Ларс Свендсен - Философия скуки
Уорхол верит, что именно бытие вызывает скуку и что бытие можно преодолеть только приобщением к новому. Но новое тоже само по себе превращается в рутину и, следовательно, становится скучным. Адорно утверждал: «Категория нового — это абстрактное отрицание бытия, и оно также опровергается вместе с ним: оба имеют слабости, и оба инвариантны».
У Уорхола был один девиз, который всегда можно использовать, даже если мир близок к краху. Всегда можно просто сказать: «Ну так что же?» Например, когда фиксируется самоубийство с клинической картиной, когда случай смерти регистрируется без намека на сочувствие или печаль. Только единственная фраза может означать очень многое: «Ну так что же?»
Уорхол любил Джона Фитцджеральда Кеннеди за то, что тот был «мужественным, молодым, умным», но его терзала мысль о том, что убийство Кеннеди было запрограммировано. в некоторых случаях Уорхол проявляет стоические черты, но стоицизм можно перепутать с цинизмом. Уорхол прежде всего вуайерист, он подглядывает за наркоманами и сценами промискуитета, он запечатлел разочарование и отчаяние в картине «Фактория», он словно выступает лишь в роли наблюдателя, которому очень скучно. Так что трансгрессия у Уорхола — это во многом вуайеристская трансгрессия.
Конечно, Уорхол заимствовал декадентские черты у Бодлера, Гюисманса и Уайльда. Он максимально выгодно выставлял на обозрение свою собственную скуку, чтобы нести ее как драгоценное украшение. Уорхол напоминает персонажа Поля Валери, месье Теста, который лишен содержания и который почти не существует. Тест страдал не от меланхолии или от депрессии, но от глубокой скуки. В скуке и мир и индивидуальность стираются — этот мотив звучит отчетливо в образе Теста. Тест со своим бескомпромиссным конформизмом — улучшенный Уорхол или же лучше Уорхола. Потому что Тест отвергает разницу между внутренним и внешним и погружается в чистую функциональность по отношению к миру, который окружает его. Тест — это ничто. Получается, что Тест сам выбрал скуку. Зачем? Возможно, чтобы защититься от мира, потеряв его. Но тот, кто однажды приобщился к миру, тот уже не может пребывать в неведении относительно его отсутствия.
Я не верю, что мы можем преодолеть романтическую концепцию самих себя и мира, как это пытался сделать Уорхол. Но мы можем модифицировать его и попытаться каким-то образом понять скуку, которая неизбежно стремится поглотить нас. Последняя часть эссе посвящена именно этому аспекту.
ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СКУКИ
В лекциях Мартина Хайдеггера, прочитанных в 1929–1950 годы, содержится самый подробный феноменологический анализ скуки. Здесь он охарактеризовал три основополагающих понятия метафизики: мир, конечность и одиночество. На мой взгляд, это основные произведения Хайдеггера. Анализируя категорию скуки у Хайдеггера, я стремлюсь прежде всего не к тому, чтобы объяснить философию Хайдеггера, а скорее к тому, чтобы, опираясь на его анализ, приблизиться к пониманию скуки, ее форм и опыта.
Опираясь на эти феноменологические исследования, я излагаю также ряд предпосылок для последней части эссе: «Мораль скуки».
О настроении
В «Логико-философском трактате» Людвиг Витгенштейн пишет: «Мир счастливых отличается от мира несчастных». Еще более подробно он раскрывает эту формулировку в дневниках 1914–1916 годов, которые завершает вопросом: «Так существует ли на самом деле мир, мир счастливый или мир несчастливый?»
Кстати, найти ответ на этот вопрос так и не удалось, ведь все зависит от того, что понимать под счастьем или несчастьем. Есть множество настроений, которые вряд ли можно трактовать как вариации счастья или несчастья. Мы можем переформулировать вопрос таким образом: «Существует ли мир, который не окрашен настроением?» И я бы со всей определенностью ответил бы: «Нет, его не существует».
Для философии чувства и настроения считались, как правило, малодостойным предметом. Это отчасти связано с традиционным разделением на первостепенные и второстепенные качества чувств, где первостепенные качества чувств воспринимаются, конечно, как объективные, в то время как второстепенные, такие, как цвет и вкус, считаются субъективными. Чувства, как правило, почти без исключения квалифицируются как второстепенные или даже третьестепенные качества. Если где-то они в какой-то степени и обретают вес, так это в этике и эстетике, но в эпистемологии они по большей части отсутствуют. Поскольку чувства и настроения по праву могут быть квалифицированы как чисто субъективные феномены, то их явно можно исключить из эпистемологии. Между тем весьма сомнительно, сохраняется ли традиционная дихотомия субъект-объект, а заодно и разница между первостепенными и второстепенными качествами чувств.
