Роман Воликов - Тень правителей (сборник)
— Ладно, — сказала Жемка.
— Ты только сразу адрес напиши, чтобы я знал, куда ехать, — напомнил Яков.
— Ладно, — снова сказала Жемка и вздохнула.
На перроне он подошёл к вагонному окну. В купе размещала вещи немолодая матрона с двумя детьми.
— Я люблю тебя! — сказал Яков.
Жемка улыбнулась ему и попробовала открыть окно.
— Я люблю тебя! — сказал он громче.
Окно не поддавалось. Жемка смешно приложила ладошки к ушам: — не слышу!..
Поезд тронулся, он пошёл, а потом побежал рядом с вагоном, крича всё громче и громче: — Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!..
Яков проснулся со смутным ощущением тревоги. Две недели дома пролетели как один миг. Отец встретил на вокзале, посмотрел оценивающим взглядом и сказал: «Выглядишь хорошо!». Такси решили не брать, благо, чемодан у Якова был не тяжелый, и не торопясь пошли пешочком.
— Ну и как там, в Советской Армии? — спросил отец.
— Ничего, нормально, — сказал Яков. — Служу потихоньку.
— Понятно, — сказал отец. — Курить не начал?
— Нет, — сказал Яков. — Там же горы, воздух свежий.
— Ясно, — сказал отец. — Ты, вот что, пока идём, придумай для матери подробности. Понял?
— Понял, — сказал Яков.
Он прошёл на кухню в одних трусах и пожевал без аппетита оставленный матерью завтрак: творог со сметаной и гречишные оладьи. Письма от Жемки не было. «Чёртова почта! — разозлился Яков. — Работает через пень колоду!»
Две недели дома пролетели как одно мгновение. Яков так до конца и не понял, насколько мать удовлетворил его скупой рассказ об армейских буднях, но, судя по многозначительному помалкиванию отца, всё сошло вполне пристойно. Через несколько дней за ужином мать как бы невзначай спросила: «А девушка у тебя есть?»
— Есть, — на сей раз честно ответил Яков. — Жэтэм зовут.
— Нерусская? — спросила мать.
— Казашка, — сказал Яков. — Сейчас в Москве, в театральное училище поступает.
— Артистка, — улыбнулась мать. — Калмыки у нас в роду есть. Твой дядя, мой двоюродный брат Иннокентий после института поехал в Элисту, там и женился на местной.
Отец нахмурился, он недолюбливал родственников по линии супруги.
— А артистка это пройдёт, — сказала мать. — Мы в молодости все были, кто артистка, кто балерина.
— Я, наверное, съезжу в Москву, её проведать, — аккуратно поднял тему Яков.
— У тебя такой большой отпуск? — удивилась мать.
— Я за свой счёт договорился, — неуклюже вывернулся Яков и быстро соскочил с этой скользкой поверхности. — Как там дед?
— Пить крепко стал, — сказала мать. — Как бабушку схоронили, нет на него управы. Напузырится и матерится на всю улицу, соседи жалуются. Но хозяйство поддерживает, дрова колет потихоньку, помаленьку, воду сам носит.
Дед жил через реку, в Энгельсе, в маленьком частном домике на окраине, почти в степи.
— Ты бы съездил к нему. Он про тебя всё время спрашивает…
— Завтра и поеду, — сказал Яков.
Дед сидел в тени под «грибком» и что-то аккуратно выстругивал финским ножичком.
— Здравствуй, дед! — сказал Яков. — Гостей принимаешь?
Дед подслеповато посмотрел на него и как-то по-стариковски засуетился. Обнял, они пошли было в дом, но передумали, решить посидеть во дворе, дед быстро сорганизовал бутылку «казёнки» и закуску. «У меня ещё баночка тресковой печени есть, — гордо сказал он. — Будешь?»
— Да не надо, дед, — сказал Яков. — И так достаточно.
Они выпили и дед начал успокаиваться.
— Мне сказали, что ты «сапогом» служишь? — спросил дед.
— Нет. Это я для родителей придумал, чтобы не переживали, — сказал Яков. — Я в Алма-Ате в альпинистском лагере работаю.
— Это хорошо, — сказал дед, выпил ещё и совсем подобрел. — А то я «сапогов» не люблю. Они на фронте чуть лучше фашиста были. Я одному в сорок шестом в Потсдаме так по челюсти врезал, чуть за измену Родине не загремел. Хорошо, уже всеобщую демобилизацию объявили, а то бы парил кости на строительстве Норильской Днепрогэс.
— Ты как живёшь-то, дед? — спросил Яков. — Может, тебе пить поменьше?
— Чего, мать напела, — сказал дед. — Я всю жизнь выпиваю, нормально всё. Я вот думаю, может мне поехать куда. Домишко продам, соберу манатки и двину. Здешние рожи уже видеть не могу.
