Юрий Герт - Северное сияние (сборник)

Видно, Валентина Павловича отчасти обескуражило то, что на этот раз я не проявил положенного интереса к приготовленной для меня литературе, а сразу приступил к делу, то есть рассказал об Александре Александровиче, о Пизанской башне, о... Правда, о дальнейшем я не успел рассказать, поскольку Валентин Павлович перебил меня.

— Боже мой, боже мой! — простонал он, воспламеняясь и взволновано натягивая на округлое брюшко вечно сползающие брюки. — Боже мой, дружочек! Если бы вы знали, как замечательно все, что вы рассказали! Во всем этом заключена глубокая символика, глубокий, глубочайший, непреходящий смысл!.. — С присущей ему стариковской резвостью Валентин Павлович, постанывая, забегал, закрутился по комнате, из угла в угол и вокруг стола, заваленного книгами и библиографическими карточками.

— Россия спасла Европу от монгольского нашествия, избавила от Наполеона, освободила от Гитлера — и теперь спасает гибнущую у всех на глазах европейскую культуру! Да, да, именно так!.. — Пухлое, розовое лицо его так и сияло, так и лоснилось от умиления. — Ведь ваш Александр Александрович — талант! Не знаю, как в техническом, строительном смысле, тут я не знаток и не судья, но — в душевном! Душевном смысле! Вот она, всемирная отзывчивость русской души, о которой писал Достоевский! Вот именно — всемирная!.. Будто в воду глядел Федор Михайлович, будто напрямую вашему Александровичу адресовал эти слова!..

Я был рад, что на этот раз не должен ничего объяснять, он понял меня с полуслова, мало того, подхватил мои мысли и принялся развивать их, залетая порой так далеко, как мне бы никогда не суметь. Слушая Валентина Павловича, я невольно сравнивал его с Тираспольским... Да что там Тираспольский — я и свое воображение счел нищим, и свою фантазию — убогой и узкой, когда ляпнул что-то про наш кооператив “Первомайский”, который находится, возможно, в не менее аварийном состоянии, чем Пизанская башня, и потому во всей этой ситуации заключена известная двусмысленность...

— Боже мой, боже мой! — в отчаянии вскинул над головой коротенькие ручки Валентин Павлович. — Как вы не понимаете, дружочек, — в этом вся соль! Ваш Александр Александрович — простой русский человек, плоть от плоти народа! Для него не то важно, как живет он сам, не то, что над ним каплет, что из щелей дует, что фундамент, говорите вы, проседает, а вода прорывает батареи! Ему не за себя — за другого человека больно, ему важно, чтобы этот другой был счастлив! И так всегда, во всем! Это и есть — великая наша духовность!..

Маленькие, заплывшие глаза Валентина Павловича, переутомленные чтением, обычно слегка слезились, теперь же он подносил к ним платочек почти поминутно, это придавало его несколько высокопарным словам трогательную искренность.

— У меня небольшая просьба, Валентин Павлович, — сказал я, улучив минутку. — Мне нужна машинка с латинским шрифтом и машинистка, которая печатает по-английски, а проще — ваша Светлана, чтобы отстукать пару страниц. Я думаю, она не откажет — ради такого дела...

Я был вполне уверен, что прошу о пустяке, и это тут же подтвердилось.

— Две странички — и только-то?.. Да хоть пять! — откликнулась Светлана, бойкая девушка с мальчишеской фигуркой, ее голубые джинсы и розовая кофточка навыпуск так и мелькали по комнате, пока мы беседовали, — она то входила, то выходила, то рылась в книгах и карточках, лежавших на столе, но, будучи в постоянном движении, явно прислушивалась к нашему разговору.

Валентин Павлович однако тут же услал ее в книгохранилище с каким-то поручением.

— Видите ли, дружочек, — заговорил он, с неохотой вернувшись на свое место, садясь за стол. — Видит бог, больше всего на свете мне хотелось бы вам помочь... Мало того, я счел бы это за великую для себя честь... Я полагаю, вы не сомневаетесь, что это так, иначе бы и не пришли ко мне, ведь правильно?..

Я поддакнул, не понимая, куда он клонит.

— Но письмо, о котором вы хлопочете, пойдет через границу... Кое-кого оно может заинтересовать... Возникнет вопрос, кто и почему, в чем соучаствовал... Найдут и машинку... И пускай бы машинка моя, но ведь она не моя... Она принадлежит библиотеке, иными словами — государству... И одного этого уже достаточно... Вы меня понимаете?...

Я снова кивнул, хотя мало что понял.

— Погодите, — сказал я, — не слишком ли вы все усложняете, Валентин Павлович?.. Ведь объявлен международный конкурс, Александр Александрович принимает в нем участие, посылает свой проект...

