Женя Павловская - Обще-житие (сборник)
Когда разводящий волок Забодаева-младшего ко мне, уже все было ясно. Условные сигналы подавались с тройным аварийным запасом. Он так дергал ворот своей сорочки, так подмигивал левым глазом, одновременно вытаращивая правый и оттопыривая губы, что слова могли бы только все опошлить, как в балете «Жизель». Разводящий на экзамене — не последняя должность, он главный борец с коррупцией. Забота его простая, работа его такая: в какой-то мере тащить, в какой-то мере не пущать. В его же функции входило поправлять воротничок рубашки в особых случаях. Подмигивание с вытаращиванием не вменялось — тут уж он, трудяга, переусердствовал.
В отношении такой деликатной материи, как коррупция, наблюдалось явное раздвоение. Несхождение концов с концами, то есть диалектика. С одной стороны, наличие коррупции принималось за аксиому и исходную точку отсчета. Ибо если коррупции нет, то куда же она девалась и с чем тогда прикажете нам бороться? С другой стороны, предпринимались титанические усилия, чтобы доказать, что ее нет. И никогда не было. И — о чем вы говорите? — конечно, не будет. Предметная комиссия обязана быть вроде жены Цезаря — вне подозрений. Цезаревой супруге везло в этом много больше. Но зато у нее не было такого могучего штата по рассеиванию подозрений и отведению дурного глаза. Кроме нервного разводящего с обтрепанным и засаленным к концу дня воротничком, хрупкую репутацию Комиссии охраняла в дверях дама с секундомером. Абитуриент в дверь — дама жмет на секундомер, фиксирует момент входа до секунды. Мол, где такая точность, там и такая честность, это же как дважды два.
Над всем этим парил, как всевидящий Саваоф, декан лечфака, карающий перст справедливости в безупречном костюме цвета пепла, в благородной ранней седине, с дорогим горнолыжным загаром — доцент Волин. Экзаменационная аудитория была удачно выбрана как раз над виварием, и вся массовка происходила под волнообразный аккомпанемент собачьего визга и лая. Эти звуки, похоже, не проникали в его уши, он не дергался лицом, как все мы, при накате очередного вала. Вознесенный над мышиной суетой экзамена, он не потел в душной аудитории, его взгляд был тверд и чист. Школьные учительницы трепетали. Через пару лет роскошный Волин угодил в тюрьму за крупногабаритные взятки — похоже, забыл честь ученого, обидел, не поделился. С интеллигенцией руководству тоже ой как нелегко было — ядовитая прослойка.
И наконец, маневренным торпедным катерочком от стола к столу патрулировала озабоченная Алевтиночка Николаевна с оранжевой папкой в руках, куда она мельком заглядывала, уточняя направление курса, скорость и цель. За минуту до того, как подмигивающий всем телом разводящий подбуксировал ко мне слегка упирающегося и пускающего от ужаса слюну Забодаева-младшего, Алевтиночка мягко затормозила у нашего стола. В этот момент мы с багровой от жары и ответственности школьной учительницей Татьяной Петровной уже заносили в четыре руки топор убийственной тройки над экзаменационным листом лепечущей невнятное барышни. Не быть тебе, барышня, главным хирургом, не получать из благодарных рук тяжелых хрустальных ваз, раззолоченных коробок с трюфелями и французских духов «Клима».
— Ми-и-илочка! — сладчайше пропела Алевтина моей полнокровной коллеге, со вкусом выводившей верхнюю половину барышниной тройки. — Ми-илочка, да на вас же буквально лица нет! В буфе-е-етик, в буфетик, дорогая! По-пи-и-ить, покушать, отдохнуть!
— Да, я… собственно, — еще ярче заалела польщенная лаской начальства учительница, — я, честное слово, не голодная.
— В буфетик, в буфетик! — уже на тон выше завела хитрая Алевтинка. — Ряженку завезли сегодня. Говорили, сардельки говяжьи будут, как бы не разобрали!
Алевтина, конечно, перегнула. «Говяжьи сардельки» — эх, куда хватила! Корифей русской сцены Станиславский уж давно бы сказал: «Не верю!» и был бы, как всегда, прав. Но ожидание чуда постоянно и утомительно трепещет в сердце женщины. Круглая отличница народного образования синей птицей метнулась к выходу, не почуяв чудовищной Алевтининой лжи. Было ясно: что-то назревает. Алевтина моментально уселась на стул легковерной Татьяны Петровны и, склонясь к моему уху, жарко зашептала. Как о чем? О чем могут шептаться председатель Предметной комиссии с принимающим экзамен преподавателем из «своих»? Конечно же, о любви, надежде и вере. О любви: как она любит чудного-чудного профессора Забодаева и, само собой, меня. О надежде: как надеется, что я проявлю человеческое милосердие к бедному-бедному мальчику. О вере: как она горячо верит, что я ее правильно и непревратно пойму…
Так что же мне с тобой делать, страдалец мой, Забодаев-младший? Ведь мне тебя спрашивать надо про электролитическую диссоциацию, а тебе — отвечать. Таков наш непростой расклад момента согласно вытащенному тобой билету. Вытащенному тобой у судьбы несчастному билету. Лишь одна формула изображена у тебя на листе. Прекрасно! Наверняка, месяц каторжного труда опытного репетитора. И вот результат, формула воды — не придерешься. Хороша! Крупна! Аш-два-о — не поспоришь. Хоть сто комиссий сгони — верно! Твой папа хочет, чтобы ты лечил нас? — гуманно с его стороны! Вот сейчас как возьму, как влеплю двойку! Будь что будет, пусть потом скачут до потолка вместе со всеми вертящими-разводящими, со всей всемирной этой урологией, со всем этим большим собачником, черт подери!
