Владимир Файнберг - Итальянская записная книжка
Она заходила то в один магазин, то в другой. Купила сувениры для своих друзей из общины — крохотные крестики венецианского стекла. Увидела телефонную будку. Вдруг загорелась желанием позвонить матери в Киев.
Стоял рядом, поневоле слышал, как Маша расспрашивает мать о здоровье, описывает где сейчас находится. Хотя Маша ушла из родного дома, она любит мать, навещает её, привозит часть своей жалкой зарплаты, которую та не тратит, откладывает «на чёрный день».
И все‑таки счастлив тот, у кого ещё есть мама…
Вот Маша спит сейчас против меня — совсем девочка в свои тридцать три, и только складка у губ выдаёт горечь того, что ей пришлось пережить ночью в отеле «Данубио». Унизил её своей жестокой праведностью, будь я неладен!
И потом, когда набродившись до рези в глазах среди блеска каналов и магазинов, оказались в прохладе беломраморного собора Святой Лючии, и Маша принялась рассказывать историю этой особо почитаемой здесь первохристианской святой, которая во имя Христа отказала любящему её юноше–язычнику, по легенде, вырвала свои красивые глаза, отослала ему их на блюде, чтобы они не соблазняли его, я, будто дьявол за язык дёрнул, сказал, что это отвратительные безвкусные бредни, придуманные мошенниками от религии.
Маша осеклась, замкнулась.
Когда вышли из собора, вдруг погладила меня по голове. Прощающим жестом. Как маленького.
Молча взял её об руку, и мы повернули обратно. Хотелось ещё раз напоследок полюбоваться собором Сан Марко. Шли другими улицами, мимо других магазинов и киосков. Вот тут‑то я и углядел дивную полумаску. Упросил Машу примерить её, отчего она сразу стала загадочной, недоступной.
Купил.
Когда подходили к площади, издали послышались звуки музыки. Оказывается, на эстраде против Дворца Дожей играл оркестр. Множество белых столиков со стульями стояло на площади против эстрады.
Уговорил Машу сесть. Заказал тут же подбежавшему элегантному официанту два «капуччино», себе — джин с тоником, Маше — мороженное.
Наверное, нигде так счастливо не слушается музыка — Вивальди, Моцарт… Как по заказу, моё самое любимое.
Я совсем забылся. Хотелось пребывать так вечно среди голубей, солнца, каких‑то разноцветных флагов.
Немолодой человек в накинутом на плечи свитере кайфовал невдалеке от нас со своей красоткой, непринуждённо положив ноги на пустой стул. Он то читал газету, то говорил по радиотелефону, то целовал скучающую подругу.
Между тем оркестр стал исполнять музыку из кинофильмов Чаплина, Феллини, Лелюша. Вдруг поймал себя на тщеславной мысли: наслаждаюсь жизнью с молодой женщиной у Дворца Дожей, могу позволить себе сорить деньгами, как Хемингуэй…
Мы с Машей давно покончили со всем, что нам было принесено, а мне не хотелось уходить. Тем более, никто не гнал.
Правда, Маша всё время порывалась идти.
До сих пор я был заранее настроен против Венеции, её прославленных, сотни раз описанных красот. Но город оказался сильнее моего скепсиса.
Когда настало время ехать на вокзал, последний раз глянул на собор Святого Марка с его крылатыми конями, и снова поплыли по Гранд Каналу под мостами мимо разноцветных мраморных дворцов с окнами, закрытыми синими шторами.
В 17.15 сели с Машей в этот вагон второго класса, едем во Флоренцию.
Рука устала писать. Поглядываю на Машу. Она все спит.
Утром бравый старик Гвидо рассказывал, что юношей учился здесь, в Венеции, в какой‑то бесплатной школе, опекаемой венецианским патриархом. Патриарх почему‑то выделил его из остальных учеников. Узнав, что юноша любит ходить купаться на взморье и уже заглядывается там на девушек, сказал — «Не смотри на девушек, смотри на природу.» На что Гвидо, по–моему вполне резонно, возразил — «Девушки — тоже природа.»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Прошло восемь дней, длинных и страшных.
Артур Крамер стоял в пустынном подземном переходе под железнодорожными путями станции Пескара. Поезд, на который он собирался пересесть, чтобы вернуться в Барлетгу, должен был проследовать через три минуты.
Справа и слева взбегали на платформы ряды одинаковых крутых лестниц. Он отстал, не успел заметить, куда поспешила подняться с сумками Маша. Не различал написанного на стрелках–указателях.
Сверху уже слышался грохот набегающего состава.
