Михал Витковский - Марго
— Сколько стоит автограф?
— Как это? Автограф? Бесплатно!
— А тогда пять автографов попрошу. «Для девушек сбоку».
Написала. Для девушек сбоку. Пять раз.
Опять кто-то:
— «Для девушек сбоку».
— С какого такого боку?
— Ну, из Бюро Обслуживания Клиентов.
И это я, которая пела для Терека, которую в Москве цветами завалили, брильянты от могильщиков нашей системы, в США от настоящих могильщиков, которая пела вместе с Аллой Пугачевой, с Юрием Шатуновым, с Геленой Вондрачковой, с Жанной Бичевской, боже! На Кубу летала. На Карибском море загорала, а теперь для Оптовой Базы Лампадок…
Заплакала она горько над своим положением, а слезы капали на ее грудь, высокую и пышную…
Тут как бы сама собой слегка сползла у нее с плеча бретелька, а у меня кутак снова искривился, снова влез в брючину и стал выпрямляться.
— Могу ли я, Вальди, задать тебе необязательный, но прямой вопрос? Ты — гей? Ты не обязан отвечать, Вальди…
Глава восьмая: любовь Вальдека и Звезды в саду
Небо нависло над Ломянками, запах гриля доносился из соседнего сада, а мы на траве, на одеяльце не теряли времени. Медийная насыщенность момента была такова, что страшно подумать, что было бы, если бы за живой изгородью стояли репортеры… Ее дыхание пахло мятным освежителем воздуха, сама она пахла клиникой пластической хирургии и телеэкраном; мне казалось, что я вступил в половой контакт с биллбордом, с сити лайтом, с остановкой, я боялся, что наткнусь в ней на обоссанное расписание автобусов, что с другой стороны лица у нее не окажется ни волос, ни головы, а только бумажная бумага. Потому что весь год она на нашей остановке что-то рекламировала из-за стекла. Шоколадки «Киндер-Буэно». А Лысый дорисовал ей на стекле клыки, член и еврейскую звезду на лбу. Мне все казалось, что схвачу ее за лицо и прорву плакат, а на губах у меня останется лишь вкус бумаги и запах типографской краски. Что, когда она будет у меня отсасывать, вдруг вырастут у нее те самые клыки, что когда-то Лысый ей нарисовал. (Этого я боялся больше всего, потому что она, к сожалению, зубы применяла, и я чувствовал ее нарисованные черным маркером клыки на моем бедном воробушке.) А еще я боялся, что как только войду в нее, то наткнусь на этот Лысым нарисованный большой член. Так оно и бывает с известными людьми, много раз мне потом говорили то друг, то подружка (потому что я на би- переориентировался): Вальди, я чувствую, будто я в постели с плазменным телевизором из «Медиа Маркт», это прекрасно! Это не для идиотов! Вальди, у тебя зубы в фотошопе отбелены, ты состоишь из пикселей! Это поры кожи, счастье мое, но кровь уж больше не течет во мне, только деньги, и вообще я больше не кровоточу.
— Слушай, — говорю я Звезде, — ты хоть, сука, знаешь, что мы с такими, как ты, на нашей остановке делали?
— О, так! Говори мне, что я сука! — она на это. — Говори, что бы ты со мной сделал, что они, эти злодеи, сделали бы со мной в Польше класса Z, если бы я в их грязные, табаком смердящие лапы вся такая чистенькая попалась!..
— Ничего, только садись в свою золотую «Феррари» и едем в Рудку на автобусную остановку, — шепчу я ей в обработанные фотошопом волосы. — Увидишь, что Лысый и Толстый с тобой сделают, ты ведь у нас на остановке шоколад «Киндер-Буэно» рекламировала… Рекламировала? Говори, подстилка, признавайся, что рекламировала!
— Рекламировала! Хоть о том не знала, но рекламировала! О, да, вымажи всю меня шоколадом, говном вымажи! Рекламировала!