Я еще раз полюбовалась на выполненную в художественной манере Фернана Леже формулу воды и… молча отпаснула листок Алевтине. Сделав академически-заинтересованное лицо, она принялась тщательно изучать изображение. Наш славный абитуриент раскачивался взад-вперед на стуле. То ли заскучал, то ли испугался чего. Ковыряющий за соседним столом задачу рыжий парень отложил свой листок и с интересом уставился на наше представление. Пора было кончать.
— Ну, что ж, — изрекла Алевтина педагогическим голосом, — я вижу, что основной материал вами освоен… усвоен.
Дебил радостно закивал — понял, что хвалят. Алевтина как-то нерешительно взяла ручку и жалобно посмотрела на меня. Даже ей, закаленной боевой участнице многих комиссий, бравшей в кровавой схватке хорошо укрепленные бастионы соседних кафедр, было явно не по себе. Но я не сказала глазами «давай-давай, уж ставь, не тяни», и я не сказала глазами «что творишь? Опомнись, остановись!» Я малодушно отвела взгляд. Трусливо, позорно и беспринципно, согласно вытащенному многими из нас незавидному билету. Алевтина вывела маленькую кривую четверку, и мы обе быстро и неразборчиво расписались… Ох, как скверно! Скорее покурить! Выйти! Где сигареты? Хоть бы псы эти собачьи заткнулись, сколько можно лаять? Никаких условий для работы! Все, все! На пять минут отключиться, забыть, расслабиться!
— Извините, вы куда? — поймал меня в дверях Волин.
— Покурить надо! А что случилось? — грубо буркнула я.
— Пойдемте ко мне в кабинет, там нам будет удобнее.
Нам?!
Да уж, прямо скажем… Кресло золотистой кожи, полированный стол, промытая хрустальная пепельница. Хитреньку щурится Ленин с портрета. Протягивает «Винстон». Не то что мой братский болгарский «Опал».
— Ну что? — усмехается. Все, разумеется, знает, Оплот Законности, Щит Справедливости, Гроза Неверных!
— А что, собственно?! Даже жаль, что «пять» не поставили! Могли бы! — куражусь я после собственного позора.
— О, не стоит так огорчаться. Смотрите на вещи проще! Случай не уникален. Просто очень жаль профессора Забодаева. Блестящий хирург, великолепный лектор — и такой ребенок. Это, знаете ли, нелегко… Надо было помочь.
Дорогой терпкий одеколон у доцента Волина, агатовые с золотым ободком запонки, барственный баритон.
— Ну хорошо, ладно! Помогли. Представим, что этот несчастный забодаевский отпрыск кончит институт и примется лечить вашу личную внучку. Каково? Вы бы этого хотели? — я, как всякая нашкодившая, отвожу душу в абстрактном негодовании. Доцент Волин озаряется солнечной улыбкой: «Что вы, дорогая! Как вас зовут? Очень приятно! Но право же, милая Евгения Моисеевна, не стоит переживать по этому поводу. Он никого не будет лечить — вот вам честное слово! Вы его видели — где уж ему! Он будет заниматься наукой!»…
На этом можно было бы спокойно кончить. Получилось бы почти как у О’Генри — забавный дивертисментик, неожиданное антраша в конце рассказа — автор вприпрыжку убегает за кулисы, читатель, улыбаясь, направляется в кухню варить кофе.
А на самом-то деле кончилось печально. Действительность смешивает жанры. Начнет драму — кончит фарсом. Анекдот обернет трагедией, порой даже дурного вкуса. И нет на нее ни цензуры, ни редактора, ни корректора. Бедный дебил, ввергнутый усилиями отца (да и мы с Алевтиночкой руку приложили, чего уж там) в непосильный для него ад лекций, семинаров, лабораторий, страдал. Веселые жестокие студенты, отлично понимая, как он поступил в институт, издевались над беззащитным. Ассистенты, принимая через силу у него зачеты, брезговали им — глупым, толстым, слюнявым, косноязычным. Как мы брезгуем, отшвыривая с дорожки, спасая (ну не наступать же на нее, противно же!) полураздавленную лягушку. Из-за этого отвратительного чужого сына они ломали свою профессиональную гордость, ущемляли самолюбие и, ненавидя себя и его, ставили, все-таки ставили этот проклятый зачет!
