Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона
Он посмотрел на нее: «Лалла, можешь ты на минутку представить себе человека, настолько гордого, что он ни за что на свете не хотел бы показать, что он был уязвлен, особенно перед человеком, который глубоко обидел его, но к которому он был расположен всей душой».
— Такой человек, несомненно, очень похож на тебя.
Когда они поднимались по улице Драмменсвейен, они встретили Германа Лино. Он прошел мимо, кивнул ей слегка небрежно, прищурил при этом один глаз, как бы панибратски, весело подмигивая: «Знаем, знаем тебя хорошо!»
Йенс был только один раз в усадьбе «Леккен», но после проведенного там вечера он не любил встречаться с членами семьи Лино. Он тогда чувствовал себя обиженным до глубины души, к тому же вся эта история с Дагни… И теперь, когда он видел, как Герман Лино поздоровался с Лаллой, старая обида дала о себе знать: что за беспардонность, что за манеры и так далее. В общем, известная история.
Она думала: итак, он ничего не знает. Мысли молниями засверкали, пронеслись в голове. Вот, значит, как она глубоко его ранила… Ее поведение тогда, ее положение сейчас. Слова Йенса приглушили неприятное ощущение, вызванное приветствием Германа Лино. Какая наглость, какое бесстыдство! Одним словом, неприличие.
Они прошли еще немного, и она предложила зайти к ней: «Выпьем по рюмочке перед обедом».
Он остался сидеть у Лаллы, и довольно долго. Все здесь ему было знакомо, каждый предмет и каждая вещь, да, до боли знакомо, он не забыл эту комнату, не мог забыть, хотя миновал уже почти год. Он подошел к ней, она подошла к нему, совсем близко, они как бы не могли больше сдерживаться. Он прикоснулся к ней осторожно, боязливо, положил руку ей на плечо, но она быстро прошептала: «Обними меня по-настоящему!»
И потом, наконец, он спросил, смеет ли он снова прийти?
Сын болел коклюшем, и она сказала: «Да, но только попозже, знаешь, врачи всегда заняты. Наш обещал зайти вечером, но я уверена, что он покажется не раньше одиннадцати. Приходи после двенадцати, ближе к часу».
Он вспомнил теперь, когда бесцельно бродил по городу, чтобы как-то убить время, как странно она посмотрела на него.
— У тебя такие красивые волосы, — сказала она. — Можно, я посмотрю, нет ли седины? Она нашла одну седую волосинку возле левого уха и вырвала. — Вот так, прочь, — сказала она.
Он же думал, что ничего страшного и зазорного нет в седых волосах.
— О, не говори, они появляются, когда их совсем не ждешь, и говорят тебе, что….
Он посмотрел на нее. В ее каштановых волосах не было седых волос.
— Должен ли я тоже вырвать, если найду? — спросил он.
— Да, пожалуйста.
Но он не нашел ни одной седой волосинки…
Что же случилось, что произошло необычного, когда он увидел Лаллу перед собой, там, на тротуаре, перед университетом, в красном огненном освещении? Ведь он проклял ее тогда, проклял от всего сердца, когда лежал больной, измученный и после… когда отец умер, когда он осиротел, когда было тоскливо и одиноко. Ведь отец был для него точно большое, развесистое дерево, в тени которого можно было надежно укрыться. Не важно, живешь ли ты в одном доме с отцом, находишься ли с ним в близких отношениях. Важно знать, что есть отец, что он прибежище, защита от жизненных бед и невзгод. Несмотря ни на что… как отрадно было иметь такого отца! И чем старше он становился, тем выше ценил его. Особенно, если послушаешь, что говорят твои сверстники о своих папашах — ничего хорошего. Бедняги, несчастные, ни ума и ни сердца не передали им в наследство!
Когда его связь с Лаллой Кобру пошла на убыль и появились первые разногласия, когда ему было невыносимо плохо, отец приехал к нему в город… Это была их последняя встреча. Он стоял перед ним гордо, не скрывая своей страсти, с Лаллой Кобру в чувствах и помыслах. Он не испытывал ни сыновней покорности, ни стыда. Он знал, что отец поймет его правильно. Он понял его.
Потом отец умер. Это случилось весной. Он пошел прогуляться, его нашли лежащим на дороге. Мертвым.
Но для Йенса тот день как бы не был действительным днем отцовской смерти. В памяти запечатлелось другое — осенняя ночь, когда отец впервые заболел. Мать устроила это глупое, никому не нужное причастие, и как раз в ту ночь выпал первый снег. Он лежал, не спал, думал об отце, прислушивался к странному дуновению ветра, ему казалось, будто чья-то рука пыталась проникнуть к нему снаружи через стену — это был дух отца, не знавший покоя, будто бы.
