Фредерик Бегбедер - Романтический эгоист (журнальный вариант)

«Я слоняюсь ночью по городам и весям в поисках девушек и молюсь о том, чтобы не найти ни одной». Дневник Арчибальда Олсона Барнабута повествует о жизни богатого юноши в Европе ровно век тому назад. Если отвлечься от стиля, сходство с моим дневником поразительное: все очень изменилось (обезличивание культур, сокращение расстояний благодаря техническому прогрессу, свобода нравов…) и в то же время нет (несправедливость и социальное неравенство никуда не делись, в тех же музеях выставляются те же картины, и церкви у нас те же, и красота, и «кокотки», и парочка еще не изуродованных пейзажей…). Барнабут путешествовал по Италии, Германии, России и Англии в самом начале XX века. Оскар Дюфрен идет по его стопам спустя три мировые войны, он так же бесшабашен, очарован миром и печален и тоже находится во власти любовных мук… А что, если времени не существует?

Критики (в отличие от художников) находятся в выгодном положении – они могут укрыться в чужой реальности. Чей-то фильм, чья-то передача, чья-то книга, чей-то диск – прекрасное убежище, где можно не думать о себе. Критик не любит жить. У критика нет личных воспоминаний – их замещают воспоминания писателей, художников. Чужие произведения защищают его от жизни. Искусство заменяет жизнь, которой у него нет. Число жителей нашей планеты, живущих по этому принципу, все время растет. Они пребывают в волшебном мире критиков, где исчезают проблемы, где песня о любви становится единственным источником печали, а весьма изысканные и столь же искусственные персонажи страдают вместо нас.

Нельзя общаться с людьми, которых ненавидишь, потому что в конце концов начинаешь их любить.

Беру на себя ответственность за провал кампании Робера Ю и ухожу из политики, баба с возу! Демократия стала оптической иллюзией, соревнованием по демагогии. Деятельность на благо обновленных коммунистов была последним всплеском моего неистового романтизма. Все, кончено, теперь я уже не попадусь: политикой заниматься невозможно. Нигилизм мне больше по душе, он гораздо удобнее. Я больше ни во что и ни в кого не верю. Мне отвратителен результат первого тура президентских выборов.[161] Я отказываюсь от всякой надежды, желания перемен, от мечты о революции и жажды утопии. Каюсь, поверил в прогресс. Отныне я считаю себя индивидуалистом. Буду голосовать только за Эгоистическую партию Франции. Стану гедонистом и декадентом: все лучше, чем быть смешным и разочарованным. Удовольствуюсь ожиданием конца света и буду пользоваться своими привилегиями вместо того, чтобы делиться ими. Зачем терять время и интересоваться страданиями ближнего своего? Горе страждущих мне по барабану. Мне есть о чем подумать: о Франсуазе, об искусстве, солнце, сексе, моем счете в банке, о стихах, море и наркотиках. Все остальное меня не касается. И чтоб в моем присутствии больше не произносили слово «оптимизм»! Что же касается всяких петиций, то ищи дурака! Это мое последнее политическое выступление в жизни.

В последнее время я возвращаюсь домой позже Франсуазы. Она отдаляется от меня и вместе с ней – мой последний шанс. Ей отвратительна моя бесхарактерность. Я утратил способность к борьбе. Я люблю ее, но не делаю ничего, чтобы она поверила в мою любовь. Я знаю, что из нас двоих рулит она. Упрекая меня, она как бы просит меня ее успокоить. Она обманулась во мне, просчиталась. Мы обманулись оба, потому что обманывали друг друга с самого начала. Она скоро меня бросит, я это чувствую. Она боится, что я ее брошу, и избавиться от этого страха она может, только бросив меня первой.

Жак Бростайн[162] о романе «Я ее любил» Анны Гавальда:

– Лучше испытать разочарование, чем не испытать радости.

Едем к грекам через реку. В Афинах все начинается в полночь, но мы слишком устали, чтобы идти в «Би» (пл. Монастирас) или в «Гуронакия» (ул. Скуфа). Поэтому я раскачиваюсь в кресле-шаре, подвешенном к потолку в «Фрейм» (ул. Клеоменус), и в кои-то веки не собираюсь исследовать всеобщую клубизацию мира.

Бритни Спирс преследует меня до самой Гидры. От ее последнего хита скрыться невозможно, даже покатавшись часок на «flying dolphin» (аэроглиссер по-гречески) в затерянной бухточке. Но я на нее не сержусь: в том, что кадры всех стран носят теперь короткие майки, как у нее, я вижу, пожалуй, положительную тенденцию. Пейзаж от этого становится только краше.

Ибо к этому часу пупок стал единственной утопией. Проблема в том, что он проткнут со всех сторон.

В какой-то момент я так обуржуазился, что возненавидел все книги, где не было слов и выражений типа «трахну в зад», «член», «ЛСД», «твою мать», «передай мне баян» и т. д. Теперь же, когда я стал настоящим бунтарем трэш-хардкор-неопанком, я похож на Виржини Депант: мне больше нравятся слова «счастье», «ребенок», «любовь», «искренность».

Демонстрация джет-сет на площади Трокадеро: французские знаменитости кучкуются за заграждениями и поют «Марсельезу». Направляясь сюда, я готовился к худшему, к чему-то вроде революции звезд, в результате которой все эти крутышки опять, сами того не желая, добавили бы голосов Ле Пену, мужественно провозгласив свою поддержку хороших и осуждение плохих. Но Эдуар Баэр и Атман Хелиф[163] свели на нет мои параноидальные предрассудки: «Сине-бело-красное знамя принадлежит нам всем, „Марсельеза“ – наш общий гимн, так будем же гордиться этими символами, которые слишком долго были узурпированы крайне правыми». А неслабо было бы, если бы в модных клубах новой фишкой стало исполнение национального гимна. Хорошо бы диджей мог проорать «Да здравствует Франция!» и не выглядеть при этом старпером или фашистом. Черт, снова я о политике, а ведь обещал завязать.

Вернулись с Гидры загорелые и заново влюбленные. Франсуаза заметила, что мы там совсем не фотографировались. Ну и ладно, зато все картинки останутся у нас в памяти: ослы вместо машин, портовые ресторанчики, где подают теплый хлеб, огромная австралийская яхта под названием «Protect Me from What I Want»,[164] пустой дом Леонарда Коэна, комната четы Кеннеди в отеле «Орлофф», солнце, оливковое масло, крем от загара на твоей груди, греческое вино, небо, слившееся с морем. Огромные пчелы из пластика, подвешенные под потолком бара, над которыми мы ржали полчаса, никак не могли остановиться (под действием спейс-кейков). Вернувшись на Пирей, едим в таверне «Джимми и рыба» дораду на гриле (на берегу Микролимано). И при этом сосет под ложечкой от страха, что счастлив, и ужаса оттого, что в один прекрасный день этому придет конец. Память – наш лучший фотоаппарат.

Гюстав Флобер, когда ему не писалось (ноябрь 1862 года): «Я глуп и пуст, как кувшин без пива».

Вот на что похож непишущий писатель: на кувшин без пива, ручку без чернил, машину без горючего. Бесполезный громоздкий предмет либо никуда не годный инструмент, который тем не менее надо содержать в порядке. Что может быть скучнее писателя, вышедшего из строя! Он вял и претенциозен, он почиет на лаврах и спрягается в прошедшем времени. Гари и Нуриссье написали об этом душераздирающие строки. Что касается Нуриссье, на другую тему, – я прочел в «Нова магазин», что болезнь Паркинсона лечится с помощью МДМА![165] Если эта информация подтвердится, в «Друане»[166] нас ждут веселые заседания! Нуриссье под экстази – так, глядишь, и я «Гонкура» получу.

Моя жизнь делится на два периода: до 20 лет я ничего не помню; потом следуют годы, о которых я предпочитаю забыть.

Впервые душа моя не испытывает тревоги перед быстротекущим временем. Мне кажется, на этот раз любовь укрепляется с течением дней. Меня тревожит только отсутствие тревоги.

«Поговори с ней» Альмодовара? Мелодрама, в которой два скрытых гомика занимаются любовью при посредстве коматозной танцовщицы. Людо и я? Мне нравится сцена тотального бодифакинга в немом черно-белом кадре: мужчина десятисантиметрового роста проникает во влагалище женщины, пока она спит. Даже Феллини на такое не решился! В остальном, Альмодовар подустал, мне кажется. Я уверен, что все бубоны скупят саундтреки фильма с акустической версией «Кукуруку Палома» Каэтано Велосо. В любом случае, когда я иду в кино с Франсуазой, мне больше нравится смотреть на ее профиль, чем на экран. От тебя у меня кружится голова – в твою сторону. У меня начинает ломить шею: фильму надо быть действительно на высоте, чтобы сравниться с тобой. Я смотрю, как ты смотришь кино. Если ты смеешься, я решаю, что фильм смешной. Если плачешь, я решаю, что он трогательный. А если ты зеваешь, я засыпаю.