Владислав Дорофеев - Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
Впрочем, если правда, что Никита снял фильм про своего деда-комбрига, тогда дочь в кадре – это его мать в детстве, это логическое кольцо жизни сошлось на экране. То есть у него на экране не искусство, но молитва во упокой деда.
А Набоков либо оперировал мотивами и связями, ассоциациями, вызываемыми известными фактами, нагружал повествование собственным мнением, например, описывая жизнедеятельность Чернышевского („Дар“), либо все выдумывал – все остальное. Но никогда не нагружал известный факт или ситуацию выдуманными деталями, как сделал Эйзенштейн, никогда не эксплуатировал реальный факт ради выдуманного, как это сделал Михалков. Во втором случае мы имеем попытку изначального сопряжения жизни реальной с жизнью воссоздаваемой. Проблема только в технике, которая в искусстве не может быть нравственной или нет. Великое искусство – это исключительно воссоздаваемое событие, это исключительно воссоздаваемая реальность, которая впоследствии может быть использована ради прагматических жизненных целей, но не в момент создания и выдумывания. В этом смысле поэзия является вершиной литературного творчества, она вся выдуманная, она выдумывает новую реальность, гиперреальность. Поэтому великие поэты – это великие художники.
И не случайно к концу жизни Лев Толстой так озаботился искусством, его местом в жизни, его назначением и смыслом, ради которого делают искусство.
Я задумал создать своеобразную поэтическую мечту, „русскую сказку“, „русскую мечту“, в поэтическом виде, что-то сильное и первозданное. Созревает внутри некое подобие сильного и грандиозного откровения, которое выльется в мощную гармонию. Очень хорошо вижу, что и как, и о чем, но пока не чувствую новую музыку стиха, ритмику стиха. Маяковский был прав, когда говорил о необходимости извлечения из небытия вначале музыки стиха, которая затем ведет тебя к языковым изыскам и открытиям в области стиля, собственно, гармонии поэтической. Поэзия – это только сильная эмоция, чувственность и неудержимость слова. И все. Чтобы это понять, надо было прожить в поэзии полтора десятка лет. В поэзии оперируешь строчками, словами, звуками. В прозе – мыслями, идеями, образами.
Живу я в старой гостинице, с еще дореволюционным названием „Красная“, на главной улице Одессы – улице Пушкинской, на которой, кстати, полно воронья, местные жители говорят, что, как нигде много, именно на этой улице. Улица вымощена брусчаткой, в центре города большая часть улиц вымощена прекрасной брусчаткой. Перед входом в гостиницу свешиваются с портала два огромных фонаря, укрепляя впечатление стильности и предметности; образ основательности продолжается парадной лестницей, которая несомненно потускнела от времени, но все равно хороша в своих завитушках, фигурках, фонарях, по бокам с зеркалами – стиль модерн.
Утром в окне голубое небо и яркая зелень платанов, которые переросли четвертый этаж. Живу в огромном номере, толстенные стены, внутренние ставни, все основательно, но на всем кроме налета старины, налет бедности и прошлых стремлений к богатству, и, собственно, память об этом богатстве.
Впрочем, на улицах полно проявлений нового богатства, рестораны и магазины с московскими ценами на Тверской или в гостинице „Славянской“, очень дорогие автомобили, шикарно одетые люди, юнцы с сотовыми телефонами, собственные дома в центре города, дома с очень хорошими по европейским стандартам квартирами. Совершенно европейский город, суетный, многоликий, со своим особенным колоритом и незабываемой атмосферой вечного праздника, что понятно даже без прямых контактов с людьми, которые несут в себе эту атмосферу.
Видимо, основная часть нынешней привлекательности Одессы – это начало столетия, когда расцвел стиль модерн, большая часть самых интересных ансамблей города в стиле модерн, можно было бы сказать, что Одесса – гимн модерну. В Москве, тем более в Петербурге, модерн рассыпан, разбавлен, поэтому, может быть, не столь сильно заметен, хотя в Петербурге его очень много. В Одессе, вероятно, финансовый пик пришелся на конец 19, начало 20 столетий, отсюда локальная лаборатория модерна.
Очевидна обратная связь. Модерн – это гимн чувственности, телесному, хвала земному раю на земле, эротика и свобода нравов. Новый образ города подействовал на нравы, на отношения в одесском обществе, на воображение, на распространение и утверждение в умах большой человеческой общности (сейчас в городе 1 миллион жителей, в начале века было меньше, но было достаточно) особенного стиля – отсюда, кстати, рождение в начале века целой плеяды писателей, выходцев из Одессы (я их уже упоминал). Была воссоздана редкая аура города, города любви, телесных наслаждений, земного рая, города для удобной и комфортной жизни.