— Вот видишь, рекламировала! А мы шампанское из «Лидля» пили, ногти грызли и этим плевались. А Толстый раз принес клубничную наливку и все облевал. Ты на это смотрела отсутствующим взглядом, но смотрела и как Толстый балду гонял, и как капсюли под колеса бросал. Раз тебе у нас на остановке сигарету о лоб загасили, потому что ты за стеклом была, как дорогие часы на витрине, а мы такую ароматную еще никогда не трогали. Только Модеста Пентаграм каждый раз, как проходила мимо остановки, плевалась — тьфу! какая испорченность! Потому что ты там в недвусмысленной (а может, как раз в двусмысленной?) позе лежала и шоколадку в рот себе вводила! И вот что еще тебе скажу: я пообещал себе тогда, там, на остановке, две вещи. Во-первых, что тоже там за стеклом окажусь, чтобы люди могли по крайней мере помечтать. Во-вторых, что я тебя как бурую суку отхарю у тебя же на траве, что как раз и произошло, а если быть точным — как раз происходит!!!
— Вальди, Вальди, ты… ты — динамит!
— Хорош болтать, девка, сколько на этом своем пении для коммуняк огребла?
— О, нет, для коммуняк я никогда не пела, колбасу с ними не ела, эта пела, та пела и гэбисткой была, достаточно посмотреть, которая из них тогда во дворце жила, а я жила скромно и едва концы с концами сводила. Но с коммуняками — ничего общего! Оно конечно, под большой капитал ложилась, для поляков из Чикаго «Не жаль ли, горец, тебе?» и песни о Папе Римском и «Красный пояс» пела. Цветы, бриллианты от могильщиков получала. Другие от конвертов и от бриллиантов отказывались, а я — чмок-чмок! — брала, спасибо, очень пригодится. А через двадцать лет, когда уже всем захотелось брать, начали завидовать мне, что я все эти двадцать лет брала, брала, потому что знала принцип шоу-бизнеса: то, что сегодня кажется непристойным, завтра будет востребовано и весь вопрос в том, кто опередит других, а то потом тесно сделается.
— Я тоже обязательно стану певцом, таким певцом, что, случись мне ненароком вниз, в зрительный зал, со сцены упасть, разорвут меня на мелкие кусочки — такая смерть по мне.
И мы катаемся по траве, только бы не под шланг с фонтаном. Вау! Холодно! А эякуляция все ближе, ближе, и тут как рванет динамит: це-е-лы-ый зал нам подпевает![94]
Глава девятая: самый большой успех в Ополе
Сразу после кучумбы она поднимается с газона, собирает силикон с живота, обратно отгоняет его в грудь, приводит в порядок подрезанные уши и шебуршит бумажками в ящике стола в поисках гарантии на шею. О, видишь, написано, что меня можно кусать за шею и материал выдержит, а посмотри, что стало. Дорогой, подай мне крем «La Prairre» со столика. Я и тебя помажу немножко. Давай, мальчик! Кофе тебе не предлагаю, потому что кофе это смерть, а вот экстракт из имбиря с медом и лимоном женщина сейчас принесет.
Ну и тогда я излагаю ей мое дело, что я ищу молодую (подчеркиваю: молодую) звезду, какую-нибудь Доду или другую с модельной внешностью, на которой можно было бы жениться и чтобы медийность каждого преумножалась медийностью партнера, чтобы вместе на тусовках обозначаться сделанной в фотошопе улыбкой, чтобы постоянно сходиться и расходиться, ссориться и ездить в жаркие страны, потому что только это гарантирует постоянную прописку на первых страницах желтой пессы. Ну и попал в яблочко, потому что Стареющая и Только в Свое Время Известная Звезда коварно мимо ушей пропустила слово «молодая» и себя мне предлагает.
