Olga Koreneva - У ночи длинная тень. Экстремальный роман
голову. – Ни ночью. Храпят, как извозчики, духотища, бормочут что-то во сне, вскрикивают. Черт те что, а не палата…
Да-а, заснешь тут, как же! Вот и лезут в башку мысли всякие. О Витьке об этом. О Борисове. И обо всем прочем. Расстройство одно. Да еще болтовня эта бабская, наслушаешься тут всякого. Вот не повезло их палате. Такой контингент подобрался, как нарочно. Стоит только одной какое-нибудь идиотство свое рассказать – и сразу, на тебе, со всех коек такой же бред посыплется. И такого наплетут, хоть стой, хоть падай. А ты потом думай лежи, тьфу! И неужели все это так и бывает? Все правда?! Весь сон пропадет с ними.
Она рывком опять перевернулась на живот, накрыла голову одеялом. «А ведь он даже узнать не захотел, где я, - раздраженно подумала о Борисове. – Ему все равно, жива я, умерла ли… - От злости у Жанки даже скулы свело. С трудом сглотнула слюну. – Вот негодяй! Толкнул меня так, что я башкой об лед трахнулась, и не заметил даже. Сволочь. А я могла и вовсе концы отдать. Да он небось и не заметил даже, что я существую на земле. Что я дышу, учусь, хожу на его лекции! Я для него всего лишь фамилия в журнале, одна из многих человеко-единица, за которую он получает зарплату. Так, что ли? Ему что я, что какая-нибудь там лимитчица, «балующаяся» с парнями… Интересно, ходят ли к нему лимитчицы, или как их там?
Завтра посетительский день. Придут мама и бабушка. Господи, поскорей бы! Как хочется домой!..» Жанка свернулась под одеялом в клубок и тихо заревела в подушку. Плакала, плакала, и не могла остановиться. От этого стало так хорошо, легко и скучно! И хотелось вот так лежать, не двигаясь, и плакать. И больше ничего.
Фитк прервался, картинка погасла, словно выключенный экран. Я заметила, что наш журнальный столик видоизменился, он стал выше и длиннее, а Фитк курит кальян. Передо мной тоже оказался кальян. Я затянулась, голова пошла кругом, и тут в пространстве вспыхнула новая картинка, а голос Фитка зазвучал сам по себе, без его участия:
- Ух, я симпопуля как сосиска! – изрек веселый Войтек и потер толстый нос. – Разве меня нельзя не любить? – по-русски Войтек говорит не очень правильно. –Хочешь жвачку?
И, не дожидаясь ответа, выудил их кармана куртки горсть жвачных пластинок в ярких обертках, зашвырнул их в Нинину сумку.
- А я на «Бонни Эм» был! – прибавил он.
- Без билета? – не поверила Нина.
- Как всегда.
- А как же ты мимо билетерш проскочил? – Нина запустила пальцы в свои рыжие лохмы, пытаясь пригладить.
- Да она торчит там, как сосиска, я и прошел мимо.
Белейшие ледяные джунгли на стекле вдруг заполыхали – это солнце разлилось по разукрашенному морозом окну. Солнечно стало в комнате, солнечные полосы легли по всему паркету. Они же оранжево вспыхивали в Нининых волосах, на большом ореховом шкафу. А плечистый и спинастый Войтек, такой рослый и большой, сидел по-турецки на тахте и возился с магнитофоном.
Войтек, бывший Нинкин одноклассник и лучший, кроме Жанки, друг, ездил вместе с матерью в Брно, на свою родину. Теперь он снова, наконец, в Москве… Нинка знай себе жевала жвачку и без умолку болтала – еще бы, она не виделась с Войтеком целых два месяца, а за это время столько всего накопилось, не пересказать, уйма всего! А ей не терпелось все поскорее выложить Войтеку. Ну вот хотя бы про зуб…
- Представляешь, - мычала она, ворочая языком за щекой вязкий комок жвачки. – В час ночи вдруг просыпаюсь. Боль – будто башку распилили, жуть! Зуб, представляешь?
- Зуб? – переспросил Войтек, что-то подвинчивая в магнитофоне.
- Болит! – радостно кивнула Нинка. – Одеваюсь, качу в дежурную больницу на Дзержинке. Темень, ни зги! Таксист заигрывает!
