Элисабет Рюнель - Серебряная Инна
— Они идут? — спросил Арон, увидев его реакцию. — Это они?
Он не знал, что ему делать с тем разочарованием, которое он ощущал от неизбежности того, что она не пришла. И не придет. Арон прогонял неприятные мысли, заставляя себя радоваться возвращению домой. Но ему прекрасно было известно, что дома мысли о ней перерастут в нечто новое, в тревогу, которая останется с ним все эти долгие зимние месяцы.
Но сначала нужно было вернуться домой. Лурв приподнялся и обнюхивал воздух. Наконец Арон тоже услышал голоса из леса, непривычные звуки, от которых он отвык за лето. Взяв Лурва за загривок, Арон шепнул ему оставаться у шалаша и не пугать крестьян своим внезапным появлением.
Но помешать ему лаять он не мог, и Лурв радостно лаял во всю мочь, считая это своей обязанностью.
Из леса один за другим вышли крестьяне. Но, только завидев Соломона, Арон отпустил Лурва, и тот бросился навстречу мужчине. И тишина, сопровождавшая его все лето, оборвалась. Поляна наполнилась голосами, смехом, вопросами и шутками десятка мужчин, которых на один день выпустили на свободу.
Выпив кофе и перекусив, они отправились к лошадям. Соломон снова плеснул самогона Арону в кофе.
— На дорожку, — сказал он. — И не думай отказываться.
Раньше Арон всегда избегал спиртного. Слишком кромешной была темнота у него внутри, чтобы бередить ее алкоголем. Но сейчас он с удовольствием наблюдал, как самогон смягчает и стирает контуры одних предметов и выделяет и обостряет контуры других. Все стало новым, другим: лес с его цветами и запахами, голоса мужчин, удалявшихся по тропинке, которую протоптал Арон. Спиртное сделало все звуки четче и картинки ярче. И Инну. Мысли о ней приобрели новую решимость. Лошади стояли друг возле друга, повернув морды в сторону леса, откуда появились мужчины. Наверно, они тоже уже поняли, что лето закончилось и ничего с этим нельзя поделать. Животные покорно позволили хозяевам надеть на себя седла и сесть верхом.
— Я пойду пешком, — сказал Арон Соломону, седлавшему Бальдра. — Ты сегодня проделал большой путь.
Он помог Соломону взобраться в седло, к которому уже были привязаны его пожитки, и потрепал коня по шее.
— Вряд ли лошади будут торопиться обратно, — сказал Соломон. — Так что ты нас нагонишь.
Караван медленно тронулся в путь. Всем вспомнилось то июньское утро, когда они отгоняли лошадей на пастбище. И прошедшее лето вдруг показалось им таким тонким и прозрачным, словно тюлевая занавеска на ветру.
Арон шел в самом хвосте каравана. Все вокруг было желто-коричневого цвета, за исключением темных елей. Мир так быстро расстался со всей своей зеленью. Кое-где полыхали красным рябины и осины. Осенняя грусть нахлынула на него, как это бывает серым пасмурным днем, когда все время моросит дождь. Арон не спешил за остальными. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями.
Инна стояла, спрятавшись за елью. Лицо у нее раскраснелось, словно после быстрого бега. Она стояла с широко раскрытыми глазами, зажав рот рукой. Арон заметил ее краем глаза и резко остановился. Она стояла там. И выглядела странно. Он не знал, что именно было странным, но что-то напугало его. Сердце так сильно забилось в груди, что стало трудно дышать. Арон быстро огляделся вокруг: Соломон был далеко, Лурв бежал вместе с лошадьми, никто не заметит, если он ненадолго свернет. Арон бросился в лес, где пряталась Инна, чувствуя страх и неуверенность.
Когда он подошел, она стояла на том же месте и с тем же выражением лица. Он не заключил ее в объятья, как представлял себе в мечтах столько раз, а только отвел ее руки от лица и сжал в своих.
Кто-то расцарапал ей лицо. Из нижней губы шла кровь. Арон заметил, что платок сполз с головы, открыв мокрые и растрепанные волосы. Он притянул девушку ближе к себе, не выпуская ее рук из своих, и почувствовал, как сильно она дрожит. Сердце его сжалось от жалости к ней и радости от того, что она все-таки пришла.
— Что случилось? — прошептал он Инне на ухо.
— Я упала. Я так боялась, что ты исчезнешь. Я видела мужчин. Видела, как они шли…
Инна поднесла его руки к своему лицу и прижала к горячей щеке.
— У тебя такие добрые руки, — прошептала она.
Оба знали, что должны отпустить друг друга. Инна уткнулась лицом в его ладонь, вдыхая его запах и впуская в себя его нежность.
— Что нам делать? — спросила она.
— Летом. Я вернусь следующим летом.
— Иди, — шепнула она. — Поспеши!
~~~
Горб Инны был невидимым. Но она носила этот горб на себе, сгибаясь под его тяжестью. Она ощущала его кожей то под правой, то под левой лопаткой. Он давил и причинял нестерпимую боль — такую, что иногда ей не хотелось вставать по утрам. В панике Инна ощупывала спину в поисках шишек или припухлостей. Инна молила Иисуса избавить ее от этой печальной доли. Но с чего Ему помогать Инне, когда Ему самому не удалось избежать креста? Будьте смиренными, звучал Его голос у нее в голове, несите свою ношу. И глаза у Него на картинке на стене были неумолимыми. Но пальцы ее ничего не ощущали. И на это утро горб не обнаружился. Инна была обречена только чувствовать его, но не видеть.
Наступила осень. Больше не осталось сомнений. Осень была как долгая дорога в зиму. Она указывала путь к белым пустым комнатам, которыми была зима. Сперва Инна сопротивлялась. Ей хотелось удержать лето с его теплом, с его ароматами, с добрыми руками чужака, способными стереть болезненный горб из ее жизни. Но в конце концов снег все-таки выпал и остался лежать. Снег, который теперь растает и сойдет только по весне. И этот снег нес в себе обещание. Она шла по тому же самому снегу, который будет кое-где лежать в лесу следующим летом, когда Арон с лошадьми вернется на торфяник. Может, этот снег — мост, связывающий времена года и по нему можно перейти из осени в лето?
Инна старалась любыми способами удержать чужака внутри себя. Он был ее единственной защитой, ее единственной границей, спасительной свечой на ветру. Инна приготовилась ждать. Ожидание — удел женщины с древних времен.
Кновель прекратил свою слежку. В ней больше не было необходимости. Наттмюрберг завалило снегом, и выбраться из него можно было только на лыжах, да и то лишь после того, как проложишь лыжню. Световой день стал таким коротким, что его едва хватало на работу по дому: надо было успеть как можно больше при слабом сером свете, сочившемся из окна, прежде чем темнота наложит на тебя свои лапы. Никто до Рождества не высовывает носа из дома. Люди сидят дома у печки бесконечными зимними вечерами и ждут весну. Нет, Кновелю не нужно было следить за Инной. Он сидел в полутемной избе и молчал. Однако в голове его копошились мысли, которые пробудило к жизни все то тревожное и новое, что случилось прошлым летом. Он не задавал Инне вопросов, но наблюдал за ней, когда дочь сучила шерсть или штопала одежду, наблюдал за ней, когда она этого не замечала.
Несмотря ни на что, она все же привлекательная, думал Кновель. Несмотря на седые волосы, которые все время были в беспорядке и которые ей никогда не удавалось толком причесать. Нет сомнений в том, что какой-нибудь юнец из Крокмюра мог сохнуть по ней летом. При одной мысли об этом его охватывала холодная немая ярость. Нет, до юнца ему дела не было. Пусть волочится за кем ему вздумается. Но только не за Инной. Инна принадлежала ему. Принадлежала Наттмюрбергу. Хильма оставила ее ему, уйдя в мир иной. Пусть даже не помышляет о том, чтобы покинуть его. Она его собственность, часть его самого, она принадлежит ему. Для нее не существует ничего, кроме него и Наттмюрберга. Вот о чем думал Кновель. Нужно вернуть власть в свои руки и больше не сдаваться, не позволять смущать себя той странной неуверенности, которая возникла в доме с тех пор, как Инна сама пошла в лавку. Это было самое страшное, что только можно представить, — страх перед Инной. Он боялся ее. Потому что в ней появилось что-то новое, незнакомое, то, что лишало его воли и решимости. Кновель наблюдал за ней, пытаясь понять это новое, узнать, где оно сидит, как ведет себя. Потому что когда чего-то боишься, нужно понять, что это, и бороться с этим. Это Кновель слышал с малых лет. Если тебя пугает лес или бык, нужно снова пойти в лес или встретиться с быком, чтобы побороть свой страх. А если тебя сбросила лошадь, тут же нужно снова ее оседлать. Так его учили родители. Человек не должен жить в страхе. И негоже взрослому мужику бояться своей собственной дочери.
Был вечер в конце декабря. Кновель долго собирался с мужеством, чтобы сразиться с тем новым и незнакомым, что нашло на Инну, и вернуть ее на прежний путь. Путь, который его, Кновеля, устраивал.
— Сегодня ты будешь спать со мной, — сказал он, даже не откашлявшись.
Тишина, последовавшая за этой фразой, была такой плотной, что, казалось, вибрировала эхом. Каждый угол, каждая щелочка в избе внезапно наполнились тишиной.