— Куда тебе ехать? — сказал Яков. — Болячка на болячке. Ты бы лучше в больнице полежал на обследовании, мать говорит, тебя без очереди как ветерана примут.
— Не хочу в больнице помирать, — сказал дед. — К этим ветеринарам только попади. Я вообще до девяноста лет жить буду.
Постепенно стемнело.
— Ночевать останешься? — спросил дед.
— Нет, я поеду, — сказал Яков. — Телеграмму жду от девушки. Очень важно.
— Понимаю, — сказал дед. — Приезжай в следующую субботу, к бабушке на кладбище сходим…
В дверь позвонили. «Наконец, письмо…» — Яков в три секунды натянул штаны и рубашку и открыл дверь.
— «Молния» вам, — пожилая почтальонша тяжело вздохнула и протянула бланк. — Господи, когда же телефоны в квартиры проведут. Как я замучилась по жаре таскаться. Распишись здесь…
Яков расписался и развернул телеграмму:
«Срочно позвони тчк Жемкой беда тчк Ян тчк»
В переговорном пункте он посмотрел на настенные часы, перевел время на алма-атинское. Ян ещё должен быть в университете. В телеграмме были указаны два телефонных номера, второй, скорей всего, рабочий.
Соединение шло мучительно долго, невыносимо. Наконец женский голос ответил:
— Кафедра политэкономии. Слушаю вас?
— Позовите Яна Александровича, — хриплым голосом сказал Яков, забыв про вежливое «здравствуйте».
— Он на лекции, — ответил женский голос. — А кто его спрашивает? А-а! Секундочку! Он уже подошёл.
— Яков?! — сказал Ян.
— Да, — сказал Яков.
— Немедленно мчись в Москву. Найди сорок седьмое отделение милиции. Это где-то в центре…
— Что случилось? — спросил Яков.
— К Суржену приезжали из милиции. В Москве обнаружили труп восемнадцатилетней девушки, при ней паспорт Жемки. Я бы и сам вылетел, но у меня мать совсем плохая.
— И моли всех богов на свете, — сквозь скрежет и хрипы телефонного соединения донёсся голос Яна, — чтобы это была ошибка!
Яков, как и все на этом свете, слышал краем уха о теории относительности, где время расширяется и сжимается, но лично для него оно, это время, не просто сжалось, оно спрессовалось в единую, почти без пауз, цепь событий, состоящую из молниеносных сборов, наскоро написанной отцом записки тётке, слез матери, тамбура в ночном поезде, метаний по центру Москвы в поисках этого сорок седьмого отделения, кабинета следователя, вся скудная обстановка которого состояла из обшарпанного стола, двух стульев и неизменного портрета Дзержинского на стене.
— Так ты ей кто будешь, Жэтэм Мансуровне Аблязовой? — спросил следователь.
— Друг, — отрешенно сказал Яков. Он не ел, не спал, он смотрел на следователя преданными глазами собаки в надежде на чудо.
— Друг это не подойдёт, — сказал следователь. — На опознание родственники должны приезжать.
— А это точно она? — спросил Яков.
— Точно не точно, — сказал следователь. — Блин, у меня план горит. Ладно, напишем, что ты жених. Поехали в морг.
В машине следователь спросил:
— У тебя в Москве есть, где переночевать?
— Есть, — сказал Яков. — У меня тётка здесь живет.
— Ну и славно, — сказал следователь. — Я подремлю. А то с этой Олимпиадой начальство совсем с ума посходило, работаем в три смены, без обедов и выходных.
Санитар открыл дверь покойницкой и они подошли к покрытому простыней столу.
— Может спиртику парню, Павел Андреевич? — спросил санитар. — Первый раз, поди, в морге.
— Перед опознанием нельзя, — сказал тот. — Может быть, потом. Начинай.
— Как скажете, — произнес санитар и откинул простыню.
— Это не она, — сказал Яков.
— Это не она, — закричал он. — Это не Жемка.
Гулкое эхо повторило вслед за ним: Жемка! Жемка!
— Уверен? — спросил следователь. — Посмотри внимательно.
— Это не она! — зло повторил Яков. — Это не Жемка.
Следователь расстегнул портфель и достал паспорт.
— Жэтэм Аблязова, шестьдесят второго года рождения. На, посмотри! — Он сунул паспорт в лицо Якову.
— Вы посмотрите сами, лица же разные, — сказал Яков.
Следователь подошёл поближе к столу и несколько раз сравнил фотографию в паспорте с лицом покойной.
— Действительно, разные, — сказал он. — С этими восточными вечно путаница. Что-то я устал в последнее время. Мистики мне только в конце квартала не хватало. Ладно, поехали обратно в отделение, допрос будем проводить.
Из отделения Яков вышел во втором часу ночи. Вместе со следователем они прокрутили, как кинопленку, множество вариаций, одна бредовее другой.