— И пускай, пускай посылает!.. — замахал руками Валентин Павлович. По ходу дела он включил на полную мощность настольный громкоговоритель и вплотную придвинул его к стоявшему тут же телефону. — Пускай посылает! Но, дружочек, при чем тут, ответьте, вы или я?.. Ведь получается, что создана целая группа... Но мы же с вами не дети?.. Верно — ведь мы не дети?..

— Не дети... — пробормотал я огорошено. — Нет, не дети...

— Вот именно, видит бог — не дети... — подхватил он как бы даже обрадовано, и даже поднял глаза к потолку, даже руки сложил на груди — ладошка к ладошке...

В голове у меня дымилось — от грохотания приемника, от бархатно-напевного голоса Валентина Павловича, от вопросов, яростно бунтовавших во мне. Великая духовность... — думал я, покидая комнату с дощечкой “Сектор межбиблиотечного обмена” на двери. — Всемирная отзывчивость... И что там еще?..

В коридоре меня догнала Светлана, подхватила под руку и зашептала, щекоча мое ухо прядями пышных, рассыпавшихся по плечам волос:

— Я все слышала, и про Пизанскую башню, и про все прочее... И вот что: завтра я приду раненько-раненько и все напечатаю, никто и не узнает... Идет?.. И вообще — выбросьте всю эту муть из головы, все-таки сейчас не тридцать седьмой год, правда?..

— Правда, — сказал я. — Но если что — валите все на меня: мол, это я вас принудил, заставил, подкупил...

— Ой, как интересно!.. — расхохоталась она. — Тогда давайте, чтоб все было по-правдашнему. Подкупите меня...

— Это как?..

— Ну — как-как... Возьмите и угостите меня мороженым, до смерти люблю мороженое... Здесь, на углу, продается... И потом: что печатать-то?

Я передал ей полученные от Аллы листочки.

— А почерк мелковат... — Светлана придирчиво всмотрелась в текст, поджала губы и покачала головой. — Нет... — сказала она, щуря малахитовые глаза и наслаждаясь моей растерянностью. — Нет, одной порцией вы не отделаетесь... Одной порцией вы угощаете сейчас, а другой — когда работу получите... Договорились?

Мы оба рассмеялись и отправились на угол — есть мороженое.

10

С Федором, сыном Александра Александровича, я был почти незнаком: год назад, когда у Александра Александровича умерла жена, мы пили водку на поминках, но какое это знакомство?..

— Не помешал? — спросил он, когда я, в ответ на звонок, отворил дверь, и спросил таким тоном, как если бы был совершенно убежден в том, что не помешал и вообще помешать никому не может. Он мало был похож на отца, скорее на мать — крепенький, плечистенький, с горячим, обжигающим взглядом темных глаз, так и посверкивающих из-под упавшего на лоб чубчика.

Я пропустил его вперед, провел к себе, и он тут же уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Не знаю, что придавало ему такую уверенность в себе, возможно — зелененький “москвич”, в те годы собственные машины были еще редкостью, а он ставил свою, когда приезжал к отцу, возле детской площадки, у всех на виду...

Глаза его забегали по книжным полкам, ни на чем не останавливаясь и даже с некоторым презрением — полная нижняя губа у него при этом оттопырилась, уголки оттянулись вниз, широкие ноздри вздрогнули и втянули воздух с недоверием, словно учуяв какой-то непривычный запах.

— Я ведь чего... — начал он, когда я сел тоже. — Поговорить... Если вы не возражаете... — Он был опять-таки убежден, что никто ни в чем не станет ему возражать. Не изменяя позы, он переменил ноги, при этом на одной из них штанина задралась чуть не до колена, он то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечает этого. — Вы вот человек, вижу, грамотный, и очень даже, — он небрежно кивнул на заставленные книгами стеллажи, — сами что-то такое сочиняете, я правда, не читал, мне люди говорили... К тому же и меня вы постарше... Так что не знаю даже, как с вами говорить... — Он прокашлялся, изображая смущение. — Вот я чего не пойму: зачем это вы батяню моего баламутите?.. А?.. Можете вы сказать?..

Я не нашелся, чем ответить, да он и не ждал ответа, не за тем пришел...

— Чего вы его подначиваете, подстрекаете, проще говоря — провоцируете, так это можно назвать?... Чего вам, проще говоря, от него надо?..

— А вы уверены, — сказал я, кое-как оправясь после первого ошеломления, — что вашего отца кто-то, как вы говорите, “провоцирует”?.. И я, в частности?..

— Да не “в частности”, а кому же еще придет на ум гоношиться из-за этой... Как ее... Да — Пизанской башни?.. Да какое, скажите, может быть у него дело до этой самой башни, которой он и не видел никогда и до самой смерти не увидит?.. Вы его на такую, простите, чушь подбиваете, а он извелся весь, звонит мне ни свет ни заря домой, звонит в управление: нельзя ли достать полмешка цемента высоких кондиций, ему в подвале срочно эксперимент нужно поставить!... Или другое: какие марки стали реагируют на какую нагрузку... Как это все, простите, назвать?..