- Заигрывает? – Войтек ревниво покосился на нее.
- Ага, - кивнула Нинка. – «Айда, говорит, в ресторан прокатимся, девочка…» - «Какой, отвечаю, ресторан, у меня зуб! Гони на Дзержинку!»
- Пригнал? – Войтек ткнул пальцем клавишу, диски завращались, с тихим шелестом перематывая пленку.
- Приехала. Врач в кресле храпит, аж стены пляшут. Бужу его, трясу, за халат дергаю. А он приоткрыл один глаз и ворчит: «Ну, чего еще там?» Я ему: «Дяденька, зуб болит…» А он зевает и бормочет недовольно: «Ну и что? А я спать хочу». Наконец, уговорила я его. Сделал укол, заморозку, значит. Сказал: «До шести утра болеть не будет, а там приходи». Ну, еду домой. Разделась, легла. В четыре снова боль, жуть! Вскакиваю, шлепаю босиком взад-вперед, ни анальгин, ни тройчатка, ничего не помогает, сигаретами дымлю как паровоз, полощу одеколоном. Ни фига! Болит!
- Болит? – Войтек сочувственно поскреб пятерней курчавый чуб.
- Болит, - кивнула Нинка, щурясь на солнце. – В пять одеваюсь, значит, бужу отца: «Папочка, поедем со мной на Дзержинку?» - «А почему не на Ленинские горы?» - говорит. Ну. Опять тащусь в больницу. Врач храпит в кресле в той же позе, носом такие трели выводит соловьиные, аж голова в такт дрожит. Ну, тормошу его, дергаю, а он просыпается и мямлит: «А, это ты, Люлёк?» - «Угу», - мычу. «Не кричать можешь?» - «Не знаю», - говорю. «Будешь орать, вышвырну!» - говорит…
- Вышвырну? Так и сказал? Ха-ха-ха! – залился Войтек. – Ни фига себе, врач! Слабонервные, покиньте зал! Цирк! – он дрыгнул пяткой в толстом синем носке.
- Ха-ха-ха! – расхохоталась Нина.
Войтек остановил диски и нахал пуск. Зарокотал джаз. Сквозь гул и грохот кто-то на разные голоса выкрикивал одно и то же: «Бабл ю, бабл ю, бабл ю…» - так слышалось Нине.
- А бабл ю! – заорал Войтек и подпрыгнул на тахте так, что внизу глухо охнул паркет.
- Ха-ха-ха-ха! – тряслась от хохота Нинка. – Ци-ирк! Ох, Бондаренко, ну ты даешь! – назвала она его по фамилии, по старой школьной привычке.
Фамилия у Войтека украинская, по отцу. А мать чешка из города Брно. Вот и получилось, что Войтек учится сразу в двух школах: то у матери живет в Чехословакии, ходит в тамошнюю школу, то по отцу соскучится и сюда едет, учится тут. А вот теперь, когда школу кончил, никак Войтеку не решить, где жить ему, где поступать в институт, в Праге или здесь? Ведь он любит обоих своих родителей, а те жить вместе не хотят, по разным странам разбежались. И оба Войтека любят. Да… У него проблема.
- А бабл ю! – снова возопил Войтек, вскочил, перевернулся на руки и замахал в воздухе ножищами в потертых джинсах. Сзади, на толстом его заду, красовалась кожаная полоска с буквами «Wrangler». Нинка в кресле, поджав ноги, жевала резинку и по-свойски любовалась потешным Войтеком, особенно близким и милым для нее сегодня, потому что напоминал ей школьные годы. Из кухни лился терпкий аромат: Войтекова бабушка заваривала для них чай по какому-то своему особенному рецепту.
- А бабл… - рявкнул было стоящий на руках Войтек. – Приедешь к нам в Прагу? Мы с мамой сделаем тебе вызов.
- Приеду, - сказала Нина. – Интересно, что за город?
- А насовсем останешься? – Войтек лукаво поглядывал на нее перевернутым лицом и бухал пятками в стену. Волосы бахромой свисали над тахтой.
- Зачем же насовсем, - удивилась Нина. - Я же здесь живу.
- Ну, если замуж выйдешь. Ну за иностранца, скажем… - Войтек перевернутым лицом глядел на нее.
- Ну и что? – Нина не могла понять. – Все равно, зачем же насовсем?