Отсюда и весь этот приблатненный песенный фольклор, анекдоты, приблатненная лексика и мифологический одесский юмор – носители и создатели этого языкового массива вовсе не стремились к богу, к новому духу, нет, лишь хотели приукрасить, а главное, романтизировать обыденную жизнь, не богатую на приключения и подвиги. И добились многого, создали новую утопию, новый миф об Одессе, миф о „компании блатной“, что „на Дерибасовской“. Кстати, возникший миф – есть уже свидетельство нового духовного качества, это уже новый, более глубокий уровень развития культуры, на котором и выросла новая общность – Одесса, одесситы. Любопытно, что все эти полублатные песни и сейчас в ходу, этот полублатной и блатной песенный и, собственно, фольклор, именно, стал составной частью Одессы. Под блатные песни здесь обедают в ресторанах, катаются по делам в шестисотых „мерседесах“, танцуют в лучах заходящего солнца на пляже, даже разговаривают они друг с другом в ритмах этих песен. Тянут слова, сталкивают разноименные понятия в однородном предложении, постоянное стремление говорить с первым встречным о себе, имея себя в виду в третьем лице, независимо от возраста быть очень активным в разговоре, но главное, ритм речи преимущественно тот же, просто бери любой кусок любого разговора, накладывай на блатные аккорды и, новый городской полублатной или просто жалостливый романс готов.
В то же время домашняя обстановка и фамильярность пронизывают все одесское общество. Садишься в машину, получаешь рассказ о домашних делах, о воззрениях на политическую обстановку, на хохлов, на Россию. Водитель-женщина рассказала, как она готовит жареную колбасу. Покупает много кишок (или же ей достают эти самые кишки в большом количестве ее родственники в Тернополе, там мясокомбинат), засыпает солью до краев и кладет в морозилку; проходит время, она достает кишки, хорошенько их промывает и начинает готовить мясо. Обязательно на рынке покупает свинину, непременно жирную, иначе колбаса будет не сочная, не вкусная, причем для экономии можно покупать свиное сало с обрезками мяса, мяса там много, но недорого. Мясо затем перемешивается со всякими специями и обязательно с чесноком, который непременно надо порезать кусочками, опять же для вкуса. А затем, если есть микроволновая печь, то в печь, или можно зажарить в духовке. Очень вкусно. Причем, „очень“ она произнесла как-то особенно, „о“ было двойное или даже тройное, и такое округлое, сказанное с намеком на только ей известный вкус.
Конечно же, я забыл про белые акации. Это город белых акаций. В парке земля закрыта опавшими белыми лепестками. Как ты по Кельну, так я по Одессе хожу и думаю, вот здесь бы мы посидели, здесь бы мы ходили, на это смотрели, это полюбили, это нас захватило, а это нам бы пришлось по душе.
Все, что я писал про Одессу, все так, но есть еще много всякого. Например, оперный театр, знаменитый, очень красивый в принципе, очень изысканный внутри; так вот, театр одним боком выходит в обычный жилой дворик, с фонтанчиком, с древними фонарями, со скульптуркой – как из Летнего сада. А в этот двор выходят обычные квартирки, и люди выносят столы на улицу и ужинают, просто так – с видом на изысканнейший театр мира. Нигде более в бывшей империи это невозможно, только в Одессе. Здесь на оживленной деловой улице вечером сидят старики и просто говорят. Этот город строили когда-то исключительно для людей, для удобства, услаждения, удовлетворения. Здесь чрезвычайно комфортный климат для просто жизни, конечно, со своими проблемами. Нигде я не видел столько мест для гуляний и отдыха. Центр Одессы – это даже человечнее Киева, но много стильнее.
Здесь есть памятник Рабиновичу, герою одесских анекдотов. Анекдоты, полублатной песенный фольклор, родина многих высоких стилистов или даже гениев, то есть только физическая родина и все. Духовности в этом городе мало, не затем этот город. Удивительно, но, видимо, духовному горению недостаточно только душевной теплоты, ему еще и нужны высоко развитые технологии совершенствования духа, чего, видимо, здесь никогда и не было. А поэтому Одессе хватало одной только строки – „на Дерибасовской открылася пивная“, или – „…здесь собиралась вся компания блатная“.
