Александр Кузьменков - Четыре рассказа
Голос Бормана навалился на них бетонной плитой, и беспричинная ненависть кнутом обожгла кожу: чего матчасть вытаращила? Думала, он для тебя ориентацию сменит? Фигли ты, как жлоб, вступился Жуля то ли за Барби, то ли за себя. Вафельник закрой, прибор застудишь, и Жуля взял на полтона выше: фигли ты, как жлоб? загораем, нормально общаемся, одного тебя вечно плющит не по-детски, злой, как три чечена. Во-о, изумился Борман, петух закукарекал! ты на кого баллон катишь, сестра? да если бы не я, кочумал бы под шконарем и хавал дырявой ложкой! Жуля вскочил, сгреб в охапку мятую одежду и зашагал прочь, но вдруг оглянулся, и Барби сперва посмотрела на него, потом перевела взгляд на кабаний и упрямый, щетинистый загривок Бормана и молча пожала плечами. Жуля ушел, и они остались вдвоем, и Барби спросила почти мирно: ну, и чё ты опять разэтовался? Каменная пятерня жестоко и продуманно, в рассрочку пригнула ее к земле: оделась, мухой!
Вечер вымостил небо низкими и плоскими облаками, оттого ночь вышла безлунная, цыганская, но Борман смотрел в окно, не отрываясь, как дома в компьютер, и Барби, все еще чувствуя на шее беспрекословную ладонь, обняла его сзади и попросила ненужное: расскажи сказку, и Борман, не поворачивая головы, ответил: как дед насрал в коляску? и она спросила о ненужном: а он по правде поляк? Судя по фамилии, да — Жулавский, явный пшек. Внутри себя она карабкалась куда-то долго и трудно, будто на эшафот, и скрипучие ступеньки предательски кончились, и она взгромоздилась на хромой табурет, глотнула напоследок воздуха и наконец с усилием выволокла наружу нужное: у меня это, по ходу, гостей нет, второй день уже, — ну, которые с красным флагом. Борман молчал, утопив зрачки в заоконной траурной мгле, и Барби знала, что они вновь закоченели до ледяной твердости. Табурет с квадратным грохотом повалился, и шею крепче неумолимых пальцев стиснула жирно намыленная петля, и Барби отчаянно заскулила сквозь тоскливое удушье: я больше не пойду скребсти-и-ись… Твои проблемы, сказал Борман.
Она съежилась углу, и на нее тяжелой поступью оккупантов пошли лопухи, ими заросла вся Пролетарская, и небо над ней заросло заводским дымом, — и у калитки виновато сутулый папка с пакетиком «M&M's» в руках: Люба, я дочу повидать, и осатанелая мамкина ярость: чё, похмелиться нечем? я еще и на тебя мантулить должна? щас Мухтарку спущу, — и Ленка Дерябина, три года за одной партой: чё, блин, родаки имя тебе стремное какое-то придумали? будешь Барби, так прикольнее, — и англичанка, кошка драная: сядь, Баженова, два! для тебя и русский язык не родной, и мамкино, по пять раз на дню, брюзгливое раздражение: Варька, чё расселась-то? кто огурцы поливать будет? и тетка Вера, медсестра в гинекологии: ой, Люба, следи за девкой, а то греха не оберешься, и конец фразы тонет в невнятном шепоте обеих, и Дерябина, семь лет за одной партой: мы не рокеры, не панки, мы подружки-лесбиянки! — и музыка из распахнутой дверцы белого «Форда»: водочку льем, водочку пьем, и насмешливый голос поверх музыки: эй, малáя, да ты, черненькая, ты… как откликаешься? хошь, покатаю? и Дерябина, восемь лет за одной партой: ну, Баженова, ты даешь! это же Кот, под ним вся Пырловка и Низы, а она стоит дура дурой, язык проглотила, и назавтра в классе: короче, мы такие, все из себя, рассекаем, а тут Кот тормозит, прикинь! и неделю спустя снова белый «Форд», и переломленный боксерский нос, и улыбка во всю распахнутую дверцу: чё, малáя, по ходу, надумала? да не бэ, держись вертикально, жить будешь нормально: мне по сто тридцать первой чалиться беспонтово, не по положению, и дискотека в ДК «Металлург», и шепот за спиной: девки, хорэ на нее наезжать, нас в асфальт только так закатают, — и полгода спустя скомканные простыни и скомканная усмешка: чё динамила-то, с понтом, девочка, могла и сразу сказать, и краткие, злобные всхлипы в ответ: сука ты, Ко-от, мне же так больно было-о, и две цепочки, одна с козерогом, другая с крестиком, заныкать подальше, чтоб мамка не видала, но медосмотр, и лекарская тайнопись в карточке: Р3 А3 Ма4 Ме10, и палево, тетка Вера вложила от и до, и мамкино гадливое недоумение: ишь, тихушница! молодая, значит, да ранняя? ну-ну… а в подоле принесешь, убью, и так страм один от людей, — и растрепанный «Cosmo» под партой: Ленка, секи, платье классное, живут же люди! и школа моделей в ДК: Баженова, это по-твоему шаг? это в лучшем случае строевой, а не модельный! — и Макар с известием: Кота, короче, закрыли, но чисто по беспределу, скоро выйдет, велел не скучать, и дискотека в ДК, и незнакомый пацан, вылитый Бандерас, сразу видать, не гопота: щас медляк будет суперский, потанцуем? а меня Димон зовут, и Дерябина, десять лет за одной партой: ты по правде у него брала? ты чё, блин, опущенная? ну, Баженова, ты даешь! это ты даешь, а у нас, по ходу, романтика, он мне стихи пишет: звезды-на-небе вспыхнут-ярко любовь-нас-умчит на-крутой-иномарке! но вместо любви крутая иномарка привезла Кота, отоспавшегося на крытке, и снова палево, шестерки сдали, и опять Дерябина: стерва ты, Баженова, мальчонку подставила, ему же два ребра сломали, и подавленно сутулый Димон, глаза в землю, вылитый папка, и Кот: ладно, по ходу, забыли, — и аттестат с единственной пятеркой по физре, и мамка: иди на повара, хоть сытая будешь, и седьмой профлицей, и лихой девиз через всю стену женского сортира: … вам всем от ПТУ номер семь! и мастачка, кошка драная: учитесь готовить, олигархов всем не хватит, — и в баре настырные ладони накуренного Сугроба: палюбить тибе, а? Сугроб, ты чё, вальты гуляют? чтобы я с чуркой?! и мгновенно выцветшее лицо напротив: я тибе, биляд, зубами парву, едва оттащили, — и Кот: слышь, у нас тут с Попом непонятки по низовскому рынку, ты, типа, съезди с ним на шашлыки, пацан конкретный, не обидит, и наутро в кровь искусанные груди и тупая боль между ног, и закипающее нетерпение: малáя, ну чё? через плечо, он хоть без триппера? и пятихатка баксарей за труды, и сто на аборт, и Дерябина, целый год за разными партами: ну ты даешь, не срачка, так болячка! и вынужденный мир с теткой Верой: я тебя к Воронину пристрою, у него рука легкая, а потом метронидазол пропьешь и свечки будешь ставить, индометацин, э-эх, мужики гребаные, мать вашу за ногу… — и белый «Форд», расплющенный о столб, и непонятки у Кота кончились все и разом, шары, типа, залил да рванул по девкам, и Макар с известием: короче, у старшаков терки были, хотят коллектив под Сугроба увести, чтобы без крови, покрышки, по ходу, у тебя нет, а урюк тебя прессовать начнет, я и сам валить думаю, под зверьем ходить в падлу, и Дерябина, ударник российской торговли: ты чё, дура, сопли жуешь, тебе жить по фигу? — и верхняя боковушка в плацкартном, и уездный город вместо заштатного, и шесть раз в неделю двенадцать промасленных и прогорклых часов в шаверме у Тажетдина, и раз в неделю липкий час на заднем сиденье у Тажетдина, зря зарекалась, и снова метронидазол с индометацином, гребаный лезгин, мать его за ногу, — и кастинги в обеих телекомпаниях, руки, жеманно сложенные на лобке, и нудный текст на суфлере: завтра погоду в городе и районе будет определять размытое бари… ческое поле, ой, блин, а можно еще раз? и в кармане жеваный тетрадный листок, объявление в газету: симпотичная девушка 95/60/87 для с/о и с/с познакомлюсь с мужщиной до 40 л. с ч/ю непьющего, обеспеченного в/п в меру желательно а/м, даже конверт купила, но так и не отправила, нарвешься, блин, на маньяка, — и серая «Тойота» возле шавермы, и Тажетдин с незнакомым толстым мужиком зарылись в бумаги, и острый взгляд поверх бумаг: смирная, пальцы гнуть не будет? и вечером голливудский, мягкий от дареного коньяка, баритон: разбуди во мне зверя, детка, и тут же обыденно, будто мамка: залетишь, убью, и утром: приберись тут, тряпка под ванной, — и неизменное, по пять раз на дню, раздражение: кончай пирожные жрать, дойки скоро до пупа будут, выруби эту хрень попсовую, и слезы в подушку, и мятые стольники в подушке: заныкать, блин, по-любому надо, а то выгонит без копья, уже и сама собралась, достало все, а тут такие дела, похоже, залетела… но ведь разборку днем устроил конкретную, может, ревнует?..
Удавка не желала отпускать горло, и Барби взмолилась: ну чё ты молчишь? А что говорить, сказал Борман, и она явственно расслышала в конце фразы не вопрос, а отчетливую точку.
6Ходить за дровами было недалеко, не более километра: пилорама исправно сваливала свои отходы на околице дачного поселка. Горбыли он поломал каблуком, — купить топор помешала череда выходных, — а после поколол обломки ножом и теперь подкладывал длинные смолистые щепки под закопченный чайник. Винни решил скоротать вечер возле огня и дремал, уткнув тяжелую голову в скрещенные лапы.
Заводской забор выглядел ненадежной, условной границей между ними и городом, впрочем, то оказалась чистой воды видимость: рубеж был нерушим. Шагнув за ворота, он переставал существовать и делался невидим для внешнего мира, уподобленный мертвецу или эмбриону, непричастный к броуновскому движению вокруг, чуждый тамошним обычаям и знаниям. По эту сторону ограды были свои правила и своя наука — травматология потерь, экономика нищеты и философия одиночества. Последнюю дисциплину он изучал прилежнее прочих, оттого что уверовал в открывшийся ему парадокс: человеком можно быть лишь на безлюдье, подале от всеобщей оптом-и-в-розницу порчи. Гигиена не новая, однако безотказная: средневековая чума выкашивала города, но щадила отшельников, и потому нынешнее необитаемое существование мало-помалу сделалось для него укрытием, лучшим из возможных, и он не осязал в себе иной жизненной силы, кроме центробежной.