— Маша! — Артуру показалось, что голос его слаб, и он закричал, — Машенька, я потерялся!
Маша, запыхавшаяся, возникла перед Артуром, ухватила за руку, быстро повлекла вверх по одной из лестниц к выходу на платформу #4, где уже стоял готовый тронуться серо–голубой экспресс, подхватила оставленные на краю платформы сумки, вбросила их в открытую дверь вагона, подсадила Артура.
— Не волнуйтесь! Вас встретят!
Артур не успел обернуться. Дверь с лязгом задвинулась.
Поезд быстро набирал ход.
Подняв сумки, он побрёл по вагону в поисках свободного места и нашёл его рядом с листающим журнал красивым седобородым человеком.
За окном штормила Адриатика, мутно–жёлтые волны накатывались на голые пляжи. Снова, как восемь дней назад, мчал Артура поезд по Италии. Впервые одного. Без Маши.
Уставившись в окно, он продолжал слышать свой жалкий голос — «Машенька, я потерялся!»
Это было окончательное признание своего инвалидства, старости, своей зависимости от Маши. От одной этой мысли, предполагающей корысть, Артур не смог сдержать стона.
Сосед, отвлёкшись от журнала, вопросительно глянул на него поверх очков. Он был ещё молод, несмотря на аккуратную седую бородку.
«Такого бы мужа Маше, — подумал Артур, откидываясь на спинку сиденья. — Должно быть, уже села в автобус. Счастлива, что сбагрила меня хоть на время. Едет в Лоретта на встречу с Папой. Как же я обрыд ей, будь я неладен.
…Казалось, ничто не предвещало беды. Казалось, путешествие по Италии будет безмятежно длиться после унизительного для Маши объяснения в ночном номере венецианского отеля.
Сейчас, сидя в поезде, мчавшем его вдоль штормового моря назад в Барлетгу, он все думал о том, что стремление никого собой не обременять, стремление к самоубийственной в данном случае независимости парадоксальным образом разрушило его отношения с Машей.
Артур Крамер не замечал, что невольно постанывает, как тяжелобольной, от почти физической боли при воспоминании о случившемся за последние дни. Попутчик, продолжая листать журнал, иногда деликатно косился на него.
В 20.40 восемь дней назад, выйдя из поезда, они очутились в теплыни расцвеченного фонарями флорентийского вечера, медленно шли вдоль состава, вглядывались в лица встречающих.
Алессандро среди них не было.
— Всегда повсюду опаздывает, — сказала Маша останавливаясь. — Обождём здесь, иначе разминёмся. В конце концов, у человека семеро детей.
— Маша, ты словно оправдываешься за него. На самом деле все это ужасно. Я ничего доброго не сделал этим людям.
— Вот придёт Алессандро, сами спросите у него, почему это так. Он ваших книг не читал. Вы для него — никто, — она кинулась навстречу не по–московски элегантно одетому Алессандро.
Он обнялся с ней, дружески поздоровался с Артуром и быстро повёл их через празднично шумящий вокзал к стоящему на площади видавшему виды микроавтобусу.
Яркие огни Флоренции, как планеты, проносились за стёклами. Маша, против обыкновения сидевшая впереди, о чём‑то говорила с Алессандро на итальянском языке, хотя за пять лет жизни в Москве он достаточно хорошо научился владеть русским.
— Алессандро, можете вы объяснить, почему в ваших общинах меня принимают как своего, ничего обо мне не зная, ничего взамен не требуя, не агитируя даже, чтобы перешёл из православия в католичество?
Артур выпаливал свои вопросы, зная, что они глупы.
Спокойно ведя машину среди сполохов огней, Алессандро ответил:
— Все человечество — один организм. Нет плохих, нет хороших. Это понятно для христианина. В Библии сказано — «Да будут все едино». Кроме того, вы — друг дона Донато и Маши.
Артуру хотелось, чтобы она обернулась, хотелось увидеть милое лицо, прощающую улыбку. Он думал о том, что появление в его жизни этой молодой, сильной женщины оказалось в высшей степени выгодным. Что бы он там, в отеле «Данубио», ни вещал, как некогда Онегин Татьяне Лариной, все‑таки выгодно было путешествовать за счёт её друзей, использовать Машу как носильщика, как переводчика, да ещё следящего каждую минуту, чтоб ты сослепу не залетел под машину, не потерялся.
«А ведь внешне все, кажется, было захватывающе интересно, замечательно. И во Флоренции, и в Понтасьеве, и в Пизе, и в Ассизи…» — подумал он, вытащил из кармана куртки уже изрядно обмятую записную книжку и стал при помощи висящей на груди лупы проглядывать записи последних дней.
