Евгений Лукин - Нон-фикшн

Бедный Боря встает, но вежд разлепить не может. На нём – мешковатые спортивные штаны, майка и тапочки. Торжественно вручённую бутыль он машинально прижимает к пузику.

Мы высыпаем за ними в коридор. Картина – потрясающая. Впереди гордо вышагивает К. Даже не вышагивает – он шествует стопами. А за ним, чуть поотстав, удивительно похожий на медвежонка, обрёченно косолапит так и не проснувшийся Штерн с бутылкой шампанского.

К. склоняет ухо к двери некого номера и галантно стучит в неё костяшкой пальца. Дверь открывается, и в коридор, действительно, выглядывает нечто женского пола. Завязывается светская беседа.

Боре надоедает стоять, он поворачивается и, по-прежнему не открывая глаз, возвращается в наш номер, где тут же сворачивается калачиком у стеночки. В обнимку с бутылкой.

Минуты через три дверь отворяется с треском – и влетает К. Он в ярости. Он мечет громы и молнии. Он обвиняет Борю в предательстве и прочих страшных вещах.

Боря отрывает от подушки тяжёлую всклокоченную голову, смотрит на беснующегося К., как бы припоминая что-то, – и…

А вот дальше не помню. То ли послал сначала (по-доброму! по-доброму!), то ли просто уснул.

Глядя на него, невольно хотелось быть таким же. Каждый раз привозить в подарок новую шутку, например…

– Боря! Я тут днями Стерна перечитывал… Хочешь хорошее название для романа?

– Давай!

– «Шентиментальное путешештвие». Напишешь?

– Ага…

Надул, не написал.

Записным остряком Боря никогда не был. Просто окутывала его некая добрая аура, причем всё, чего она касалась, немедленно обретало забавные черты. Поэтому о спящем Штерне ходило не меньше легенд, чем о Штерне бодрствующем (аура во сне никуда же не исчезает!).

Одесса. Фанкон-95. Зачем-то направляемся в Борин номер. Открываю дверь – и столбенею: на кровати мирно посапывает отвернувший к стеночке Штерн, а на нем возлежит большая чёрная-пречёрная кошка. Услышав всхлип петель, она вскидывает голову и устремляет на нас строгие зелёные глаза, как бы вопрошая: «Ну и что вы сюда припёрлись? Видите же – спит человек!»

– Ведьму снял!.. – ахнули восхищённо у меня за плечом.

Удалялись на цыпочках.

А однажды мы с Борей Штерном стали соавторами. Услышав мое вольное подражание Лермонтову:

Я пил из чаши бытия,а вот края обгрыз не я, –

Боря встрепенулся.

– Женьк… А можно я это в повесть вставлю? Со ссылкой – всё как положено…

– Боря! – взревел я. – Какие разговоры! Почту за честь!..

И ведь не просто вставил. Творчески развил. Если помните, робот Стабилизатор только и делает, что варьирует это двустишие. Так вот, Борин вариант:

Я пил из чаши бытиядо самого закрытия, –

пожалуй, посильней оригинала.

А потом ещё был «Эфиоп». И было чертовски лестно, что добрая треть эпиграфов – мои стихи. Тем более что в ту пору я даже не надеялся издать их отдельным сборником. Боря все хотел, чтобы мы с ним обменялись на «Эфиопе» автографами…

Так и не успели.

И все его любили. Его нельзя было не любить. У нас в семье, помню, в ходу была агрессивная фраза: «А птичку нашу, Штерна, прошу не трогать!» И употреблялась она по любому поводу. Даже когда никто никого не трогал.

Как ни странно, это его и подвело – всеобщая любовь. Не надо ему было, конечно, так пить. Но попробуй уйми тех же фэнов, неистово стучащих по столу донышками стаканов и скандирующих: «Хотим выпить со Штерном!»

Вот и выпили. До дна.

Может быть, поэтому он и перестал одно время ездить на конвенты – берёг остатки здоровья. А ещё мечтал о бетонном бункере как об идеальном месте работы. А когда исчезли из продажи сигареты, подарил мне трубку (вот она, до сих пор лежит на столе). А когда нас с Любой в 1984-м гоняли за фантастику, позвонил и сказал, как бы извиняясь за этот поганый мир: «Женя, козлов много…»

Плохо без него.

2001

Разборка с Маркионовым 

Даже если интеллигент верит в Бога, он верит в Него по-своему. В декабре 1999 года бывший монтировщик сцены, филолог-недоучка Валентин Маркионов (как ни странно, это не псевдоним, а подлинные его имя и фамилия) на средства оставшегося неизвестным спонсора выпустил малым тиражом тоненькую книжицу с неряшливым названием «В начале был конец», где изложил в общих чертах суть своей ереси. В том, что это именно ересь христианского толка, а не новая религия, сомнений быть не может: возводя химерическое здание собственного вероучения, безработный честолюбец опирался в основном на синодальное издание Библии. К неканоническим книгам и апокрифам, он, судя по всему, равнодушен.