Ах, как я неосмотрительно раскрылся перед ней, очень неосмотрительно… Я ж ее еще в ремеслухе слушал. Что Лысый подумает, что на остановке скажут? Что я с остановкой трахаюсь? Докатился! Но вместо того, чтобы отказать и сказать «нет, нет, пани, вы уже passé, а я товар, пользующийся спросом, и вы рядом со мной пиарить себя не будете, потому что вам о хорошеньком местечке на Повонзках[95] самое время задуматься», я согласился. Вот геморрой…
Вот так Стареющая Звезда стала ходить на тусовки, повиснув на моей руке, давала репортерам светской хроники делать фотографии, до сих пор храню вырезки: она — натужно ощерившись, что у нее аж туго натянутая на лицо кожа выгибается, а я в лучах славы, еще молодой, стройный и красивый. И так — из постели в постель, из Констанчина в Подкову, из Подковы в Милянувек, из Милянувека в Вилянув — я стал звездой — жиголо под специальным патронатом стареющих Очень Важных Варшавских Графинь, которые теперь не очень многое могли, как в шоу-бизнесе, так и в постели, но висли на мне и попадали на какие-то тусовки по случаю выпуска красок «Декораль», организованных Евой Минге, какого-то там летия Дермики и показа моды Аркадиуса. Входили, чмокали, что у тебя? А то: я лечу в Нью-Йорк. Я из Израиля вернулся. Фильм снимаю. Каждый уверял, что у него что-то, потому что хуже всего, если ничего. Что у тебя? Ничего. Это был бы конец. Кто стоит на месте, тот отстает!
А в свободное от хождения время я записывал диск, который должен был побить всех и всё, гигантский бюджет на рекламу, окончательное уничтожение Доды, «Их Трое», выйдет в топы на Козачке, Пудельке и Плотке[96], все это в плотно закрытой банке еще бурлило.
Мой менеджер, такой безумный парень с бородкой и пейсами, в золотых кроссовках и в ермолке с логотипом «Nike», пророчил огромный успех альбома «I can’t dance». Ну и был этот самый успех. Мы записывались под Варшавой, где я танцевал, как умел, а вернее как не умел, среди тысячи компьютерно-симулированных прекраснейших пар, которые только в царстве фотошопа и могли родиться. На Суперединице[97] у Доды я выграл в интернет-голосовании, у Филов[98], у «Их Трое»! Под грунтовкой и пудрой весь то красным, то зеленым делался, когда эти результаты эсэмэсок суммировали! Дода: десять примерно тысяч эсэмэмок, Филы тоже, а Вальдек — восемьдесят тысяч грёбаных эсэмэсок!!! Почему? Потому, что она танцевала, попеременно переодеваясь то в ангелочка, то в черта, Филы подпрыгивали аж до неба, а я въезжал на инвалидной коляске, под зонтиком, среди голых моделей обоего полу, у которых из одежды только трусики, да и те нарисованные, а вернее — слегка красочкой обозначенные. Это мы так придумали, чтобы они танцевали голые, а что: год две тысячи девятый на дворе, все позволено, большой кризис и большое потепление в отношениях с Москвой, в мире творятся чудеса, а моя инвалидная коляска, наполненная мною и политкорректностью, возносится над залом на, понятное дело, специальном тросе и парит над зрителями, а я пою, пою в воздухе, а внизу ждет каскадер, под меня загримированный, с моими волосами, в моем прикиде, моего роста, с прилепленным моим лицом, танцует, как я никогда бы не смог, потому что под меня загримировали мастера танго. И микропорт при нем, так что он делает вид, что поет вместе со мной, а публика перед экранами телевизоров уж и сама не знает, где здесь я, а где подставной мужик. Улет! Я взмываю над Планетой Ополе, на которой правит реклама и Польское Телевидение АО, кажись, государственное, и тогда большие красные ворота распахиваются — и выходит вся в черном, под свет лампочек накаливания, Стареющая Звезда, и танцует танго с этим мастером танго, а я все выше и выше, и вижу выходящие из берегов моря, повышающийся уровень океанов заливает Мальдивы, СПИД в России, Индии и на Бали, мальчиков, отдающихся за дезодорант «Fa» на Кубе, богатство Аравии… Циклон из Скандинавии, супервулкан и элементарные частицы, побивающие превосходящие силы противника. Голые нимфы танцуют над одним из сувальских озер. Под конец я (который на сцене) ритуально вскрываю себе вены — это из моей биографии, — а я (который я) исчезаю за горизонтом и меня опускают на засранную голубями крышу опольских бараков, гаражей, где уже ждет мой менеджер с шампанским и кричит:
