Поль Констан - Откровенность за откровенность
— Да, но тут такая пробка у церкви, он не проедет.
— Хочешь, я позвоню ему, чтобы он подъехал пораньше?
— Аврора же от этого не выйдет из ванной!
Интересно, а Глория, Бабетта — они похожи на жену булочника из П.? — вдруг подумалось Лоле. Дылда в необъятных мехах и коротышка в рваной ночной сорочке тоже могли скрывать свои козыри. Но тут она вспомнила их одержимую властность и железный стиль руководства, вспомнила, как они деятельны по мелочам, агрессивны в унынии и — самый верный знак — как ходят за ними хвостом секретаришки-жиголо, злобные, точно гарпии, и пошлые, точно грошовые шлюшки. Они не знают, что это такое, сказала она себе, и никогда не знали. Ах да, была еще Аврора, наверху, в ванной. Ну, эта уж точно девственница!
Под душем и в раковине было еще мокро, оконное стекло запотело. От наполнявшего ванную теплого и влажного воздуха сжималось горло. Положив ладони на край раковины, Аврора с закрытыми глазами вдыхала сладковатые, душистые пары — в любом другом месте она немедленно бы выветрила их, открыла бы окно, протерла стекла, сполоснула раковину, но здесь дышала ими, медленно, глубоко.
Она вдыхала запах Лолы, все глубже и глубже, частыми вздохами, как в любви, как в том блаженном, самом полном слиянии, когда она засыпала ребенком, уткнувшись в шею матери. Она вдыхала Лолу, отыскивая в теплом и влажном воздухе, в терпком и удушливом запахе нежный и почему-то горьковатый аромат ее тела. Потом она разделась. Словно в парной, от душистой влажности заблестела ее кожа, взмокли волосы, тело покрылось приятной испариной.
Она протерла кусочек зеркала над раковиной, и ее лицо выплыло на свет. Ей вспомнилось зеркало в позолоченной раме, стоявшее в дортуаре для старших, перед которым пансионерки выпускного класса по очереди завершали свой туалет, вспомнилось охватившее ее волнение, когда обворожительное лицо Лолы Доль возникло перед ней вместо ее собственного. Она перевоплотилась. Она вырвалась из своей зыбкой, почти призрачной жизни, посвященной ее бесчисленным ушедшим близким и небожителям, которых молитвы в монастыре Сен-Сюльпис ежечасно, по графику бессмертия, извлекали из глубин забвения.
Какой тяжкий труд — говорить святым, что они еще живут, говорить родителям, что они не умерли, как будто не думать о тех, кого больше нет, значит потерять их навсегда. Искать повсюду мамино лицо, высматривать малейшую черточку, которая пробудила бы память, забывая о главном, о своем собственном лице, а ведь оно уж точно больше, чем любое другое, напоминало мамино и почти наверняка подсказало бы ей цвет глаз, форму носа и еще множество деталей, которые она не могла припомнить.
Она столько лет проходила мимо зеркал, сама не зная, что существует, зеркала не отражали ее, и вдруг, в то утро, она увидела себя в облике девушки, задававшей тон целой эпохе. Украдкой отвела волосы назад и пригладила: интересно, короткая стрижка Лолы так же пошла бы ей?
И вот теперь, в уголке мидлвэйского зеркала, она пыталась рассмотреть лицо, которым так мало интересовалась в последние годы, забытое лицо. Но видела застывшую маску, цвета на ней, особенно цвет глаз и волос, поблекли, черты как-то стерлись в неизменном овале, похожем на головы человечков с детских рисунков: какое угодно лицо, в том числе и лицо Лолы Доль, может быть заключено в нем. Я — кто угодно, подумала Аврора, может быть, и моя мама. И вдруг вспомнила, что мама умерла совсем молодой.
Стекло снова затуманилось, и она смотрела, как мало-помалу стиралось в зеркале ее лицо. Между тем утром, когда оно явилось ей в Сен-Сюльписе, и сегодняшним, когда оно исчезло в Мидлвэе, прошло тридцать лет, целых тридцать лет разлуки с собой. Особенно ее удивляло, что с самого начала этому ее лицу женщины, как правило, завидовали, а с годами зависть даже усилилась, да еще как, хотя самой ей казалось, что вместе с молодостью она теряет привлекательность. Но на самом деле внешностью в последнюю очередь объяснялась антипатия, которую она вызывала в людях. Воспитание, полученное в Сен-Сюльписе, со всеми его строгостями, играло свою роль, и потом, она была писательницей, а эта деятельность во Франции и тем более здесь, в Мидлвэе, объединяла всех завистников, стирая грань между полами. Она была благодарна Глории за то, что та ее так полюбила.
Аврора никогда никому не жаловалась на жизнь, беспросветную по той простой причине, что она росла сиротой. Всех ее родных — за исключением тети Мими — убили в войну, а родителей, единственных уцелевших из двух полностью уничтоженных семей, все равно настигла страшная судьба: они тоже погибли в огне. Тетя Мими, уверенная, что и она не заживется на этом свете, создавала вокруг себя пустоту. Не могло быть и речи о том, чтобы купить книгу: зачем? Куда мы ее поставим? То же самое относилось к пластинкам и к одежде, а вот к кино тетя была более снисходительна: этот продукт потреблялся на месте и оставлял след только в голове Авроры, когда та пересказывала ей фильмы на свой лад, опуская любовь и оставляя только войну. Дело в том, что тетя Мими, поставив крест на прошлом — история ей в этом помогла, — безвозвратно отняв у Авроры все, вплоть до фотографий ее родителей, готовилась уйти в небытие будущего.
Она завещала кремировать ее и развеять прах, а Аврору научила, что ей надо делать, когда найдет ее мертвой: искать убежища в Сен-Сюльписе. Сен-Сюльпис, последний оплот против смерти для тех, кого она оставляла. Укрывшись когда-то от войны у монахинь Сен-Сюльписа, старушка верила, что это богоугодное заведение спасет и ее внучатую племянницу от потрясений, которые повлечет ее неминуемая кончина. У тебя не осталось ничего и никого на свете, ты ничья, ты никто.
Такое отношение к жизни проявлялось даже в питании — она почти не покупала продуктов, боясь как бы не осталось чего-нибудь: хотела в свой смертный час оставить холодильник и буфет пустыми, как и ящики комода, шкафы, книжные полки, семейные альбомы. Хорошо еще, в Сен-Сюльписе кормили на убой, иначе Аврора влачила бы полуголодное существование: у тети Мими был диабет, она так следила за своим сахаром, что не позволяла даже попробовать сладкого и взвешивала порции хлеба.
В сущности, одно было хорошо в ее детстве, хотя вряд ли кто захотел бы с ней поменяться: Авроре все приходилось выдумывать — друзей и приятелей, фразы из книг, музыку с пластинок, кадры фильмов и даже вкус пирожных. Действительность ей не нравилась, и она не писала с натуры. Из реальной жизни брала только первую ноту, а партитура ей была не нужна. Занимаясь писательством, она в один прекрасный момент поймала себя на том, что ей труднее иметь дело с людьми из плоти и крови, полными противоречий и эмоций, чем со своими героями, чью логику, пусть даже сложную, ей постичь было проще. Каждый день она бралась за перо, чтобы стереть грань между правдой и ложью, памятью и вымыслом, — это была ее единственная и лучшая в мире творческая мастерская; она жила в романе, и там было возможно все, разумеется, с поправкой на несовершенства и недостатки ее личности и — особенно — телесной оболочки: сочинять жизнь труд тяжкий, она себя растрачивала. Чтобы осуществить ее грандиозные замыслы, сила нужна была немеренная. Аврора вспоминала Библию, впервые прочитанную в Сен-Сюльписе: еще ребенком она оценила труд Бога, и ей было так понятно, почему на седьмой день Он отдыхал.
Если Сен-Сюилис — хоть убей, хотелось произносить именно так[24] — восполнял диету тети Мими огромными порциями незамысловатой пищи, то по части книг благочестивое заведение также отличалось щедростью. Книги были заперты в стенном шкафчике, дверца которого — отнюдь не случайно — сливалась со стеной, оклеенная теми же обоями. Только отрывками она могла утолить свой голод; в выпускном классе это были фрагменты, заключенные в толстую хрестоматию каноника Дегранжа, а на протяжении всех лет учебы — литературные произведения в кратком изложении Кастекса и Сюрера.
Она читала все, что попадалось под руку, вещи, недоступные пониманию в двенадцать-тринадцать лет: от жизни пчел до истории аббатства Пор-Руаяль. Жизнь пчел, жизнь аббатис, такие похожие и увлекательные, как роман. Она читала одержимо и дотошно, так, наверно, читают военнопленные, смакуя каждую запятую, а ночью, зажмурившись, мысленно перечитывают страницу, когда тоска по родине становится особенно острой. Она никогда не читала ради удовольствия или для того, чтобы узнать что-то новое, — она просто читала. Читала, чтобы читать, сосредоточившись на литературных отрывках, как на молитвах, которые ей в то время полагалось учить наизусть, — и те, и другие вознаграждали ее незнакомыми словами, и слова взрывались образами, столь же феерическими, сколь и нелепыми. Словарь, полученный в подарок к первому причастию — Аврора принимала причастие одна, она отстала от сверстников, и пробел в воспитании новообращенной католички был восполнен под Рождество на всенощной, этот словарь показался ей книгой книг. Ей еще дали для разговенья чашку шоколада, но приторно-горьковатый вкус напитка не доставил ей такого удовольствия; потому-то она и не полюбила лакомства так, как, благодаря словарю — слова.
