Алехандро Ходоровский - Плотоядное томление пустоты
НАСТАЛ ЧАС, КОГДА НАМ НЕВАЖНО, КТО ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК, ВАЖНО ТО, ЧТО МЫ ХОТИМ И МОЖЕМ ИЗ НЕГО СДЕЛАТЬ.
ЖИВ БОГ ИЛИ НЕТ — ЭТО НЕ ГЛАВНОЕ. ГЛАВНОЕ — ВЗЯТЬ СЕБЯ В РУКИ И СОВЕРШИТЬ САМИМ ТО, ЧТО МЫ ПРОСИЛИ У БОГА.
ЕСТЬ ЛИ ЧТО-ТО ЗА ПРЕДЕЛАМИ НАШЕГО МИРА, ТЕПЕРЬ НЕВАЖНО. ВАЖНО ЖИТЬ, ОСТАВАЯСЬ НА ВЫСОТЕ СОБСТВЕННЫХ СНОВ.
МОРАЛЬ, ЗАВЕЩАННАЯ БОГОМ, СМЕШНА, ИБО ОНА — ДЛЯ ДЕТЕЙ. МЫ ХОТИМ ИНОЙ МОРАЛИ, СОЗДАННОЙ ЧЕЛОВЕКОМ И ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ.
МОРАЛЬ ВЗРОСЛОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ СОДЕРЖИТ НАГРАД И НАКАЗАНИЙ, ОНА ПРЕДЛАГАЕТ ВЫБОР: СТАТЬ ЧАСТЬЮ НАСТОЯЩЕГО ИЛИ БЫТЬ ИЗ НЕГО ИСКЛЮЧЕННЫМ.
БЫТЬ ИСКЛЮЧЕННЫМ ИЗ НАСТОЯЩЕГО — САМОЕ СТРАШНОЕ ИЗ НАКАЗАНИЙ.
ВОЙТИ В НАСТОЯЩЕЕ МОЖЕТ ЛИШЬ ТОТ, КТО ПОКЛЯЛСЯ ВЕЧНО БЫТЬ В СОЮЗЕ СО МНОЙ!
ВЫ — НЕ ГЕНЕРАЛ, НО ГЕНЕРАЛ — ЭТО ВЫ!
Товарищи! Я выражаю вам признательность и вместе со мной — наша Родина, подлинная, не та, что обесчещена и поражена гнусной опухолью по имени «Генерал». Со всех сторон нашей драгоценной дороги в полную яда Столицу стекаются те, кто решил предложить нам свою помощь и более того — свою жизнь. С вашим прибытием сил становится достаточно, и можно перейти к действию и свергнуть тирана. Десяти решительных человек хватит, чтобы изменить мир; мы — эти десять. Знаю, вы ненавидите Генерала от всего сердца, но вряд ли сильнее меня. Вы будете выполнять мои приказы, и потому вправе проявить интерес к моей жизни. Впервые после побега из Черного Госпиталя я снимаю повязку с головы. Не правда ли, необычно?.. Одно ухо у меня между бровей, другое — на затылке. Нет, я не родился таким. Злосчастные медики отрезали мои уши в детстве и пришили в эти места. Зачем? Чтобы позабавить Генерала. Вся моя жизнь исковеркана — лишь ради пары минут удовольствия этого подонка. Шутка, ничего больше. Генерала развлекают шуты, карлики, великаны, сумасброды, вундеркинды и уродцы. Что-то он в них находит. Возможно, они, как зеркало, отражают его собственную чудовищную натуру. Но все это очень непостоянно и изменчиво. Развлечение обычно длится всего несколько минут, самое большее — час-другой, и очень редко — несколько дней. Когда же они надоедают, то отсылаются в полутемные помещения Черного Госпиталя, пополняя личную коллекцию Генерала: он осматривает ее один раз в каждый високосный год. Уроды не видят нормальных людей, только бездушных медсестер и врачей-садистов, и умирают от отвращения к жизни. Мать моя была прекрасна: густые смоляные волосы, глаза морской синевы, длинные ресницы, полные губы, ровный ряд зубов, налитые груди, белая кожа с дурманящим запахом, сладкое дыхание, нежный голос, маленькое, безупречное по форме лоно. Единственный ее недостаток — то, что она родилась без рук и ног. Поймите меня правильно, ее тело не выглядело ужасающе, никаких обрубков, все везде было гладким, как полированный мрамор. Генерал устроил с ней дьявольскую игру: лишил девственности, а затем велел раскрасить, как шлюху, и выставить на обочине дороги, на поругание случайным прохожим. Не раз медики подбирали ее: семя текло из нее рекой, на теле — отвратительные пятна. Отца своего я не знаю и зову себя «сыном народа». Я сосал чистое молоко из ее грудей, покрытых шрамами, следами укусов, ожогами от сигарет. Красота ее голоса оставалась неизменной. За неимением рук, она ласкала меня своими песнями. Я рос отверженным. Кроме нее, никто не обращал ко мне слова, никто не потрудился дать имени; я был «воспитанником номер пятнадцать», вот и все. Когда мне отрезали и