Вероника кивнула на Егорова.
– Да, да, «это» с ней, – подтвердил Егоров, идя за Вероникой. Ему нравилось за ней идти и подчиняться. Нравилось, как убедительно она изображает из себя хозяйку жизни. Танк из папье-маше. Танк для макета.
Они разделись. Егоров еще успел взять у нее пальто и передать гардеробщику. Вероника не привыкла, чтобы за ней ухаживали… Потом они сели за столик в уголочке. Народу было немного. Официант возник в полумраке, как фокусник, приподняв над блокнотом фирменный карандашик.
– Что будем есть? – спросила Вероника.
– Кто из нас двоих мужчина? – поинтересовался Егоров.
Официант полуобернулся к Егорову.
– Кофе, – сухо заказала Вероника.
– И все? – удивился Егоров.
– Все. И без сахара.
У Егорова было свое отношение к вопросу питания. Он считал, что преувеличенная потребность в еде – своего рода наркомания. Страна переполнена пищевыми алкоголиками. Едят в пять раз больше, чем требуется для жизнедеятельности. И то, что Вероника отказалась от еды, было для Егорова признаком культуры.
– А мне супчику, – попросил он. – Я без первого не могу.
– На второе? – спросил официант.
– Больше ничего. Я мало ем.
Официант кивнул и отошел.
Егоров стал смотреть на Веронику. Возле ее уха был затек от косметики. Она положила тон, но на периферийных участках не растушевала его, видимо, торопилась. Была резкая грань между крашеной кожей и некрашеной. Некрашеная поражала своей бледностью и беззащитностью. Хотелось притянуть ее голову к своей груди и замереть. Эта женщина изображала из себя хозяйку жизни, но она была замученная и заброшенная, как детдомовский ребенок. И нежная. Очень нежная. Он помнил все, что было между ними этой ночью, и не имело значения, что этого не было.
