Армандо Салинас - За годом год
— Нет, все в порядке, ты очень красивая.
Причесываясь, она держала сигарету в уголке рта. Глаза защипало от дыма, и она прищурилась. Белые струйки штопором уносились вверх.
Они побрели в сторону шоссе. Луис шел, обняв Антонию за талию. Песчаные тропинки ночью казались теснее и уже. Деревья и кусты словно обступали их со всех сторон, преграждали путь.
— Через какие ворота выйдем? Можно выйти через ворота Независимости и потом спуститься в метро у банка.
— Хорошо.
Они шли неторопливо, молча. Антонии не хотелось говорить, она предпочитала тишину и только теснее прижималась к Луису, передавая ему тепло своего тела.
Они добрались до большого пруда. Монумент Альфонсу XII возвышался над кронами плакучих ив и лодками.
— Надо будет как-нибудь прийти покататься на лодке.
Луис вспомнил, какие мозоли натер он на руках в последний раз.
— Лучше на пароходике с детьми и пожилыми сеньорами.
— Ну нет, и как тебе в голову такое пришло?
Они зашагали по аллее, ведущей к выходу.
— Вот это водяная лилия, — сказал Луис, показывая на цветы, росшие в маленьком пруду.
— Ага, — ответила Антония, глядя в сторону выхода. — Посмотри, Луис, там никого нет. Ворота закрыты. Который сейчас час?
Луис взглянул на часы.
— Двадцать минут десятого, не беспокойся. Выйдем через другие ворота. Я проходил как-то ночью, они были открыты. Да помнишь, недавно, когда мы возвращались с тобой из кино?
— Да.
Они зашагали быстрей, пересекли небольшую освещенную площадку перед выходом. Сюда же устремлялись и другие парочки.
— Видишь, вон еще люди. Не понимаю, почему они закрывают ворота так рано. А в Париже в парках нет оград, и они открыты все время.
— Так это в Париже.
— Получается, что гулять и любить неизвестно почему запрещено, — с досадой сказал Луис.
У калитки две парочки спорили со сторожем, Антония с Луисом подошли к ним.
— Вот те на! Еще парочка! — сказал сторож, оглядывая их с ног до головы. Антонии стало не по себе, ее охватил стыд.
— Сеньоры… сеньоры… Неужели вы не умеете читать? Этот парк закрывается в девять.
Сторож достал из кармана несколько бумажек. У входа висело объявление:
НАШ ПАРК ЗАКРЫВАЕТСЯ В ДЕВЯТЬ ЧАСОВ
Антония смотрела через решетку. Ей вдруг нестерпимо захотелось вырваться отсюда, очутиться по ту сторону решетки, подальше от неприятностей.
Луис бормотал какие-то оправдания.
— Время пролетело незаметно, да мы и не знали толком, когда тут закрывают.
— А часы на что, приятель? Здесь нечего делать парочкам, для них есть другие места.
Антония сгорала от стыда. Сторож словно обвинял ее в чем-то некрасивом. Девушка пряталась за спину Луиса от его пронизывающего взгляда. Что теперь будет? Чего доброго, еще пропечатают в газетах. В парикмахерской не раз судачили о том, что полиция преследует парочки, застигнутые в темноте.
— Не возражай ему, Луис. Еще придет ябедничать к тебе домой, — тихо уговаривала Антония.
Луис с силой сжал ее руку.
— Послушайте, да мы…
— Не петушитесь… Этого еще не хватало. А ну, предъявите ваши документы, — потребовал сторож.
Луис достал свой студенческий билет и протянул его сторожу.
«Луис Гарсиа. Студент факультета права», — прочитал сторож.
Луис учился на втором курсе университета. Он часто спорил со своими однокашниками о различных проблемах: о свободе, любви, политике. Пока сторож рассматривал документы других парочек, Луису припомнились разговоры, слухи, статьи из газет, радиопередачи, ежегодные епископские послания. «У нас еще имеются молодые люди, которые нарушают добрые обычаи. Они позволяют себе прогулки в неурочное время и в сомнительных местах. Настал час, когда власти должны пресечь подобные эксцессы, мешающие спокойно жить добропорядочным гражданам нашего города».
— В этом году на пляжах не разрешали загорать. Сразу же после купания велели надевать халаты. А если полиция поймает кого-нибудь без халата, пиши пропало. Тут же штрафовали на десять дуро и еще пропечатывали в газете.
— В Испании нарушают только одну заповедь — шестую.
«Против искушения плоти — а дьявол всегда настороже — лучше всего помогает власяница. Власяница — орудие покаяния или умерщвления плоти. Обычно она изготавливается из гальванизированной проволоки, с различного размера кольцами и шипами, вонзающимися в тело; наиболее удобно носить ее на ногах, бедрах или на руке, в зависимости от того, какую часть тела собирается умерщвлять кающийся. Власяницы бывают также веревочные, с множеством узлов. Они не продаются ни в одном магазине, а изготавливаются по заказу в божьих храмах».
— У меня с собой только талончик от продовольственной карточки, — говорила одна из девушек, роясь в сумочке.
Сторож вернул Луису студенческий билет.
— На сей раз отделаетесь пятью песетами штрафа, — изрек он.
Луис, не говоря ни слова, заплатил штраф. Аккуратно положил в карман куртки квитанцию.
— Сейчас вам открою.
Парочки молча вышли на улицу. Очутившись по другую сторону ограды, все нервно рассмеялись.
— Дай мне эту бумажку, я сохраню ее на память, — попросила Антония.
По улице Алькала проносились машины с зажженными фарами.
* * *Донья Пруденсия скончалась вечером. В тот день, возвратясь домой, Хоакин заметил, что одна из створок парадного была заперта.
Он открыл своим ключом дверь квартиры. В коридоре горел свет, дверь в комнату доньи Пруденсии была распахнута настежь. У входа в спальню, прислонясь к стене, стояли двое мужчин. Хоакин узнал в них племянников уличной торговки. Они болтали и курили. Хоакин выразил им свое соболезнование. Должно быть, родственники пришли уже давно: пол коридора был усеян окурками, и табачный дым стоял столбом.
Жены племянников доньи Пруденсии сидели на стульях подле тела покойной, которую уложили на полу на одеяле. Дальше расположились Ауреа с племянницей. В коридоре вместе с мужчинами, прислонясь к стене, стояли несколько соседок.
— Совсем как живая, — говорила одна из них.
— Ну прямо как, бывало, на своем месте, на улице. Но лицо все же осунулось.
Женщина горестно покачала головой.
— Однажды я толковала с ней. Она мне все рассказывала, какая красивая у нее была жизнь. В молодости хорошо жила. Но и тогда хворь, видно, уже сидела в ней. Потом еще как-то с ней повстречалась. «Почему вы не позовете врача?» — советовала я. А она свое: «Само пройдет, у меня не на что покупать лекарства. На все божья воля».
— Не далее, как вчера, я разговаривала с нею, кто б мог подумать, что такое приключится, хотя она что-то и предчувствовала. Все говорила: «Я так устала, будто меня побили, будто я старая-престарая, зажилась на этом свете. Видите, муж мой помер и оставил меня одну. Теперь настал и мой час, мне тут делать нечего, питаюсь плохо, а тружусь, как мул. Господь бог лучше знает, что мне надо, — хоть отдохну».
Мачеха Хоакина вышла из кухни. Пахнуло горячим постным маслом, жареной рыбой.
— Все мы — ничто, — сказала соседка.
— В могиле все будем равны, — вздохнула другая.
В глубине коридора, в столовой, Матиас читал газету.
Войдя в комнату доньи Пруденсии, Хоакин невольно посмотрел на руки покойной, сложенные на животе, прикрытые белым платочком. Лицо тоже прикрывал шелковый платок; смутно виднелись заострившиеся черты.
Хоакин оглядел спальню, лица двух женщин, сидевших у одра покойной. Казалось, они шептали молитвы. Спальня была голая, без мебели. Хоакин закурил и вышел в коридор. Племянники продолжали болтать о своих делах, соседки обсуждать уличные сплетни, дороговизну продуктов, болезни и способы их лечения.
— Для пищеварения нет ничего лучше настоя ромашки по утрам.
— Надо же, какое безобразие! У меня хоть шаром покати, ничего не осталось. Я так и сказала лавочнику: «Вы самые первые спекулянты и есть!»
— Во всем виновато правительство. Мой муж утверждает, что они первые ко всему прикладывают руку. Я бы всех спекулянтов поставила к стенке и расстреляла.
— Для женщин это настоящая проблема. Пойдешь за покупками и не знаешь что взять, все страшно дорого. А муж еще недоволен едой. Я моему сказала: «Бери сам корзину, а я погляжу, что ты принесешь на пять дуро». Да посудите сами, горох — шестнадцать песет, оливковое масло — пять дуро. Хлеба, что дают по карточкам, нам не хватает, приходится прикупать две булки у спекулянтов. Прибавьте к этому свет и квартплату, вот и попробуйте свести концы с концами.
— Донья Пруденсия отвоевалась.
— Да, теперь она отдыхает.
Хоакин положил книги на буфет. Пробило девять вечера. Двор погрузился в темноту. Хоакин высунулся в окно и посмотрел вверх. На небосводе зажигались звезды, он сосчитал их — четырнадцать Всего лишь четырнадцать. На миг подумалось: а хорошо бы узнать названия этих четырнадцати звезд.