заново пришили оба уха — это считалось большой привилегией, — то позволили гулять по коридорам. Однажды ночью мать попросила меня о невозможном. И я не смог ей отказать. Я обернул ее наволочкой, точно ворох ветоши, и, ковыляя, отнес на балкон, выходящий на отвесную скалу. Если кто-то из узников госпиталя умирает, его без всяких траурных церемоний сбрасывают с этого балкона. Моя мать упала там, где валяются кости сотен уродов. Меня высекли и заперли, чтобы примерно наказать, в камеру вместе с человеком-желе: отростки его тела припирали меня к стене, душили. Я думал, что погибну в этом аду. Но как-то раз, сжалившись надо мной и устав жить, человек-желе вспорол себе железкой бесформенное брюхо. Я положил на свою кровать, под простыню, куклу из тряпок и спрятался в его останках. Никому не хотелось даже прикасаться к человеку-желе, и его смыли на балкон при помощи пожарных рукавов. Поток холодной воды отправил нас обоих в пропасть под аплодисменты и саркастические ухмылки медиков. Когда, несколько часов спустя, полузадушенный, я решил отползти от трупа, то едва не был задавлен сиамскими близнецами: обманув бдительность охраны, они также решились на самоубийство. Близнецы упали прямо у моих ног. У них была одна голова — и, в качестве забавы, череп рассекли надвое. Я извлек из их мозга себе на память вживленный туда магнитофон и бежал в горы, поклявшись отомстить за несчастных. Я прибился к бездомной суке и пил молоко из ее сосков. Я окрестил ее «Смертью». Многие годы сны мои были сплошным кошмаром. Один сон то и дело повторялся.
Моя одежда из кожи сгнила и покрыта червями: те пожирают ее, непрерывно умножаясь. Я уменьшился, плоть моя исчезла, через прозрачную кожу виден хрупкий скелет. Я не могу двигаться: у меня нет мускулов. Я лежу на кровати из слоновой кости с платиновыми украшениями, задвинутой в угол спальни. Могучий першерон, привязанный к изголовью, встряхивает гривой. От навозного запаха я все крепче сжимаю челюсти. Сжимаю так сильно, что, когда мавританские ковры развеваются от конского ржания, вместо зубов у меня порошок. Горло мое от этого пересыхает. В уголках губ появляются трещины. Потом они превращаются в два разреза, я напоминаю теперь куклу чревовещателя. Наконец, Генерал приподнимает укрывающую меня простыню — она совершенно прямая, будто крышка гроба, — приподнимает меня за голову левой рукой, сажает к себе на колено, одновременно взбираясь на лошадь, и ударяет меня между лопаток, так что там образуется дыра. Его пальцы пробираются к моим легким, сдавливают их, так что я выпускаю воздух и принимаюсь говорить. Першерон пускается в галоп, таща за собой кровать. Вдали показывается кладбище. Женщины, скрытые могильными камнями до половины, словно туманом, хлещут себя с резким смехом. Чтобы освободиться от Генерала, мне нужны ножницы. Он, перекрывая мой голос, обращается к женщинам с речью эротического содержания. Преодолевая жуткую боль, я незаметно вытаскиваю свое оружие и, опустив руку, насколько можно — силой мысли, рука моя высохла, — срываю пуговицы с его брюк, просовываю туда ножницы, яростно отрезаю ему гигантские яйца. И снова я — в углу спальни, где несут дежурство возле Генерала. Обнаженные женщины, покрытые лишь куском черной ткани, воют стихи, глядя в тетрадки с задачами. Я вынужден постоянно чесаться, так как черви, пожрав кожаную одежду, принялись за меня. Солдаты, вооруженные хлопушками, кидают мне на руки труп. Хотя он в три раза больше меня, но весит меньше птицы. Мясник только что вскрыл труп. Он, не переставая, извиняется за фартук, запачканный кровью, говорит, что не было времени надеть другой, что его предупредили в последний момент. Затем вскрывает грудную клетку, находит, что «эскалоп» не поврежден, что в легком имеются царапины. Он продолжает разделывать, комментируя свою работу. Я слышу слово «бифштекс». Вдруг плач прекращается, солдаты и женщины, любопытствуя, задерживают дыхание и подходят ближе: мясник приступил к самой ответственной задаче — исследованию мозга. Слышатся глухие звуки ножа, вскрывающего череп. Женщины схватили тело, поворачивают его, чтобы мясник мог придать останкам форму крышки гроба. Люди расступаются и вхожу я, его сын — мне следует вонзить пальцы в напомаженную шевелюру Генерала и потянуть со всей силой, пока остальные держат его за ноги. Появляется мозг на кости и остается в моих потных ладонях. Я тащу из извилин мозга пергамент сантиметровой ширины и бесконечной длины, на котором огнем выжжены старинные письмена. Он заполняет всю комнату. Солдаты подходят ближе, наставляя на меня хлопушки, мясник ножом пронзает мне бок, но я тяну и тяну этот бесконечный документ, зная, что если начну чтение, то никогда его не закончу.
Этот кошмар почти что свел меня с ума. Кроме Смерти, моей собаки, я не желал никого видеть. Мне было стыдно за свои уши. Я вел ночной образ жизни, скакал по скалам, точно бездумная коза, пока не падал от усталости в какой-нибудь расщелине, пытаясь не заснуть, чтобы вновь не попасть на похороны Генерала, моего отца в этом мире. Днем я скрывался в глубине пещер, неподвижно распростершись на земле, почти не дыша, наблюдая за фанатиками, заживо пожирающими безумных дев. В одну из ночных вылазок мне повезло: я заснул в гнезде Кондора. Проснувшись, я увидел, что меня обнимают два гигантских крыла. Не знаю, какой благодетельный инстинкт заставил птицу увидеть во мне птенца. Издавая клекот, настолько нежный, что почти переходил в рыдание, снимая тяжкий груз одиночества с моих плеч, кондор сунул мне в руку белый камешек, который прятал в клюве. Вот так, внезапно, в приступе любви, чистой, как песня родившей меня женщины-обрубка, он отдал мне свое сокровище. Руководствуясь его свистом, я научился распознавать старинные иероглифы, покрывавшие поверхность мозговидного камня. Это послание, донесенное сквозь тысячелетия, открыло мне, что есть любовь — надежда, которая простирается вглубь времен; я понял, что кто-то в далеком прошлом отдал жизнь, чтобы я обрел сознание. Собака была моей матерью, Кондор — моим отцом, камень — моим наставником! Я стал воином! Словно булавка, круглые сутки колющая великана, я нападал на Генерала, пока все не переменилось и я не сделался его кошмаром. Моя мощь росла год от года. Я сумел правильно использовать секрет, переданный белым камнем: как возлюбить ближнего больше, чем самого себя. И я, который был меньше, чем ничто, еле тащивший тяжесть собственной души, нашел готовых встать рядом со мной. Меньше, чем ничто, превратилось в огромную армию угнетенных, избравших меня своим вождем. И хотя жалкое и убогое детство навсегда стало частью прошлого, я не мог и не хотел забыть Черный Госпиталь. Чтобы вы поняли лучше, в каких страшных условиях началась моя жизнь — как вы скоро увидите, мой план атаки логически дополняет жертву моей матери, — послушайте мысли сиамских близнецов, записанные на магнитофон. Когда я на грани полной потери сил — в партизанской войне неизбежны отступления, разочарования, предательство, зависть, неблагодарность, препятствия, на первый взгляд непреодолимые, — то всегда слушаю этот спор двух душ, погруженных Г енералом во мрак неведения, и заряжаюсь беспредельной ненавистью. Судите сами:
