Энтони Бёрджес - Время тигра
Ибрагим повертел в руках пузырек.
– А если узнают и выгонят с места?
– Никто не узнает.
Ибрагим немного подумал, потягивая апельсиновый сок. На базаре есть очень хорошая материя для саронга, два доллара хела.
– Десять долларов, – сказал он.
– Шесть.
– Восемь.
– Байкла. – Она дала ему пятидолларовую бумажку, две по доллару и горсть мелочи. – Попотеешь ради такого дела?
– Я никогда не потею.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Она пожала ему руку, ушла. Ибрагим смотрел на маленькие колыхавшиеся ягодицы, смотрел на прильнувшего к ней ребенка, сосавшего палец. Женщины, думал он. Вцепятся в мужчину, как лиана, как пиявка в джунглях. До чего он ненавидит женщин. Снова взглянул на пузырек, вытащил пробку, понюхал тягучую жидкость. Запаха не было. Ну, он пообещал, однако исполнение обещания можно и отложить. Спешить нечего. Не нравятся ему подобные вещи. Минуту думал о вещах, которые сделала магия в этом самом городе. Ревнивая любовница кронпринца сделала так, что у его второй жены выпали волосы; тамил из городского совета умер от лихорадки, которую наслала его проткнутая фигурка, за несправедливое увольнение клерка-малайца; бесчисленные жены воскресили в мужьях умиравшую страсть; мужья возвращали любовь своих жен…
Аллах! Ибрагим сморщился, начал немного потеть. А что, если она… Нет, Фатима не станет… Но может… Аллах таала, может. Нет, нет, нет. Аллах Всевышний! Вполне возможно. Может, даже сейчас, в Джохоре, где, как хорошо известно, есть могущественные паванги, что-то задумывает, чтоб вернуть его сердце, чтобы он захотел совершить ту самую ужасную непристойную вещь… И еще. Он сглотнул пересохшим ртом, несколько трепеща. Может быть, она тоже желает мести, видя в нем оскорбителя своей женственности, отвергшего ее авансы. Может, тычет сейчас булавки в его, Ибрагима бен Мохаммед Салеха, восковую фигурку. Лаилаха-илл'алах!
Ибрагим бросил смертоносный пузырек в корзину для покупок, где он угнездился среди красных перцев и кокосового ореха. Нынче вечером надо будет пойти к небольшому святилищу у помещений для слуг, возложить бананы, зажечь свечи. Это место посещают добрые духи; влюбленная пара, которая давным-давно там прогуливалась, была вознесена на небеса, подобно самому Пророку. Они безусловно помогут безгрешной душе. Поскуливая про себя, Ибрагим вернулся в пансион Лайт, чтобы приступить к приготовлению ленча для мем и туана.
Ленч готовила и Фатима, но не Фатима бинт Разак, жена Ибрагима бен Мохаммед Салеха, а Фатима-биби, жена Алладад-хана, капрала транспортной полиции. Она вернулась неделю назад, обнаружив, как и ожидала, грязную квартиру в полицейских казармах, – пол усыпан окурками, во всех углах деловитые пауки, простыни, которые неделями не бывали у дхоби. И отругала мужа, пока, деловито размахивая метлой, восстанавливала порядок и чистоту в крошечной квартирке. Чем это он занимался, хотелось бы знать, пока она стояла на пороге смерти, производя на свет его дитя. Его дитя, да, плод назойливых домогательств. Без сомнения, шлялся по городу, выпивал с друзьями-безбожниками, может быть, даже тайком ел свинину, богопротивный бекон. Пусть не думает, она его знает. А он, сводя ее с ума, лениво отвечал по-малайски:
– Тида'апа.
Фатима-биби оставила кэрри кипеть на топившейся углем плите. Чапатти готовить еще не пора. Направилась к колыбельке, стоявшей в их спальне, улыбнулась над плодом его, Алладад-хана, назойливых домогательств. Маленькая Хадиджа-биби лежала в младенческом, напитанном молоком блаженстве. Фатима-биби нахмурилась, вспомнив, как муж, когда она впервые в его присутствии кормила ребенка, сказал, что она ему напоминает вторую суру Корана. Сперва она улыбнулась, подумав, будто он видит в ней нечто от святости мусульманского материнства. А потом вспомнила название второй суры – «Аль Бакара»: «Корова». Крупное лицо покраснело, начиная с носа, длинная линия и раздутые ноздри которого приняли выражение, не сулившее ему, Алладад-хану, ничего хорошего. Слава Аллаху, женщин Пенджаба не растили в традиционной покорности, в отличие от их сестер в Малайе и арабских землях. Алладад-хана надо поставить к ноге. Выдаваемые ему на расходы деньги строго ограничить, равно как и наслаждения, получаемые от нее в постели. Лишить того, одарить тем: вот где власть женщины. Опять же всегда можно сослаться на свой образец, на брата. Он отлично преуспел, говорит по-английски, у него командирская внешность и воля к победе. Она не поверила Алладад-хану, сказавшему, будто Абдул-хан был однажды доставлен домой пьяным после вечеринки в Сунгай-Каджаре. Не поверила также рассказам о его любовной интрижке с девушкой-англичанкой, когда брат был в полицейском колледже. Абдул-хан всегда поступал правильно, держал себя в чистоте, пока не встретит девушку, обладающую теми качествами, которые он чтил в сестре. Естественно, девушку из хорошего мусульманского клана, со скромной красотой, хорошую хозяйку, бережливую, покорную, умную.
Хадиджа-биби закричала, заколотила крошечными кулачками, забрыкала коричневыми, опоясанными жирком ножками. Фатима-биби подхватила ребенка, утешила по-пенджабски, по-пенджабски заворковала, прижала к сильному телу, к большим грудям коричневую малютку, которую родила для него, Алладад-хана.
Который теперь вошел и сказал:
– Видно, этот ребенок точно как мать, вечно жалуется.
Фатима-биби обернулась к нему, но, вдруг почувствовав себя виноватой, вспомнила, что чапатти еще не готовы.
– На, понянчи ребенка. Надо было предупредить, что ты к полднику рано вернешься. Еще не все готово.
– Вернулся не раньше, – сказал Алладад-хан, – не позже обычного. Мне небеса не позволят настолько забыться, чтобы рано домой прийти.
– Возьми, да не урони. Ну, – сказала Фатима-биби, протягивая коричневую драгоценную ношу, – кто так держит ребенка. Не видно в тебе к ней любви. Обращаешься, как с карбюратором.
– Карбюратор полезная вещь. Без него машина не пойдет.
– Да накажет тебя Бог за такие слова, – сказала Фатима-биби, уходя на кухню.
Алладад-хан, оставшись один, неумело покачал дитя в неотцовских руках. Хотел разгладить ус пальцем, но не удалось. Аллах, теперь две женщины в доме, обе, подобно всем женщинам, готовы командовать до последней капли крови. Дитя громко кричало, и Алладад-хан тихо сказал:
– Чертова лгунья. Ублюдок.
Нет, впрочем, последнее слово нельзя было использовать в данном контексте. Он узнал его смысл, нашел в словарике Хари Сингха. Лицо Алладад-хана помрачнело. Пока не наказан, пока не раскаялся. Две недели прошло после того непростительного, грязного, похотливого деяния Хари Сингха. Но как ему, Алладад-хану, прямо взяться за дело? Ибо нельзя намекать подчиненным на глубокую личную заинтересованность в этическом вопросе. Он сказал Хари Сингху:
– Не подобает тебе так вести себя с белой женщиной.
А тот ответил:
– Не будем лицемерить, капрал. Ты то же самое сделал бы, если бы был посмелей. Разве они не такие же женщины, как остальные, даже, как кино нам показывает, отличаются большей отзывчивостью; если па то пошло, гораздо больше женщины, чем наши женщины. Она точно не возражала.
– Потому что она леди, и не стала бы, как это принято у англичан, выражать свои чувства публично. Но мне выразила стыд и ужас. Плакала.
– Плакала? При тебе? Это свидетельство определенной близости.
– Она была вне себя, не могла больше сдерживать слезы. Ей совсем стыдно стало.
– Пора поплакать белым мужчинам и белым женщинам. Бог свидетель, их можно обвинить во многих злодействах, сделанных в нашей стране от имени британских раджей. Индия даже теперь не свободна, сикхи по крайней мере. У тебя есть Пакистан, почему у нас нет Сикхистана? – И прочее.
Алладад-хан был резок в официальных контактах с Хари Сингхом, и Хари Сингх, как сообщали Алладад-хану, жаловался на несправедливость и тиранию. Алладад-хану был сделан мягкий выговор. Все очень сложно. Но, Аллах, придет время.
– Что ты делаешь с бедным ребенком, который так плачет? – с упреком крикнула с кухни его жена. Действительно, рев и вой не прекращался, скорее усиливался. Алладад-хан сообразил почему: он стискивал тельце младенца, словно шею Хари Сингха.
– Тише, – равнодушно сказал Алладад-хан и затряс ребенка, как шейкер для коктейлей. Вскоре дитя посреди лягушачьего крика решило перестать дышать. Алладад-хан испугался, бросился на кухню. Жена приняла драгоценную, драгоценную крошку, та вдохнула полпинты воздуху и опять завопила.
– Детка моя, сокровище, драгоценная. Ох, какой у тебя жестокий отец, моя сладость. – Детка согласно взвыла.
– Тида'апа, – сказал Алладад-хан и стал разглаживать усы.
Дитя успокоилось, было снова уложено в колыбель, супруги вдвоем сели полдничать. У Алладад-хана почти не было аппетита. Он покорно разломил чапатти, обмакнул в довольно-таки водянистое кэрри. После угощенья у Краббе возмечтал о более экзотических блюдах. Одно называлось ширское могу,[33] или как-то похоже. Восхитительное, полное мяса, богатое подливкой. Ни риса, ни чапатти.