И потом на следующий день… выпавший снег плотным покровом прикрыл осень, ту теплую по-летнему осень, которую он любил. Непроизвольно в уме сложились строки:
Ты молчишь, стало тихо вокруг, когда приходит конец.Познал вполне ты жизни бурный бег,Страшные боли, однако, всему венец.Знаешь, отец, в ту ночь выпал первый снег.
Да, вот и случилось. Октябрь, осенняя ночь за окном,Севера свет и звезд пожар. Я лежал, не спал,думы неслись чередой.Вдруг, чу, звук за стеной —рука тянулась ко мне за стеклом —кто-то нежно и крепко меня обнял.
Горы на севере в снежном убранстве, луна,Тихий ветер пронесся, он что-то шептал.Навечно, друг, останется этот миг для меня,Этот миг, когда ты ушел навсегда.
А на следующий день было так бело, бело,Лишь березка в снегу сверкала желтым листом.Начиналась зима, легла плотным ковром.Известие о смерти в тот день пришло.
Получилось длинное стихотворение. Было время, когда он верил в свой поэтический дар, но сейчас он знал, что он не поэт.
Пришедший день он снова выразил в стихах. Он, пребывавший в тоске и печали, шагающий по талому снегу, под которым пряталось лето: ни зима, ни осень, ни весна… так чудно. Возникли строки:
Я шел, я слышал, как тает снег, тает,будто пришла весна.В чувствах — открытая ранапосле ночи, кровь после ночи стынет;предвестье весны, весна…
Печаль, охватившая его, не была гибельной. Нет. В ней выразилась вся его скрытая грусть, его раскаяние за те часы, когда он не проявил достаточно любви к отцу — не был благодарен достаточно, не был участлив, внимателен, оскорблялся только, поступал эгоистично.
И еще во многом, во многом он мог себя упрекнуть. Он, например, не добился в жизни ничего такого, что могло бы порадовать отца. Странно, но когда Дагни Лино уехала, он тотчас же решил работать, рисовать, рисовать без передышки. Он как раз нашел подходящее место, в то время мало кто обращал внимание на подобные мотивы в живописи. Вдали от центра Кристиании, там, где встречаются город и его окраина. Поросшие зеленой травой валы и казарменного типа многоэтажные дома для бедных, мусорная свалка и оравы, оравы детишек. И блуждая в одиночестве в этих краях, охваченный странным настроением, он представлял себе зримо, как крест поднимается над мусорной свалкой, а быть может, просто лежит там заброшенный, он не знал еще точно. Это видение с крестом, вероятно, не особенно удачно с живописной точки зрения, но в нем сидело и полыхало сомнение насчет этого злосчастного причастия. Ведь фактически уже тогда он потерял отца.
В ту осень он только тем и занимался, что рисовал, рисовал, встречался с Дагни Лино, и вдруг — все развеялось в прах. Он не мог понять, почему любовь как бы ускользнула от него. Его талант художника тоже шел на убыль. Стоило ему только почувствовать настоящую тяжесть задачи, требовавшей полной отдачи сил, как вдохновение тотчас же исчезало, его хватало только на отдельные небольшие зарисовки.
Так он начал бросаться из одной крайности в другую. Размениваться по мелочам. Занимался немного философией и немного историей искусства, немного филологией и затем снова историей искусства. Был ли он ленивым? Нет. Но он не мог довести до конца начатое дело. Он читал необычайно много из разных областей. И он привык жить, набираясь урывками знания и житейской мудрости то там то сям. Он встретился с Лаллой Кобру, когда совершал свое первое «сентиментальное путешествие»[10].
Тогда с ним произошло чудо, он как бы пробудился ото сна, особенно, когда оказался в Италии. Зиму он прожил во Флоренции.
Там он начал писать. Написал небольшое эссе о Донателло[11] и его влиянии на искусство, о том, как художник проложил совершенно новый путь в искусстве, и он объяснял, как формальный язык Донателло непроизвольно вел к стилю барокко. Но эту работу он выполнил за один вечер, в спешке, робея и волнуясь. Потом он боялся перечитать написанное, боялся, что не понравится, что все окажется выдумкой собственного воображения. В ту зиму во Флоренции он понял, что такое искусство. Что такое духовная жизнь человека. И он посвятил себя поиску, неустанному поиску самых сокровенных движущих сил современного искусства, так сказать, сути искусства, его души.
