Алексей Смирнов - Лента Mru

– А ты где была? Что случилось с твоими хвалеными мозгами? Отсырели? Померзли?

– Лопнули, – простонала та, держась за голову. – По слову твоему…

Зевок бухнулся на камни, рванул на груди скафандр – ничуть его, между прочим, не повредив – и бессильно завыл:

– Падлы! Падлы! – выкрикивал он, колотя кулаком и выбивая кровь не то из камня, не то из плоти. – Только начали жить! Все, думал, будет, как у людей!…

– Чего захотел, – не удержалась Лайка.

Обмылок, проклиная себя за недальновидность, снова вжался в стальную дверь. Он нюхал ее, лизал, оглаживал, скребся подросшим ногтем, пытался принять в себя хоть малую толику ее существа в надежде, что это подскажет ему выход, подарит секрет. Свод пещеры похохатывал инфразвуковым басом, вселяя дополнительный ужас. Обмылок отлип от стены и пнул Зевка, который не унимался в своих стенаниях – вообще, на протяжении путешествия, в отряде «Надир» только и делали, что пинали, щипали, унижали друг друга, презирали за низкое происхождение, в котором сами же и отражались. Когда бы не пружина целенаправленности и повиновения, неутомимо гнавшая их вперед, распрямляясь; нашептанная Нором над жадным до содержания протоматериалом, то есть закваской, которую впоследствии развезли по верным ему малинам, – когда бы не все перечисленное, такому отряду, лишенному внутреннего согласия и не знающему любви, было бы нипочем не справиться с самой простой задачей; члены отряда передрались бы, разорвали друг дружку на второсортное мясо и умерли, подавившись собой.

Поэтому привыкший к худому Зевок не внял пинку и лишь отодвинулся. Он продолжал раскачивать головой, лепетать какие-то жалобы и, наконец, свернулся калачиком, притворился зародышем, смолк.

– Заводской брак, – Лайка плюнула на Зевка. – И ты не лучше, – она сверкнула глазами, перекинувшись на Обмылка, так как боль от затрещины успела рассеяться и забылась. – В тебе сработал механизм самоуничтожения, да не ко времени. Надо думать, прежде чем отцеплять.

– Ты помогала, – сумрачно напомнил Обмылок. – Какая нам разница, когда сработает механизм? Он включился, едва мы вышли из ванн и потянулись к хозяину. Который есть пастырь злой и недобрый; он с самого начала задумал сделать так, чтобы мы взорвались вместе с чертовым Центром.

Лайка пошла на мировую:

– Ладно, старшой, – каждое признание Обмылка начальником причиняло ей раздражение, вызванное мнимым умственным превосходством. – У нас нет другого выхода, кроме этого входа, – тень улыбки мелькнула и скрылась. – Мы не будем взрывать отсюда. Надо проникнуть внутрь, заминировать помещение и выйти другим коридором.

– Надо, – ехидно согласился Обмылок. – Ты сначала войди, а потом…

Он не договорил и бросился к двери, уловив новый звук.

– Молчать, – прошипел Обмылок так, что даже Зевок закаменел, уподобившись зверю, который припал к земле, думая прыгнуть.

– Еще одна дверь, – донеслось из скалы.

При звуке этого голоса нательные волосы Обмылка, приутюженные и обузданные скафандром, ожили и попытались подняться дыбом.

– Открываем, – продолжил сосредоточенный голос.

Обмылок отпрыгнул, попятился, наводя орудие смерти на массивное колесо, которое вдруг провернулось. Дверь осторожно приотворилась; хлынул свет. Толстый дверной овал отошел сперва на полметра, затем распахнулся настежь – резко, слепя отряду глаза. На пороге обозначился Голлюбика; Вера Светова и Наждак шли следом. Они были настороже, они приготовились к худшему.

Как получилось, что два отряда, столь неожиданно столкнувшиеся носами, не уничтожили себя в братоубийственном и скоротечном огневом контакте? И первые, и вторые готовы были бить на поражение без малейшей заминки – за исключением одного-единственного случая, не предусмотренного рассудком; вернее, предусмотренного, но высокомерно неучтенного. Зато подсознание не дремало и отказалось выстрелить в собственное зеркальное отражение. Бить зеркала – дурная примета, нашептывало оно, баюкая гневный разум.

«Разбитое зеркало – к покойнику», – любил говаривать генерал-полковник Точняк по поводу и без повода; дела развернулись так, что суеверная примета наполнилась буквальным смыслом.

Наполнилось и самое подземелье – змеиным шипением, в которое преобразовалась присказка, искавшая себе материальных звуковых форм. «Зенит» и «Надир», напоминая освирепевших котов, волею судьбы собранных в стаи: уши прижаты, глаза сощурены, клыки обнажены. Их будущность повисла на волоске, но верно сказано, что красота спасет мир. «Стойте!» – Вера Светова нашла в себе силы вострубить в тот самый последний, предсмертный миг, когда зеркальные страхи посторонились, освобождая пространство для шума и ярости.

– Да, стойте, – подхватила Лайка, не сводя ревнивого, испепеляющего взора с благообразной соперницы.

– А ведь я тебя предупреждал, Обмылок, – сказал Ярослав Голлюбика будничным тоном. – Я намекал тебе, что моя возьмет. Все могло кончиться быстрым и безболезненным добром, но ты подался в бега.

Последние слова Голлюбики прозвучали настолько фальшиво, что даже враг на секунду расслабился и улыбнулся. Напряжение немного снизилось. Обмылок, не опуская оружия, шагнул вперед, но Голлюбика, улыбаясь ответно, погрозил ему пальцем.

– Я никак не ждал такого сюрприза, – признался Голлюбика и демонстративно вложил пистолет в кобуру. Он угрожающе поиграл пальцами, как бы разминая их. – Голыми руками, – доверительно сообщил Ярослав. – Я с удовольствием задушу гадину в ее собственном гнезде.

Обмылок, не глядя, передал свой пистолет Зевку.

– С тем же удовольствием сделаю то же самое. Мне тоже не терпится задушить гадину в ее гнезде.

– Командир, – прозвенел Наждак, – посмотри сюда.

– Что там? – спросил Голлюбика, продолжая следить за Обмылком, который переминался, сокращался, напрягался и расслаблялся.

– Эмблема, – в смятении пояснил Наждак. – Здесь совсем другое. Здесь… – Он замолчал, не смея выговорить невозможное.

Голлюбика, владевший редким боевым искусством несопряженного зрения, скосил правый глаз на дверь, которую они столь предупредительно распахнули перед отрядом «Надир». Другой глаз остался на месте, изучая сломанную переносицу Обмылка. Двуглавая птица, которая со значением поблескивала на дверном овале, лишила Ярослава уверенности. Он не показал этого ни словом, ни жестом, однако затянувшееся молчание недвусмысленно говорило о сильном замешательстве. То, что предстало свободному глазу Голлюбики, сбивало с толку и не укладывалось в мозаику. Зато сложилось у Лайки – быстрее даже, чем у ее прародительницы, ибо мышление Лайки было вернее настроено на волну каверз, неприятностей и предательства.

– Вас объегорили, – изрекла она со вздохом отвратительного облегчения. В нем чувствовалась радость тому, что мир оказался еще хуже, чем грезилось. – Давайте же взрывать – вы со своей стороны, мы со своей. Все и поляжем, – она нервно зевнула, и стола ясно, что Лайка переигрывает, изображая усталую разочарованность.

Зевок не выпускал из поля зрения Наждака, но пуще – того, что виднелось за его левым плечом: дальнего дверного проема, где смутно маялся такой же локомотив, как и тот, на котором прибыли диверсанты «Надира». С такого расстояния череп и кости, заключенные в пентаграмму, были почти неразличимы, но Зевок готов был побиться об заклад, что видит слюнявые потеки. «Братишкина харкотина», – взволнованно угадал Зевок. Он присмотрелся внимательнее, и различил лукавую змею, прибитую двумя гвоздями к деревянному кресту в подражание алхимической акварели Авраама Еврея. Наждак, не выдержав острого взгляда, сделал страшное лицо и оглянулся, желая увидеть предмет, который владел вниманием двойника. Истина мало-помалу проникала в его огорошенный разум.

– Правильно, сестренка, – Вера Светова, сказав так, спрятала оружие, как и Ярослав, но не из жажды голого удушения. Готовыми к бою остались Лайка, Наждак и Зевок, у последнего было даже два пистолета, свой и Обмылка. Светофорова первой показала, что их отряд готов заключить временное тактическое перемирие. – Ярослав, – от этого редкого в простоте обращения по имени в душе Голлюбики набух маленький бутон, окруженный терниями и волчцами. – Мы попали в некрасивую историю. В этом Центре кадят двум богам. Это общий Центр.

Повисла тишина, и сделалось как бы очередное безмолвие – в который раз, столь частое в их противонаправленных странствиях, полных напряженных остановок, стоянок и секундных замираний, что сосчитать эти паузы было нельзя. Это внешнее молчание полнилось ожесточенной разноголосицей, яростными и бесплодными переговорами душ, не умевших достучаться одна до другой. Трое стояли против троих; первая тройка – во внешней тьме, не допускаемая в озеро машинного света; вторая – на границе между светом и тьмой, напоминая трех ангелов-стражей, поставленных стеречь Истину от грязных лап и чумазых копыт.