- Не поедешь? Никак?
- Не дури, Войтек… Нет уж, мне и тут хорошо.
- А со мной? – Войтек улыбался и болтал ногами под самым потолком.
- Ну с тобой, конечно, кА-акой разговор!
Нинка вдруг ни с того, ни с сего запустила в него подушкой. Войтек потерял равновесие и шмякнулся на пол. Вскочил, с размаху сел – аж что-то звякнуло внутри тахты.
- Правда?!
Нинка скорчила гримаску, дразня его:
- Ведь ты симпапуля. Как сосиска.
Помотала головой, будто стряхивая с себя солнечную полосу, которая теперь прошла по ней. Зажмурилась, отвернулась от бликов солнца. Лицо ее порозовело. Поднялась и подошла к окну. Ярко, снежно, искристо на улице! Ветви тополей в шершавом инее, таком кристаллическом, как кораллы, белые кораллы зимы! Нина смотрела, как там по лыжне бежали двое мальчишек. Один, малыш, семенил в черной шубке, а другой, постарше, то и дело догонял меньшого и наступал на его лыжи. Маленький сердился и все пытался огреть обидчика лыжной палкой, а тот увертывался и ликовал. И ей тоже стало весело и захотелось на мороз.
-Гав-гав-гав-в! – протявкал Войтек по-собачьи. Он уже опять кувыркался и болтал в воздухе ногами.
Нина обернулась.
- Ну, если ты пес, пойдем гулять. Где поводок?
- Войтек брыкнул пяткой воздух и вскочил с тахты.
- Ба-а! Чай готов? – крикнул он в сторону кухни. – Мы гулять хотим!
И, обняв Нину, закружил ее по комнате.
А Жанка все еще маялась в больнице… «Что-то давно уж Нинку не видать… Может, пойти звякнуть ей из автомата на лестнице? Совсем забыла меня… - она соскучилась, да и вообще ей порядком надоело томиться в палате. – Вот кому весело! – размышляла Жанна чуть свет, после «температуры», когда не спится уже, а вставать еще не скоро. – Войтек ее толстый приехал, и вообще у нее тыща друзей и дел. Чувыкина же! В классе, бывало, как произнесут это «Чувыкина», всем смешно и интересно. Ясно, опять Нинка что-то затевает. Вроде коллективного воспитания кролика, взятого из зооуголка, или шефства над баней номер семнадцать, что на набережной по соседству. Кролика Нинка взяла к себе домой, у нее уже были кот и пес. И вдруг кролик стал у них лидером, а большой пес и кот жутко его боялись. Оказывается, у кроликов очень сильные лапы, обычно задние, но у этого и передние были будь здоров, и он лупил кота и пса по мордам. Стоял на задних лапах и, как барабанщик, быстро-быстро лупил их. Они прятались от него, когда он был не в настроении. А однажды кролик попробовал сырое мясо из собачьей миски, оно ему страшно понравилось, и он стал мясоедом. Отогнав пса и наевшись мяса, он делался жутко энергичным, и пес с котом разлетались по разным углам. Видимо, это был какой-то неправильный кролик. Нинка вместе со всем классом пыталась перевоспитать кролика, забавно было… Интересно, чем она сейчас занимается?.. Дел, небось, по горло, даже некогда навестить больную подругу…» Скучно Жанне. Зато вместо Нинки стал навещать ее тот самый санитар либо лаборант, веселый дядечка, что принес таблетку. Заглянет в палату, будто по какому делу, и вроде невзначай присядет возле Жанны. Сунет что-то в тумбочку – редкие снотворные, а то и шоколадку – и давай лясы точить, и все с намеком на свои чувства. Жанна злилась: «Дурень старый, хоть тоже считает себя молодым. Разве сравнить его, например, с Витей, таким легким и нежным». Да, нежным… Только целовал-то он нежно не ее, а другую девушку, в капюшоне… Жанна с мукой вспоминала все-все с самого начала, с той самой древне-борисовской эпохи. А на лаборанта и внимания не обращала. Только злилась, когда он опять заглядывал в палату, хамила ему, рывком отворачивалась к стене, чуть завидит его розовую рожу в дверях. Соседки дотумкали, от них не скроешь, встречали теперь его насмешками да шуточками:
