Виль Липатов - Повесть без начала, сюжета и конца...
– …отношение универсальной газовой постоянной… Поставив на доске меловую точку и произнеся последние слова так, чтобы можно было сделать длинную паузу, Нина Александровна думающей походкой прошла между рядами, глядя только и только на Лилю Булгакову. Ведь если девочка, казалось, истошно кричала: «Не подходите ко мне! Не трогайте меня!» – то причину этого можно было понять, находясь только вблизи нее и только близко глядя в жесткие глаза…
– …Теперь, когда у нас имеются все исходные данные и когда мы знаем, что это число называют…
Лиля нехотя подняла голову, подобрала тонкие и яркие губы; зрачки посветлели, сделались осмысленными, потом…
– …Это число называют числом Лошмидта…
Боже мой! Какая ненависть, какое презрение и какая женская страсть к ненависти проглянули из глаз Лили Булгаковой! Это было неожиданно и оттого еще более страшно, так что Нина Александровна запнулась, потеряла ход мысли и остановилась возле Лили, не закончив предложения…
– Лиля! – неожиданно для самой себя воскликнула Нина Александровна и повторила шепотом: – Лиля!
Секунду – не больше! – Лиля Булгакова молчала, ненависть на донышке глаз полыхала, затем вдруг все мгновенно изменилось: девочка смутилась, покраснела и в уголках тех же самых глаз, которые полсекунды назад смертельно ненавидели Нину Александровну и весь мир, появились две фальшивые слезинки.
– Ой, Нина Александровна, у меня голова болит! – простонала Лиля и уронила голову на руки.
Только тогда Нина Александровна услышала стук крышек парт, обеспокоенный шум класса, взволнованный голосок Машеньки Выходцевой:
– Лилечка, Лилечка!
– Спокойно, спокойно! – громко сказала Нина Александровна и тут же с болезненной остротой прозрения поняла, что ненависть Лили к ней, Нине Александровне, не имеет никакого отношения к будущей трехкомнатной квартире,– это была ненависть, которую может испытывать женщина только к другой женщине. Чтобы прийти в себя, Нина Александровна торопливо посмотрела на презабавнейшего ученика Василия Шубина, сына помощника киномеханика местного кинотеатра «Тайга» Василия Шубина, так похожего на отца, как отпечатки с одного и того же фотонегатива. Его отец Василий Васильевич Шубин был известен тем, что каждому встречному-поперечному, отвечая на вопрос о своей профессии, с той самоуничижительностью, которая паче гордости, отвечал: «Второй киномеханик, или помощник киномеханика,– как угодно, так и называйте!» Кроме того, помощник киномеханика, или второй киномеханик, славился тем, что, будучи хилым, тщедушным и болезненным человеком, отчего-то открыто считал себя главным поселковым донжуаном, а про свою внешность напыщенно говорил: «Я на батьку Махно похожий!» Впрочем, Шубин-старший на самом деле носил такие же длинные волосы, как прославленный бандитский атаман.
Сын Василия Васильевича Шубина, которого звали, конечно, тоже Василием, был уморительной копией родителя и этим так смешон, что при одном взгляде на него у Нины Александровны всегда улучшалось настроение. Сегодня ей было достаточно всего нескольких секунд, чтобы почувствовать облегчение, а когда Нина Александровна, повернув голову налево, увидела примечательное лицо выдающегося математика Марка Семенова, она внезапно поняла, что сейчас даст один из лучших своих уроков: так была взвинчена ненавистью Лили Булгаковой, забавностью Василия Шубина, Марком Семеновым с его усталым и отрешенным лицом.
– Постоянная Больцмана красива и вызывает уважение к оригинальному уму ее создателя…
После этих слов Нина Александровна перестала замечать, что в помещении девятого «б» класса все скрипело; это доводило до экземы и псориаза некоторых учителей, но только не Нину Александровну Савицкую. Скрип на самом деле был ужасным: скрипели старые парты и рассохшийся пол, скрипела под мелом доска, скрипели перья, преподавательский столик, колеблемая ветром форточка.
– В его трудах молекулярно-кинетическая теория… Твердо наступая на каблуки лакированных туфель, в которых Нина Александровна всегда приходила в классы, сменяя на них в учительской теплые сапоги, она еще раз медленно прошлась по комнате, вглядываясь в лица учеников, замечая, что они усаживались поудобнее, клали подбородки на руки, расслабляли спины, девочки, влюбленные в красивую математичку, следили за ней восхищенно, как за прима-балериной, и только самовлюбленнйй Василий Шубин-сын демонически улыбался.
– …приобрела логическую стройность…
В классе было абсолютно тихо. Марк Семенов по-прежнему находился, как подумала Нина Александровна, «во взвешенном состоянии», и вид у него был аховский: под глазами синяки, губы потрескались, рука, свисающая с парты, вздрагивала. «Это все злодейка Вероника, будь она неладна!» – мельком подумала Нина Александровна. Нужно было заставить Марка Семенова поднять голову, чтобы он не только слышал, но и видел доску, так как сами латинские буквы, их начертание, размер и манера написания всегда производили на него – прирожденного математика – успокаивающее впечатление.
– Продолжаем, продолжаем работать! – сказала Нина Александровна и сразу после этих обычных слов почувствовала себя легкой, как облачко пара.
Она снова, казалось, не касаясь пола, проплыла меж партами, ощущая, как сердце тепло и радостно поворачивается: нежно-гладкий мел в пальцах был таким бодрящим, приятным, как любимое платье, и, наверное, от этого в кончиках пальцев почувствовались колющие иголочки, голова кружилась, а в груди творилось бог знает что! Все было возможным, достижимым, мир виделся как бы издалека, сквозь тонкую и теплую пленку, расцвеченную радужно. Подле левого виска разгоралась яркая красная точечка, словно к голове прижали маленькую электрическую лампочку; от ее света было ярко левому глазу и щекотно коже.
– Нужно представить обстановку, в которой работал Больцман…
Нина Александровна почувствовала спиной, как Марк Семенов пошевелился, но голову не поднял, а только вздохнул и опять замер. «Ничего, голубчик мой, ничего, сейчас ты у меня вздрогнешь!»– подумала она с торжествующим упрямством… Меловые линии на доске сделались толстыми, выпуклыми, даже объемными.
– Борец по натуре,– слыша себя издалека, говорила Нина Александровна,– Больцман страстно боролся с учеными, не признававшими молекулярную теорию…
Марк Семенов поднял голову. Сделал он это медленно, но зато перестал тяжело вздыхать, и Нина Александровна теперь чувствовала и видела только одного его, радуясь, что в глазах юноши появился тусклый, но все-таки блеск. «Вот так!» После этого Нина Александровна уже ни о чем, кроме постоянной Больцмана, думать не могла…
8
С неба на землю падали в неурочный месяц года звезды, ледяная земля под ногами звенела и лопалась, лунные тени от заснеженных рябин и черемух в палисадниках были резки, точно их вырезали из металла; луна висела в черном небе высоко, но не сиротливо, так как была полной, заново родившейся. На главной поселковой парикмахерской, в которой работал приятель Нины Александровны мастер Михаил Никитич Сарычев, не унимался радиодинамик – слышался голос Людмилы Зыкиной, сладкий и сердечный: «В селах Орловщины, в селах Смоленщины слово «люблю» непривычно для женщины…»
Лиля Булгакова осторожно шагала по деревянному тротуару, Нина Александровна шла по земле, и поэтому они были одинакового роста, а лунный свет так мягко и ровно освещал лица, что они казались ровесницами. Некоторое время они шли молча, наслаждаясь тишиной, вечерним морозцем, хрустом льдинок под ногами, и Нина Александровна испытывала отчего-то такое чувство, словно это не она согласилась побеседовать с Лилей, а сама девушка решила провести душеспасительную беседу с Ниной Александровной. Это, несомненно, объяснялось сильным характером Лили, умеющей значительно молчать, привыкшей при отце – механике сплавконторы – считать себя важной персоной, стопроцентным отсутствием в характере девушки чинопочитания или школьной влюбленности в учителей. Все это было таким явным, открытым, незамысловато лежащим на поверхности, что Нина Александровна уже несколько раз незаметно улыбнулась и вспомнила второго киномеханика, или помощника киномеханика,– как хотите, так и называйте! – Василия Васильевича Шубина, который любил произносить важно: «Мы свободные люди!»
Зимой поселок Таежное спать укладывался рано, особенно в тех районах, где жили рабочие сплавной конторы, и теперь Нину Александровну и Лилю Булгакову обступала добротная деревенская тишина, в которой лишь негромко пела Зыкина. От Второй Трудовой улицы, по которой они шли, до края тайги было всего километра полтора, и при лунном свете отчетливо было видно, где начинаются кедрачи и как они уходят все дальше и дальше, приподнимаясь, чтобы на горизонте плавно слиться с ночным небом.