Выход книжки в свет остался практически незамеченным, но вскоре вокруг Маркионова собирается группа единомышленников и через пару месяцев заявляет о себе поразительными по нелепости актами вандализма. Журналисты клеймят тоталитарную секту (раз хулиганят – значит, тоталитарная). Заводится уголовное дело. Публикуются комментарии учёных и священнослужителей. Словом, по нынешним временам – ничего особенного.

Если бы не одна странность.

Вовсе не желая прослыть защитником новоявленного ересиарха, я тем не менее рискну вмешаться в полемику, ибо, на мой взгляд, кандидат исторических наук Э. Г. Страдников и автор гневной статьи «От лукавого!» о. Онуфрий (Агуреев) не до конца вникли в суть явления. Первый, как мне кажется, необоснованно приписал Маркионову не свойственные тому гностические идеи, второй же сгоряча причислил его к сатанистам.

Впрочем, обоих можно понять: бывшего монтировщика сцены, конечно же, необходимо к кому-нибудь причислить, а иначе получится, что в заблуждениях своих он ко всему ещё и оригинален. Любопытно, однако, что, заподозрив его в скрытом заимствовании, учёный и священник нечаянно оказались в двух шагах от истины. Кроме Библии, Валентин Маркионов несомненно почитывал как минимум ещё одну книгу, никакого отношения к религии не имеющую и, видимо, поэтому ускользнувшую от внимания критиков. Он нигде ни словом не упоминает об этом источнике, но основную концепцию, смею заверить, наш ересиарх извлёк именно оттуда.

Впрочем, попробуем разобраться по порядку.

В качестве доказательства гностических корней новоявленной ереси Э. Г. Страдников приводит утверждение Маркионова, что мир создан неумело, небрежно и что виной тому неопытность Творца. Тезис и впрямь кое-что напоминает. Согласно гностическому апокрифу Иоанна, мы с вами были сотворены дефективным сыном Софии (Пистис Софии), божеством с выразительным именем Ялдабаоф, причём настолько плохо, что, когда всё выплыло наружу, для исправления содеянного понадобилось вмешательство высших сил в лице Христа (Аутогена).

Тем не менее выдвинутое кандидатом исторических наук предположение, мягко говоря, озадачивает. Ну нельзя же в самом деле лепить ярлык на основании одного-единственного совпадения! Можно ли представить, что, позаимствовав из гнозиса идею слабого и неумелого Демиурга, Маркионов с такой лёгкостью отмахнулся от всего остального? Плерома, она же полнота истинного бытия; божество Абраксас, чьё число 365; бесконечные эманации; головоломные сочетания эонов, всевозможные огдоады и гебдомады; незаконный и глубоко законспирированный акт творения; непреодолимый дуализм материи и духа; индивидуальное спасение через тайное знание – ничего этого нет у Маркионова и в помине.

По моим наблюдениям, все интеллигентные обитатели средней полосы в глубине души тяготеют к гнозису. Есть в нём что-то от тоски провинциала, мечтающего перебраться в столицу («Эх, а вот в Плероме жизнь…»).

Но к Маркионову это, повторяю, никоим образом не относится. В книге его мы не найдём ни поэтических красивостей, столь характерных для гностических манускриптов («Смеясь, Бог заплакал – и явилась Душа…»), ни закрученных похлеще любого детектива историй о запоздалом прозрении Творца («Отворите мне двери, чтобы я, войдя, мог исповедоваться Господу, ибо я думал, что я Господь…»). Космогония, равно как и теогония, мало интересуют Маркионова. Ему вполне достаточно первого стиха Библии («В начале сотворил Бог небо и землю»), смысл которого он затем, разумеется, извратит и вывернет наизнанку.

Полагаю, что с гнозисом бывшего монтировщика сцены по-настоящему сближает лишь извечный мучительный вопрос всех еретиков: откуда в мире зло? Вопрос, на который ортодоксальные христиане по известным причинам вынуждены отвечать многословно и витиевато. Но, право же, чтобы задать его себе, совершенно не обязательно быть гностиком. Достаточно оглядеться.

Ещё более нелепым выглядит обвинение в сатанизме. Создаётся впечатление, будто задача о. Онуфрия (Агуреева) состояла не в том, чтобы понять творение Маркионова, а в том, чтобы опровергнуть его любой ценой. И он скрупулёзно, чуть ли не построчно уличает недоучившегося филолога в произвольном толковании того или иного эпизода Библии, то не видя за деревьями леса, а то вдруг видя его там, где нет ни деревца.