А впрочем, можем ли мы провести четкую границу между тем, что скучно, и тем, что лишь представляется скучным? Скука не однозначна по отношению к полюсам субъект или объект, и мы вполне можем утверждать, что само повторение (будь то книга, человек, праздник и т. д.) скучно, или, как мы имеем обыкновение выражаться, «мне это скучно». Характеристика «скучный» соотносится как с объектом, так и с субъектом.
Ведь любая характеристика с точки зрения феноменологии и субъективна, и объективна. Например, когда я говорю, что автомобиль плохой, это чисто субъективное мнение. То же самое суждение может быть воспринято как более объективное, если я, например, скажу: «Автомобиль часто выходит из строя». Но и это суждение также относительно субъективно, потому что оно целиком и полностью продиктовано моими претензиями, каким образом я хочу использовать автомобиль.
Я могу сказать, что книга скучна, и это суждение также не более объективно, чем, например, констатация, что книга квадратного формата и коричневого цвета. Скука так же реальна, как протоны и книги, и в то же время она — исторический феномен.
Хилари Патнем доказала, и довольно убедительно, что нам следует признать: есть дистанция между тем, что в мире существует, и тем, что мы лишь проецируем Впрочем, обнаружить сколь-нибудь внятную разницу между этими двумя феноменами невозможно. Тот, кто это утверждает, был бы обвинен в неуместном идеализме, хотя подобные обвинения базируются на неуместном реализме. Вряд ли целесообразно вдаваться здесь в более подробные объяснения — все эти нюансы можно обсуждать бесконечно долго. Я осмелюсь лишь утверждать, что с точки зрения феноменологии невозможно провести четкую границу между этими двумя понятиями. Более проблематично дать миру в целом «объективную» оценку, хотя бы потому, что мир не является каким-либо объектом в общем понимании, но скорее создает наш смысловой горизонт.
То, что один наблюдатель, по сравнению с другим, более ангажированным наблюдателем, чувствует меньше, не означает, что суждения последнего менее объективны.
С теоретических позиций, по отношению к объектам, которые мы пытаемся сделать «объективными», мир предстает бессмысленным. Мы пытаемся уменьшить дистанцию между нами и предметами, а точнее, их смыслом, чтобы приблизиться непосредственно к объекту как таковому. Когда это лишь один из многих способов «объективного» видения объекта, то мы видим лишь объекты определенного типа. В состоянии скуки наш взгляд может показаться объективированным, в чисто условной перцепции, где музыка не что иное, как ряд звуков, а живопись — всего лишь набор цветовых пятен. В состоянии скуки события и предметы представляются нам почти лишенными смысла. Существенная разница между скукой и объективностью заключается в том, что скука — это принудительная потеря смысла, а объективность — преднамеренная.
Важно не сводить настроения до чисто психологических феноменов, иначе наше зрение может охватить только нашу собственную ментальную жизнь, а не мир. Хайдеггер утверждает, что мы подчинены настроениям и что они есть не только внутренние состояния, проецируемые на бессмысленный мир. Мы не можем определить наше настроение как внутреннее или как внешнее состояние, потому что оно характеризуется схемой «внутреннее — внешнее» и может рассматриваться как основная черта нашего «бытия в мире». Изменение настроения, таким образом, может рассматриваться как изменение в мире, если, конечно, мир рассматривается как наделенный смыслом или лишенный его. Ведь нам не с чем сравнивать мир, который не подвержен изменению настроения.
Когда мы на подъеме, мы воспринимаем мир как яркий и красочный, и, соответственно, все становится мертвым и неинтересным, когда мы пребываем в пониженном тонусе. Настроение носит всеобщий характер и правит миром как единым целым. Чувства же, напротив, индивидуальны. Моя арахнофобия, например, довольно специфическое свойство, поскольку определяет мое отношение к определенному типу объектов: к паукам.
Когда мы сердимся, наши эмоции, как правило, направлены на определенную личность. Есть невидимые перепады настроения, и многим из нас хорошо знакомо чувство обиды на весь мир, потому что мир поступил с нами плохо. Как правило, настроение охватывает больший промежуток времени, чем чувство. Кстати, чувство часто соотносится с определенными органами, в то время как настроение не имеет определенного места расположения.
