Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье
Болеслао продолжал поддерживать эти отлаженные, почти супружеские амурные отношения, удобные, тактичные и доставлявшие ему радость, хотя и понимал, что в глубине они скрывают притязания на замужество, которые с каждым днем, несмотря на всю деликатность партнерши (партнерш), становились все более настойчивыми.
Стабильность благотворно сказывалась на его сексуальном тонусе и финансовом положении, чего, правда, не скажешь о внешности. Одинокий мужчина всегда выглядит стройным, а присутствие рядом женщины неизбежно оборачивается тем, что ты начинаешь толстеть. Как-то так получается, мать твою, что начинаешь набирать вес, тьфу.
Из-за долгого воздержания и подавления полового инстинкта, старые девы, похожие на древнеримские развалины, отличались повышенной сексуальной активностью. Однако Болеслао был опытным бойцом и знал хитрости, позволявшие измотать женщину (слабость женщины в самой ее приспособленности получать удовольствие). Доведя женщину до изнеможения, Болеслао заканчивал дело, как Луис Мигель Домингин[21] в свои лучшие годы (однажды за каким-то ужином Болеслао представили Луису Мигелю, этим его знакомство с искусством корриды и ограничивалось). Среди незамужних женщин попадались культурные и глупые; с прическами из парикмахерской и мыслями из парикмахерской; с накрашенными лаком ногтями и с лакированной душой; запутавшиеся в своих похождениях свободных (запоздало свободных) и смутно стремящиеся к тому, чтобы в идеале заполучить покладистого холостяка с положением.
Болеслао не говорил им, что уже на пенсии. Это старит. Но ему вдруг стало казаться, что все они с их чаем сразу после полового акта или половым актом сразу же после чая (в зависимости от обстоятельств), пахнут мертвечиной (мертвецы женского рода пахнут не так как мертвые мужского рода), и именно тогда он начал больше думать о половой зрелости/незрелости Флавии, а его встречи с незамужними (или их встречи с ним) постепенно пошли на убыль.
Другие миры отдалялись от его мира.
Люди уходили от Болеслао. Это и есть состариться и оказаться на пенсии еще полным сил: видеть, как все отворачивается от тебя и исчезает в полусвете наступающих сумерек. После половой близости, обессиленный, он по привычке выходил в гостиную абсолютно голым, включал с помощью пульта телевизор и смотрел все на что натыкался, — лишь бы не говорить о браке (или о чем угодно другом) с нежной, не предъявляющей почти никаких требований, но старой незамужней любовницей.
* * *Итак, Агустин мертв. Заледенелый, он лежит в ящике, в ящике холодильника, дожидаясь восьми утра, чтобы мы его похоронили, кремировали, — в общем, исполнили погребальный обряд.
Грок думает об А.
А. с противоборствующими внутри него силами жизни и смерти. Два фронта, как на войне. Гражданская война, которая всех нас ждет сразу после смерти. Одни органы не соглашаются с тем, что мертвы, а другие уже начали сотрудничать со смертью.
Хорошо еще, что в больших клиниках лед всему этому кладет конец, как снег, покончивший с русской кампанией Наполеона. Температура понижается или холод нарастает, и все внутри останавливается. Последние порции крови замерзают среди внутренних тростниковых зарослей человеческой реки, и — готово. Да, точно, замерзание, заморозка умершего, это как снег, покрывающий тела убитых на поле боя. Гниение замедляется, все успокаивается и даже становится привлекательным. Столько белизны. Сейчас А. это армия Наполеона (или Гитлера), захваченная в плен среди снегов России.
Что происходит после смерти с мертвецом. Что будет со мной, когда я умру. Ничего. Жизнь продолжается за пределами жизни. Так мы иногда продолжаем искать то, что уже нашли. Работа тела циклична, и пока цикл не закончен полностью, некоторые химические процессы не прекращаются из-за того, что человек умер. Это доказывает, что они не связаны также и с тем, что человек жив. Другие процессы наоборот прерываются мгновенно. Например, мышление. Или этот старый мельничный жернов, — сердце. Хлоп, и готов. И все же, человек (даже если выстрелить в него из револьвера), заключает Грок, не умирает полностью, у него нет даже этой привилегии — умереть сразу.
Жизнь, как говорил классик (даже не подозревая, насколько он прав), это река, впадающая в море, в море смерти. И река еще долго продолжает течь после официально зарегистрированной смерти. Грок вспоминает, что, когда раскапывают могилы, обнаруживают обыкновенно, что у мертвецов отрасли волосы и ногти, и тут же решает, что его сожгут. Как только приду домой, оставлю письменное распоряжение, чтобы меня сожгли, не хочу быть этим мертво-живым дерьмом. Собственно это и есть человек перед лицом вечности. Так много красивых слов о вечном покое, а выходит, что нет его, есть гражданская война под землей, длящаяся возможно годы, не говоря уже о червях и прочей мерзости. Нет уж, пусть меня сожгут, господин Судья.
