Эрнест Пепин - Танго ненависти
Рядом с тобой Ника тихо декламирует басню Лафонтена «Лисица и козел». Ты понимаешь, что для нее ты хитрая лисица, оставившая ее на дне колодца. Ты намеренно ее там оставил. Но ты не хотел этого. Она вырыла свой колодец в полном одиночестве. Ты представляешь ее утомленную, потную, роющую яму. На суд она пришла не одна, со своим спутником. Возможно, они рыли яму вместе, чтобы тебя похоронить…
Ты видишь ее, но не узнаешь. Она тебе незнакома. Ты ее не знаешь. Ты ее никогда не знал. Это невозможно! После двадцати лет совместной жизни! Эти двадцать лет стерлись из твоей памяти. Им нет больше места. Вирус ее ненависти все стер. Ты пытаешься вспомнить что-нибудь приятное. Оно было, но ты не можешь вспомнить. Эта особа, жаждущая твоей смерти, не Ника, которую ты любил. Где Ника? Существовала ли она хотя бы один день? Ты уже не знаешь. Ты ничего не знаешь. Слушающие, хлопайте в ладоши! Барабанщики, бейте в барабаны! Я требую праздника! Я просил сладкого сиропа, но это уксус, мамочка! Давным-давно, в некотором государстве…
Ты на улице. Ты вышел из здания суда. Солнце — не солнце. Твое сердце плавится от боли. Улица — не улица, одна хандра. Ты возвращаешься с заседания суда, и тебе кажется, что все смотрят только на тебя. Все видят твое дерьмо. Ты поднялся и спустился по ступеням здания суда. Ты стал весить больше. В какую игру они играют? Я так давно прошу прошения. В какую игру? В какую игру? Я уже подставил правую щеку, я уже подставил — левую! О, суд, о!
Не все женщины суки. Не все мужчины кобели. Мудрость древних гласит: «Собака, пожирающая собаку, — отвратительная тварь!» Суд молчит.
Проходят месяцы, прежде чем судебные органы соблаговолили произнести хоть слово на ухо закону. Это слово по-прежнему окрашено в тона ожидания. Оно — расчет и осмотрительность. Оно — сопоставление и правота. И все время, пока это слово зарождалось в животе правосудия, ты походил на худую рыбину. Мясо, облегающее твой скелет, уже непригодно в пищу, и ты выращиваешь свечи в саду бессонных ночей. Ты молишь о толике удачи, которая поможет тебе выбраться из этой тинистой воды, где ты рискуешь потерять все и вся.
Проходят месяцы, и Мари-Солей, держащая удары судьбы, пытается утешить, приободрить: суд все-таки еще не сошел с ума! Он должен видеть, что это преследование… Все ее старания не мешают тебе приправлять салат беспокойством. С судом никогда ничего не знаешь наперед. Он может подать тебе отвратительный суп с гвоздями, и вот ты уже запутался в бороде дьявола. И самое мерзкое — ты должен делать вид, что ничего не происходит! Ты идешь и несешь в себе боль, и никто, никто не разделит с тобой эту ношу, за исключением Мари-Солей, которая продолжает оставаться непоколебимым капитаном корабля. Твоя мать хочет помочь тебе, но что она может: пролить бальзам слов на раны? И вот ты идешь, совершенно ошалевший, через дни и недели, ожидая вердикта суда уже целую вечность.
Твой адвокат сообщает тебе, что твои требования удовлетворены (правда, как и требования Ники), но при этом он добавляет, что Ника опротестовала решение суда. Ты проглатываешь информацию, как слабительное. Вы лучше меня знаете вашу жену, месье, вы знаете, что для нее нет ничего невозможного! Ее требования удовлетворены, но при этом она оспаривает решение суда! Она наслаждается, упивается тяжбой! Тебе на ум приходит лишь одна картина: мул, изнывающий под тяжестью оглоблей. Но в какую игру она играет? Но это не игра, олух! Это — битва, Трафальгар… Необходимо закончить маневр… «Если флакон большой — это еще не значит, что духи отменные», — не устает повторять Мари-Солей. Ника может сколько угодно атаковать, пускать яд, но в один прекрасный момент она все же встретит святую Усталость! Время тянется медленно-медленно, и наконец ты узнаешь, что суд не изменил своего решения. Ты говоришь «Спасибо, Господи»… Ты возвращаешься издалека! Ты смотришь на своего адвоката и натужно, сквозь страх, ему улыбаешься.
На улице ты видишь двух спаривающихся креольских собак. Каждая тянет в свою сторону в надежде освободиться. Они напоминают сиамских близнецов, созданных затейницей-природой. Они тянут… тянут… тянут… и все напрасно. Бесполезно! Кажется, что это слово выкрикивает палящее полуденное солнце. Бесполезно! Они соединились намертво, и это выглядит ужасно, дико, гротескно. Кто-то из прохожих косо поглядывает на псов, кто-то просто не замечает. Некоторые возмущаются непристойностью сцены, но никто не помогает им расцепиться. Потому что ничего нельзя сделать. Следует ждать, пока природа позволит каждой из собак освободиться. Природа не торопится. Она забыла о них, оставила страдать на солнце с вывалившимися языками, с пересохшими глотками, со срывающимся дыханием.
Кобель вращает пустыми глазами. Ему стыдно, ему так стыдно, что он еще пытается дергаться. Он мечтает исчезнуть с этого места. Он мечтает очутиться за Дарданеллами. Он больше не может сносить шуточки, оскорбления, град камней, что сыпятся на него под палящим солнцем… Сука стойко переносит страдание. Время от времени она совершает небольшой рывок. Она крутится вокруг себя, тянет за собой кобеля. Они похожи на стрелки взбесившихся часов. Они крутятся и крутятся, но не могут оторваться один от другого. Боль делает их молчаливыми, а может, они рычат про себя. Зеваки смеются или выражают свое недовольство. Никто ничего не делает. Потому что нельзя ничего сделать. Это их личное дело. Это их наказание. Это их Голгофа. Они не могут ни убыстрить, ни замедлить ход времени… Иногда бывает, что кобель, ослепленный болью и яростью, все же вырывается, разрывая влагалище суки. И тогда она несет свои раны, как свидетельство принятого мученичества…
13
Это решение суда, которое было бы правильнее назвать «не-решение», задело гордость Ники, оскорбило ее. Как могли здравомыслящие судьи в роскошных черных мантиях не утолить ее разрушительной жажды правосудия? В любом уголовном деле само преступление — ерунда, единственное, что действительно важно, — это наказание! Ее муж и его краля были достойны показательного наказания, сверкающего, как острое лезвие гильотины, чтобы никогда больше никакая давай-ка-подвинься-я-займу-твое-место даже не осмеливалась мечтать, даже не могла бы подумать о подобном гнусном и развратном поступке. Это мошенничество, это столь же серьезное преступление, как чеканка фальшивых монет или подмена всемирно известного шедевра жалкой копией. Союз, в котором жили Мари-Солей и Абель, во всех отношениях напоминал фальшивку. И эта фальшивка заслуживала того, чтобы ее сожгли, как сжигают на таможне пакетики с наркотиками, действуя во благо общества.
Что же случилось в тот день, когда Абель внезапно решил вернуть себе свободу? Само выражение «вернуть свободу» таило в себе обман. Никакая свобода не может быть возвращена. Свобода, как девственность, как честь, теряется раз и навсегда, она не возвращается судьбой в виде бесценного подарка. Ее можно получить лишь при помощи коррупции, лжи или трусости. Раб, обретший свободу, станет ли он действительно свободным? «Нет!» — рычала Ника. Он всегда останется пленником своего прошлого, и его будущее станет будущим старого раба, пытающегося любыми способами стереть с тела следы кнута и оков. Абель не мог заявлять свои права на свободу, чтобы стереть двадцать лет совместной жизни. Абель принадлежал ей или, точнее, их истории, и она продолжала писать ее одна за двоих, и, что бы там ни случилось, они оба останутся в ней главными и единственными героями. Она не позволит себя дурачить. Она не позволит забвению поглотить ее. Она станет окриком и эхом, барабаном и танцем, альфой и омегой. И именно поэтому она повторяла всем имеющим уши историю их любви, раздавала на всех перекрестках судьбы программки со сценарием их жизни. Тогда даже после ее смерти найдется кто-нибудь, кто расскажет не об их расставании, а, напротив, об их соединении, об их свадьбе. О том, как они встретились в холоде дальних стран. О том, как Абель, охваченный страстью, изменял ей направо и налево. О том, как однажды он ушел, и этот уход отдался в каждой ее клеточке. О том… Все эти рассказы изливались с утра до вечера единым потоком в каждое ухо, спрессовываясь при помощи ненависти в драгоценные слитки, которые следовало спрятать в сундук бесконечности.
Она перебирала события. Она просеивала каждую деталь сквозь сито своего сознания. Она перераспределяла роли и заново переживала ход всей истории от начала начал. И чем больше она погружалась в паучью сеть прошлого, тем ужаснее ей казался поступок Абеля, очевиднее становилась его вина, требующая кары. Его вина выпирала, как живот беременной женщины, который невозможно спрятать. Его поступок был столь же неприличным, как красное пятно от месячных на юбке. Абель должен был донести свой крест и распять сам себя, прибивая гвоздями, которые она щедрой рукой без устали рассыпала на его пути. Себе она отводила скромную роль режиссера, дирижера оркестра, управляющего ненавистью для завершения того, что они начинали вместе: безумная церемония, освещаемая софитами безнадежности, под траурные напевы боли.
