Галина Щербакова - Уткоместь
— Она смеется над тобой, смеется! — закричала Катя и побежала от нас.
— Догоняй, ширинка, — сказала я остолбенелому кавалеру.
— Если человек интеллигентен, то это не значит…
— Садиться на цепь и демонстрировать свой кривой отросток, — кричала я. — И вали отсюда!
— Скажите еще: «Козел!» — насмешливо посоветовал кавалер. — Это ваша лексика.
— И не подумаю. На козла смотреть после перформанса и тебя — одно удовольствие.
Господи! Когда это было? Полгода тому, а кажется, лет сто семьдесят. Где-то там, в Германии, или еще где, у этого недопеска родится сын. И это будет мой внук. Меня откуда-то снизу охватывает счастье, что есть мальчик Алеша, есть на свете Сашка и есть куда бежать моей девочке-дурочке. Боже, спасибо тебе за это! Но тут же я вспоминаю Раису. И уже не счастье, а ужас охватывает меня, меня всю, потому что лежит сейчас в постельке писательница Нащокина, которая может быстро печатать одним пальцем, может ногой отшвыривать деньги и может погубить в одну секунду большую и хорошую семью. Как их спасти? Куда их спрятать от этой «пляди»?
Я — Саша
Мы заколотили ящик. Сбоку, на полу, лежала стопочка того, что не влезло. Не влезли поэты. Ни Фет. Ни Хлебников. Ни Клюев. Ни Мартынов. Из тоненьких и беленьких женщин втиснули Юнну Мориц. Ахмадулина кривовато улыбнулась нам с пола, подтверждая правильность нашего выбора. В последнюю минуту, согнув книжку вдвое, Катя положила какую-то Веру Павлову.
— Не знаю такой, — сказала я.
— Я могу вам оставить, — ответила Катя.
Невесомость — это фуфло.Все живое имеет вес.Все любимое тяжело.Всякой тяжести имя — крест.
— Она мудрая, и хитрая, и насмешливая. И никого не обижает.
— Я найду ее тут, — сказала я. — Хотя как странно, что ты мне прочитала именно это. Совпадаю.
— Нет, я вам оставлю. — Она вынула гнутую книжечку и стала смотреть на оставшуюся стопку. Я загадала, что она выберет. Загадала на Алешу. И на их совпадение. Но она ничего не взяла с пола, а пошла в комнату и принесла два забубенных рапана.
— Это Алеша мне привез, когда вы его отправляли в лагерь. Он еще не ходил в школу, и вы ему наврали два года. Когда мы поссорились, я их выбросила, а потом ходила на помойку и все перебрала руками. Нашла. А если бы не нашла, спрыгнула бы с крыши. Мне тогда очень хотелось умереть об землю.
— Господи! — плачу я. — А мы, дураки-родители, живем и ничего не знаем.
— Папа тогда уходил. И очень стеснялся нас. Рапаны были поводом, главным же был папа. Но я нашла рапанов, вымыла их, они стали такими хорошенькими. А папа сказал, что очень меня любит, даже больше своей женщины, и вообще жизнь, мол, у нас только начинается. И будет она — во жизнь! Он выставил большой палец, а ноготь у него был синий-синий, он его прищемил дверью. Поверить в синий ноготь сил не было. С тех пор я и не верю никому. Кроме Алеши.
— Но разве… — начала было я.
— Нет, — сказала она. — С Димоном было чистое любопытство, познание — и не больше. Куда, чем, зачем, как и что.
— Понравилось? — спросила я, удивляясь самой возможности этого вопроса. Как будто я всю жизнь умела сконфузить человека желанием получить такого рода подробности.
— Хорошо было только предвкушение и ожидание. Остальное — боль и липкость. В сущности, я, тетя Саша, целочка. Опыта — ноль.
Это приходилось воспринимать все сразу: семимесячную беременность де-юре, девственность — де-факто или де-юре? — и девочку с рапанами в руках, которые подарил ей шестилетний мальчик, а мальчику вынула из комода рапанов мама, которая сказала: «Нехорошо, Лешенька, возвращаться из путешествий с пустыми руками. На вот, возьми для Кати…»
Мне же эти рапаны достались от бабушки. Когда я ездила ее хоронить, я просто взяла их с трюмо, потому что они всю жизнь на нем стояли, а я сколько приезжала к бабушке, столько и торчала у трюмо. Сначала строила рожи в зеркале, до пупа вываливая язык, потом отслеживала набухание почек под маечкой, было, что и раздвигала ноги, дабы увидеть, побеждаю ли я в интимных кудрях соседскую девчонку Аньку или мне придется воспользоваться растительностью из кукурузного початка. Бабушка мне сказала, что методом засовывания в трусы травы можно довести до белого каления какую-нибудь особенно мнящую себя взрослой соплюху. Отвернешь свои штанишки, и той от зависти станет плохо. Полная победа над врагом. Бабушка много знавала ухищрений для обмана соперниц. В ящичке трюмо у нее лежала настоящая коса, которую она закручивала на затылке, когда не носила платочек, а выходила в свет, в бакалею или галантерею, а также на концерты художественной самодеятельности, где у нее был самый главный номер — выход через всю сцену чечеточкой с перебором, с одновременным выбросом газовых платочков на танцоров-мужчин, которые картинно ловили их, прижимали к пиджакам, вязали вокруг шеи, а некоторые даже страстно целовали.
Вот чьи рапаны увозила моя невесточка. Было в этом всем некое головокружение времени, смещение потоков, и в эту круговерть должен будет в свое время выпрыгнуть очередной мальчик (только я знала, что будет мальчик, от всех остальных Катя скрывала результат ультразвука).
— От вас почему-то не могу. Даже Алеше не скажу, и вы не говорите. Я назову его Адамом.
— Будешь смеяться, — сказала я. — Алеша мне признался, что хочет девочку, что назовет Евой.
Ах, рапаны! Ах, бабушка! Ах, брезгливая улыбающаяся поэтесса, лежащая на полу! Ну куда тебе в наш ящик? Мы ведь зачинаем человечество. У него будет — даст бог — не твое выражение лица. Наслаждайся тварным миром здесь, и пусть будет тебе хорошо.
Где-то черти носят Ольгу. Нам пора грузить ящик. Девочка начинает нервничать, наполовину высунулась из окна. Я вижу набухшие вены на ее ногах. Синие реки по белому полю. Красиво и графично. Сволочь болезнь умеет приукрашиваться. Я знала туберкулезников с идеальным цветом лица и особой выразительностью глаз. А освященные предсмертьем жалобные лики инфарктников! Откуда в них свет и щедрость, если сроду не было у здоровых? Боже, о чем я! О легком следе тромбофлебита у беременной девочки, а наворотила кучу страхов. Так я ворожу. Я создаю среду для несостояния прогноза. То, чего боишься, не случается. Судьба любит разить неожиданно, врасплох. На-мысленное горе не приходит.
Я увожу Катю от окна, я помню ее слова «умереть об землю».
На этом и Ольга явилась. Злая, гневная, пнула ногой ящик, пообещав выкинуть его по дороге.
— Интеллигентка сраная! Без книг она, видите ли, не может! Без матери — может. Без страны-отечества — очень даже, а вот без какого-нибудь долбаного Рильке ей не прожить.
— Рильке я оставила, — говорит Катя.
— И что я буду с ним делать? На хер он мне!
— Мама! Не изображай из себя чмо. Ты мне его покупала. Ты!
— Я много в жизни совершила глупостей, — отвечает Ольга. — Ладно, едем. — Она поворачивается ко мне: — Недобитая уже написала в милицию. Вот я ехала и думала: «Какое место лучше — сумасшедший дом или тюрьма?»
Я — Ольга
Газеты уже булькнули об избиении в собственном подъезде уходящей надежды нашей новой литературы Полины Нащокиной. Крест, святая икона! — именно так было написано. Я знаю, как это могло получиться. Кто-то первый из молодых написал просто: старую писательницу стукнули по голове. Тот, что постарше, велел сделать текст жалобнее, хотя старыми писателями дороги мостить уже давно начали. Этот другой был, видимо, дурак с претензиями. Он сочинил «уходящую надежду», хотя хотел сказать, видимо, «натуру». Был там и третий. Любитель перформансов, Пелевина и Сорокина. Всех других он имел в виду, всем бы им дал по голове. Он-то и вставил новую литературу. Все эти молодцы пера еще не видели заявление пальца Нащокиной. Это у них впереди.
Я иду в военкомат. И говорю майору все открытым текстом. В смысле: полетишь с работы, майор, если заявление прочитают.
Он блаженный. Он меня не слышит. Он спрашивает, как чувствует себя Раиса и что он лично может сделать для нее. Я повторяю еще раз, что не о ней речь, я пугаю его, как могу. Невероятно, но, оказывается, правда: русский солдат ничего не боится, когда думает о своем.
— Они ее вылечат? — спрашивает он. — Вылечат?
— А надо ли? — говорю я. — Чтоб сразу в тюрьму?
Он тяжело вздыхает, видимо, ему надо было заглотнуть побольше кислорода, чтобы пошел процесс осознания.
— Надо не дать делу хода, — твердо говорю я. — Изъять заявление.
— Толку-то? — печально отвечает майор. — Склочница напишет еще одно.
Нет, тупой была я. Он был абсолютно прав. Дело не в заявлении, а в быстро работающем пальце старой онанистки. Я так живо представила последнее, что чуть не сблеванула.
— Ее надо уговорить, — говорит майор.
— Деньги она отпнула ногой.
— Это вы зря с деньгами. Я сам к ней схожу.
Камень с плеч. Почему-то я была уверена, что именно мне предстоит расхлебывать эту историю. По идее, по совести, конечно, Саше. Она там была. И она соучаствовала. И может лжесвидетельствовать, что важнее всего. Но она занимается моей дочерью. Она ведет ее сегодня к ангиологу, ей не нравятся Катькины вены. Видела бы она мои, когда я носила Катьку. Электрические кабели, а не сосуды. Ну и где они, где? Одно воспоминание. Но я молчу. Ребенка ведут к врачу. Даже слегка панический поход лучше бездействия при возможном осложнении.