А. сейчас одеревенел в своем шкафу для мертвецов. Даже его жене не позволят вытащить умершего из ящика, чтобы хотя бы немного поговорить с ним. Все знают, что женщины большие говоруньи. У них всегда есть, что рассказать усопшему. В своем холодильнике для мертвецов А. стал совсем твердым. У него реденькая челочка учащегося колледжа, или его голова перебинтована из-за того, что была повреждена при столкновении. Он уже без трубок, проводов и иголок, его лицо снова задрано вверх, спокойное и ироничное перед неудачной судьбой, перед своей неудачной судьбой. Спокойствие смерти как маска поверх естественного спокойствия человека, который верит в то, что делает или которому все равно. А. был небольшого роста. Так что для него не потребовалось очень большого ящика. Подобие каталожного шкафа для хранения умерших, где вместо каталожной карточки сам мертвец.
И холод, страшный холод, заморозки до отрицательной температуры. Холод, который Грок чувствует, прогуливаясь по Гран Виа. Ему хочется оказаться в клинике и укрыть А. своим пальто «в ёлочку». Меня пусть похоронят в пальто, в этом пальто. В той мере, в какой память о нем жива во мне, я — это он, после смерти прогуливающийся по Гран Виа в пальто «в ёлочку», одолженном ему мной, чтобы уберечь от холода смерти. Мысленно А. со мной, я помню, как хорошо он тогда сказал (как всегда о чем бы ни говорил), он говорил лучше, чем рисовал: «Аска, как Нью-Йорк, это уже маньеризм функционализма». Или вот еще: «В белом монахе Сурбарана слишком много монаха».
Я прогуливаю А., неудачливого художника, находящегося во мне, одетого в мое пальто ранним утром по Гран Виа, и мы видим витрины, проституток и выпивох. Благодаря мне, или отвратительному виски, проданному нам старухой с Кальяо, которое, естественно, плохо пошло, А. и я — мы вместе впитываем в себя последний вольт энергии на Гран Виа, перед тем как его похоронят или кремируют, неважно что это будет. Смерть работает внутри умерших, так же как жизнь внутри живых. Но абсолютный нуль задерживает этот процесс. Сейчас А. не более чем предмет; человеческая каталожная карточка; карточка, имеющая объем; документ, обладающий телом; тело в ореоле разного рода сведений, как в кладбищенских цветах.
Вот что ждет тебя, Грок, и это случится скоро, парень, потому что если человек сам не уходит из жизни, то жизнь уходит от него. А. повезло умереть вовремя. Вовремя и быстро. А ты Грок, козел, наоборот, умираешь медленно и понемногу.
Ясно, что гробить себя с помощью дерьмового виски мерзкой старухи, это «наоборот и понемногу». Сколько при этом мучаешься, и как болит голова. Да, это другой процесс, состоящий в том, чтобы жить, умирая. Понятно, что мы все умираем при жизни, это общеизвестно, кто-то сказал, что уже с двух лет начинается конец. Однако я имею в виду сейчас тех, кто умирая, отдает себе в этом отчет: каждый день от нас отделяется, омертвев изнутри, часть тела, и каждый день от нас уходит порция жизни, полуостров биографии, целый континент, что угодно. С каждым днем мы становимся более одинокими и более мертвыми, и здесь нет ни заморозки, ни просфор, только жизнь, чтобы дать себе отчет, что ее остается все меньше и меньше. Жить, Грок, означает присутствовать при собственном умирании, потому что смерть начинает свою работу задолго до того, как ты разобьешься на мотоцикле, как это случилось с А. Смерть работает в долгосрочном режиме.
Но, так или иначе, то, что произошло с А., вызывает сочувствие, заставляет представлять его совсем одеревеневшим, под воздействием бесконечно низкой температуры. Он был как этот ловкий кривляка Уолта Диснея, а теперь стал человекообразным поленом, счастливый навеки, какое страшное счастье. Надо сказать Андреа, чтобы его кремировали.
Грок принимает решение стащить у старухи последний пластиковый стакан виски из бензина, (может быть, оно прикончит его), и торопливо направляется к тому углу, на котором стояла торговка. У него нет ни одного дуро, но он решил задушить ее, если она не даст ему этой отравы. Еще не дойдя до угла, уже издали, он видит, что старуха ушла.
